Тишина (страница 35)
Очнувшись, Матвей зажмурил глаза от бьющего прямо в глаза яркого солнца, а также от головной боли. Было очень холодно, все тело бил озноб, и особенно было тяжело от того, что не было и не предвиделось никакой возможности согреться. Артемонов прекрасно помнил все, произошедшее перед его потерей чувств, и теперь вовсе не хотел открывать глаза, разумно полагая, что вряд ли ему предстоит увидеть что-то хорошее. Так и вышло: как только его веки начали потихоньку расходиться, Матвей увидел прямо перед собой на редкость странную и неприятную рожу. Она была вся расписана яркими румянами и присыпана рыжей пудрой, в стороны топорщились огромные усы и нечесаная и, кажется, тоже крашеная борода, а сверху эта странная голова была увенчана треугольным медным шлемом. Плечи создания были украшены какими-то тряпками и перьями, в основном также ярко-рыжей раскраски. Из-под слоя румян на Артемонова внимательно смотрели два карих глаза. Уже начинало темнеть, и позади образины виднелись сизые сверху и темно-малиновые снизу облака, создававшие самое мрачное настроение. Матвею пришло в голову, что, вполне возможно, он уже умер, а точнее – немедленно после столь позорного происшествия, как падение на праздничной стойке, ему отрубили голову, чего, по совести говоря, он за такой проступок и заслуживал. В таком случае, уставившаяся на него харя принадлежала какому-то мелкому сатанинскому служке, так как в рай, по грехам своим, Матвей попасть не рассчитывал. Но немного поодаль, за плечами беса, виднелась целая стайка детей и подростков, с интересом наблюдавших за происходящим. Ни на чертенят, ни, тем более, на ангелов они не походили, а были самыми обычной московской дворовой ребятней, наряженной и замотанной в самое невероятное, нашедшееся в их избах тряпье. Сознание постепенно возвращалось к Артемонову, и он вдруг понял, что уставившееся на него сатанинское отродье это никто иной, как один из участвовавших в до смерти ему надоевшем действе халдеев.
– Очнулся? Ну, хорошо. Где стоишь?
– Да какой там стою, подняться бы…
– Не дури, живешь где?
– Да во Входоиерусалимском переулке, у брата своего, Мирона Артемонова…
– Знаю, знаю. Ты, боярин, сегодня будь дома вечером, никуда не ходи – за тобой придут. Да не бойся, дурного не будет. Может быть, что и наоборот… Ладно, будь здоров! Да пей поменьше перед стойками – не каждый раз так все хорошо обернется. Я вот прежде перед действом завсегда чарку опрокидывал, и не одну, а потом один раз… Ну да ладно, Бог даст, о том еще поговорим, теперь идти надо.
Стоило халдею, позвякивая медной чешуей, отойти, как к Матвею подбежали несколько стрельцов мироновой сотни, включая и Архипа Хитрова, и принялись, озабочено переговариваясь, его поднимать. Обернулось их усердие тем, что Матвей, который и сам бы без труда поднялся на ноги, еще не раз подскальзывался и падал, и начал, в конце концов, ругать последними словами стрельцов, требуя, чтобы они прекратили ему мешать. Через некоторое время появился и Мирон, глядевший на брата со смесью удивления и гордости. Он разогнал бестолковую толпу незваных матвеевых помощников, и тот, наконец, смог толком подняться. Матвей, который вновь почувствовал пронизывающий холод и боль сразу во всем теле, с облегчением обнял брата.
Глава 12
Матвей Артемонов поднялся со скамьи, и в который раз прошелся взад-вперед по тесной, освещенной лучиной комнатушке. Он остановился возле узкого, закрытого ставнем окошка, и еще раз выглянул в щелку во двор, чтобы опять увидеть двух присыпанных снегом стрельцов и кусок крытой деревом каменной лестницы, поблескивавшей мартовским гололедом.
– Да будет тебе, Матвей! Авось не съедят. Кабы ты провинился – был бы сейчас в ином месте, а так государь тебя приблизил, в Верх к себе взял. Радоваться надо, ей Богу! А ты как медведь на псаревом дворе мечешься. Присядь на лавку и отдохни, завтра день длинный.
Эти слова матвеева земляка, кремлевского жильца из его же города, не могли сейчас успокоить Артемонова. После того, как он пришел в себя, поднялся с кремлевской земли и пошел, в обнимку с Мироном, в сторону Тверской дороги, произошло слишком многое. Промежуток между своим падением и возвращением в сознание он знал со слов брата. В тот миг, когда Матвей встретился взглядом с царем, тот был удивлен не меньше Артемонова. Увидев, что его старому монастырскому знакомцу стало дурно, Алексей немедленно отправил к нему находившегося рядом Долгорукова, который также приметил Матвея. Царь, несомненно, подошел бы к нему и сам, однако ему нужно было спешить, чтобы успеть в такой великий праздник навестить знаменитого Зиновия-расслабленного, лежавшего у Покровских ворот. Поняв, что Артемонов не скоро придет в себя, князь Юрий Алексеевич подозвал к себе одного из халдеев, и дал ему указания с таким строгим видом, что бедный участник действа чуть не присоединился к лежащему без чувств Матвею. Дальнейшее Артемонов помнил и сам. Вечером Мирон отправился на традиционный кулачный поединок стрельцов со служилыми немцами, который должен был пройти вблизи Немецкой слободы, на северо-востоке столицы. В этот раз побоище обещало собрать невиданное количество участников, чуть ли не по тысяче человек с каждой стороны. Мирон, в предвкушении, сиял, как начищенный самовар, и горько сокрушался, что брату придется пропустить такое событие. Матвей, который не так был расположен к кулачным боям и считал их, в общем-то, детским развлечением, был в глубине душе доволен, что есть повод избежать участия в драке, хотя посмотреть на служилых немцев в деле ему и хотелось. Но когда Мирон ушел, и Матвей остался вдвоем с Архипом в ожидании государева посланника, Артемонов так разволновался, что начал искренне жалеть о том, что не может быть сейчас вместе с братом, хоть и под немецкими кулаками. Архип переживал не меньше Матвея и, в отличие от неподвижно уставившегося в окно Артемонова, бегал взад вперед по низенькой комнатке и безостановочно что-то говорил. Сводилась его речь к тому, чтобы Матвей его не забыл при царском дворе, и замолвил за Хитрова словечко. Только, спохватывался Архип, просил бы лучше Матвей о том, чтобы его определили в поместный полк, а не к немцам. Матвей молча кивал на все, что говорил Архип. Ближе к ночи со двора раздался собачий лай и крики мироновой жены, которая, судя по всему, прогоняла каких-то ломившихся на двор оборванцев. Матвей с Архипом решили помочь хозяйке, и направились к воротам, где и увидели двух неприглядных мужичков, которые, может быть, и не выглядели оборванцами, но одеты были так, что легко затерялись бы в рыночной толпе: в серые потрепанные кафтаны, суконные штаны и шапки с опушкой. Немного не шли к этому наряду только добротные кожаные сапоги со шпорами.
– Кого ищете, православные? – поинтересовался Матвей.
– Да вот же мы старушке вашей уже с полчаса втолковать пытаемся… Есть тут Матвей Сергеев сын Артемонов, боярский сын?
– Да я тебя коромыслом сейчас, пень ты трухлявый! Старушку нашел!
– Погоди, Марфа. Я Артемонов Матвей.
– Собирайся, Матвей Сергеевич. Куда – сам знаешь, так что лишнего не бери. Саблю прихвати, а вот ружье, коли есть, дома оставь. А мы на улицу выйдем, а то больно у вас кобели злые.
Обнявшись на прощание с Архипом и Марфой, Артемонов отправился в путь. Ночью по узким, кривым и обледенелым улочкам Москвы путешествовать было еще менее приятно, чем днем, но, долго ли, коротко ли, компания в полном молчании, которое Матвей не пытался нарушать, добрела до Кремля, миновала Троицкую башню – стрельцы пропустили их, не сказав ни слова – и оказалась возле северного входа в царский дворец.
Артемонов, который до этого видел жилище самодержца и его семьи только издалека, был немало удивлен и разочарован. Дворец оказался нагромождением каменных и деревянных строений, разве что своими размерами отличавшимся от двора какого-нибудь средней руки помещика, а то и богатого крестьянина. Даже каменные здания были выстроены наподобие изб: приземистых и с наличниками на трех окнах в ряд. Некоторые строения выделялись размерами, и были в два, три и даже четыре этажа, однако и они не отличались изяществом и красотой. За редким исключением, каждое каменное здание имело деревянную надстройку, иногда больше высотой, чем само основание. Все эти сооружения, расположенные, к тому же, по склону весьма крутого Боровицкого холма, соединялись между собой всевозможными переходами, лестницами и сенями. Поверх всего этого беспорядка были надстроены во множестве башенки и терема, которые придавали сказочный вид дворцу, если разглядывать его издали, однако сейчас были мало заметны. Кое-где в окнах теремов горел свет, и Матвей представлял себе за ними склонившихся над прялкой или вышивкой царских дочек или сестер, но в общем громада дворца была погружена во тьму. Ну а внизу, где находился Артемонов с царевыми слугами, все выглядело куда как буднично. Мощеные корявыми камнями и костями скотины мостовые были присыпаны соломой с немалой долей навоза, вокруг то и дело попадались то коновязи, то поленницы дров, а то и просто самые настоящие, сбитые кое-как и наспех, сараи. Спутники Матвея по-прежнему молчали, однако со значением посматривали на него: мол, любуйся – не каждый день во дворец попадешь.