Тишина (страница 39)

Страница 39

Одоевский еще весьма долго и изобретательно пытался разговорить царских тестя и свояка, однако, безо всякого успеха. Морозов мычал что-то себе под нос, старательно избегая смотреть кому бы то ни было в глаза, а Милославский фыркал, как закипающий самовар, но не произносил решительно ни слова. Оба всячески избегали смотреть на Черкасского и Романова, как будто тех и не было в Передней. В конце концов, разговор пресекся окончательно, и все сидели в довольно тягостном молчании. Легче всего это сидение давалось Морозову и Романову, которые просто смотрели перед собой или разглядывали висевшие на стенах старинные иконы, погрузившись в свои мысли. Горячий по нраву Милославский пыхтел, ворочался, качался взад и вперед, но, до поры до времени, держался. Князь Одоевский в отчаянии бросал взгляды на всех по очереди, но никак не мог придумать, чем бы еще освежить беседу. Труднее всего приходилось Якову Куденетовичу, который посматривал на Морозова с Милославским как охотничья собака на дичь, словно примеряясь, как бы вцепиться побольнее. Князь Черкасский выглядел так, словно сидел на раскаленной сковородке: он весь трясся, слегка подпрыгивал и дергал себя за полы платья. Долго так продолжаться, безусловно, не могло, и Яков Куденетович, наконец, взглянул прямо на покрасневшего, как блин, Милославского и спросил:

– Боярин Илья Данилович! Чего сидим, скучаем? Расскажи лучше, сегодня в Стрелецком приказе был ли?

Черкасский далеко неспроста задавал этот вопрос, как неспроста было и напряженное молчание, установившееся после появления Морозова и Милославского. До московского бунта, память о котором уже постепенно уходила в прошлое, боярин Морозов был всесилен: пока царь Алексей Михайлович переходил от детских забав к юношеским увеселениям, его дядька, прежде долго заменявший ему часто болевшего и вечно занятого отца, безраздельно правил Московским государством. Он ведал сразу несколькими важными кремлевскими приказами, но, что куда важнее, ведал он и всей жизнью и мыслями молодого царя. А одним из самых верных его помощников был Илья Данилович, представитель совсем незнатного и малоизвестного на Москве рода. Кроме прочих достоинств, у Милославского очень кстати нашлись две милейших дочери на выданье, и когда одна из них стала царицей, вторая взяла даже выше, выйдя замуж за самого Бориса Ивановича, а тот стал хотя и дальним, но царевым родственником – свояком. Но волна бунта смела Морозова с вершин власти: именно отстранения, а лучше – казни, Бориса Ивановича в первую очередь требовала московская толпа. "Черт у него ум отнял, только Морозову в рот смотрит" – так описывал молодого царя один из бунтовщиков, а царь в то время не имел сил спорить ни с ним, ни ополчившимися на временщика стрельцами и дворянами. Ненависть к Морозову заставила и кошек вступить в союз с собаками: против него, забыв давнюю вражду, объединились уездное дворянство и посадские люди, а к ним, недолго раздумывая, присоединилась и главная опора власти – московские стрельцы. В горящей Москве, царь был вынужден принять волю восставших, и Борис Иванович, сопровождаемый многочисленной охраной, отправился на почетное, но чрезвычайно удаленное богомолье, а власть оказалась в руках любимых народом Никиты Ивановича Романова и князя Черкасского, который и возглавил ненадолго все те приказы, которыми ведал Морозов. Но московский пожар стих, и вместе с тем мало-помалу успокоились противники Бориса Ивановича, получившие от испуганного царя почти все, чего хотели, и уже осенью того же неспокойного года Морозов стал, нарушая царево крестное целование, опять появляться в боярской думе. Романов с Черкасским взбунтовались и, под разными предлогами, отказались заседать в одной палате с ним, но царь, казалось, только того и ждал, и вскоре все вернулось на круги своя, за исключением того, что приказы, когда-то принадлежавшие лично Морозову, а потом недолго Черкасскому, возглавил не сам царский дядька, а его тесть, Илья Данилович. Излишне говорить, что Милославский в вопросах приказных дел нередко прибегал к советам зятя. Прошло много лет после московского бунта, но Романов с Черкасским избегали, как могли, общения с Морозовым и Милославским, особенно в тех случаях, когда не могли нанести жестокий удар по их политическим позициям, а такая возможность предоставлялась фрондерам нечасто. Царь, со свойственной ему душевной чуткостью, и сам избегал собирать их вместе, но сегодня был в этом отношении особый день, когда Алексею потребовался совет и тех, и других.

– Илья Данилович, а в Большую Казну заходил ли? – не унимался Черкасский – Или в Аптекарский? А то, думаю, от государственных забот и времени на такие мелочи не остается. Так ли, боярин?

– Ну конечно, князь Яков, сам знаешь, каково столькими приказами руководить… – забормотал примирительно Одоевский, но князя Якова было уже не сдержать.

– А, слыхал я, пару дней назад два шута гороховых явились вольно в Кремль, в приказе Иноземском дьяков побили и ограбили, а потом еще по всем государевым дворам до вечера куролесили, пока самим не наскучило. А поймать их, де, не могли оттого, что какой-то извозчик пьяный оглоблями целый стрелецкий караул отходил, да так, что уж не до погони им стало, а после так же вольно, через Спасские ворота и отбыл восвояси тот извозчик. Такой вот порядок нынче возле царского дворца! Или врут, Илья Данилович?

Милославский, неведомо какими силами, держался, и ничего не отвечал Черкасскому. Сходство его с самоваром стало полным: он был ярко-медного цвета и через равные короткие промежутки времени издавал пыхтящие звуки.

– А к немцам заходил ли, боярин Илья Данилович? А как же: пива выпить, зелья покурить, песни скоморошьи послушать, девок срамных пощупать… Вижу, что заходил, не скрывайся. А хоть крест-то снимал, прежде чем зайти? Снимал??

Взрыв был, казалось, неизбежен, но его предотвратило вмешательство Морозова, который ровным голосом поинтересовался:

– Да чем же тебе, Яков Куденетович, так служилые наши немцы не угодили?

– А тем, что в Христову веру они не крещены! А остальным, так всем хороши! Царь Иоанн Васильевич и тот, коли мурз татарских воеводами ставил, так прежде того крестил!!

– Сам ты давно ли крестился, Урускан?! – взревел Милославский.

Удар попал в точку: Яков Куденетович, и правда, был сыном кабардинского князя, и когда давно звался Урусканом-мирзой, но вспоминать это князь Черкасский не любил, и еще меньше любил, когда другие люди об этом вспоминали. Если и до сих пор он сидел как будто на раскаленной сковороде, то теперь в топку под ней словно поддали жару. Неизвестно, что бы предпринял разгневанный князь, если бы дверь снова не открылась, и в нее не вошел сам царь Алексей в сопровождении благообразного темноволосого человека в черном подряснике и лысоватого седого попа с козлиной бородкой и очень добродушным лицом. За этой троицей тащилось не менее дюжины шумных верховых юродивых и нищих, но путь им решительно преградили стоявшие у дверей стрельцы. Царя сопровождали его ближний человек, окольничий Федор Михайлович Большой-Ртищев, и духовник, протопоп Стефан Вонифатьев. Первый поклонился всем с самым благочестивым и смиренным видом, а Стефан, тоже поклонившись, окинул всех присутствующих цепким и хитроватым взглядом. Первым вскочил с места, разумеется, князь Одоевский, радость которого по случаю появления царя с его спутниками не знала никаких границ. За ним поднялись с мест и все остальные, и начали почтительно кланяться государю. Тот устало махнул рукой, словно говоря: "Слишком серьезный разговор нас ждет, чтобы тратить время на эти церемонии", перекрестился на иконы, и усевшись во главе грубоватого стола, принялся, ни на кого не глядя, перебирать четки. Вонифатьев также, недолго думая, сел за стол, не стараясь, впрочем, занять место поближе к царю, а все бояре потянулись к нему за благословением. Ртищев же довольно долго молился и крестился, а потом, не садясь, взглянул требовательно сначала на Алексея, а потом и на всех бояр.

– Помолимся! – сказал царь, и, быстрым движением поднявшись с лавки, опустился на колени перед иконами. Более или менее охотно, за ним последовали и все остальные.

Но царь, а тем более Вонифатьев, как оказалось, вовсе не собирались ограничиться тем, чтобы пару раз прочитать "Отче Наш". Когда после четверти часа усердной молитвы протопоп замолчал, бояре с надеждой переглянулись, однако это затишье было перед бурей. Стефан поднялся с колен, но лишь для того, чтобы взять в руки лежавшее на поставце Писание, и начать читать какое-то неимоверно длинное послание кого-то из ветхозаветных пророков какому-то из древневосточных народов. Но и протопоповы силы были не безграничны, и когда тот, закончив особенно длинную и гневную строфу, ненадолго замолчал, этим немедленно воспользовался князь Черкасский.

– Государь! – вкрадчиво сказал он, поклонившись – Ежели мы помолиться собрались, так я домой поеду – у меня на подворье церковь ой как хороша…

Царь не обиделся внешне на эту дерзость, но лицо его помрачнело, как у человека, которому приходится оторваться от приятного и любимого занятия для того, чтобы взяться за тяжелую работу.

– Да, бояре, да… Благослови нас, Господи, но перейдем к делам. Борис Иванович! Что же с маслом?

– С маслом? Да вот… Пока цена неизвестна: коли перезимует под Вологдой лен, то дешево будет, никак не более двух алтынов, ну а коли нет – то и все три платить придется.

– Тогда, думаю, если дешево будет, то надо тридцать ведер брать, хоть и про запас пойдут, а если дорого – так и двадцати хватит. А что же до пеньки…

Ободрившиеся, было, Романов с Черкасским тоскливо переглянулись, а царь с Морозовым продолжили, погружаясь в самые мелкие подробности, обсуждать хозяйство Большого Дворца, которое они, похоже, знали куда лучше тамошних стряпчих и стольников. Князь Одоевский с большим вниманием переводил взгляд с одного на другого и на редкость своевременно качал головой, а то и весьма уместно поддакивал. Когда же дело дошло до запасов дуль, а именно заготавливать их пятьдесят или шестьдесят бочонков, слово попросил Никита Иванович Романов.

– Государь! Ежели в погребах дворцовых дуль не хватает, то изволь ко мне в Изместьево за ними прислать – в июле не менее, чем две дюжины подвод смогу снарядить. А все же чувствую, что не про дули говорить ты нас, твое царское величество, собрал. Ведь я, по дряхлости своей, уже года три в Кремль не езживал, но в тот раз так позвали, что и мертвый бы явился. Ты уж старого дядьку своего пожалуй, государь, скажи, что на душе у тебя, а мы, в меру неразумия своего, будем ответ держать, как всегда держали! – закончил князь совсем мягким, отеческим тоном.

– Твоя правда, князь Никита Иванович! – царь поднялся с места и прошелся по горнице, – Не про дули будет разговор.

– Неужто про черкас опять? – буркнул Яков Куденетович.

– А куда деваться? – как будто извиняясь, воскликнул царь – С запорожскими вестями засыпаю, с ними же и утром встаю. И так, считай, пять лет, с самого московского гиля.

Алексей еще раз прошелся по горнице, и теперь его лицо стало из растерянного уже совсем серьезным и деловым.

– С тех пор, как поднялись казаки на ляхов, все время они моей дружбы искали. Сперва меньше, ибо и сами недурно справлялись, а уж с той поры, как начали их ляхи бить, да начались у них между собой свары, тут уж ни дня без гонцов и без грамот. Сами все знаете не хуже меня. Ты уж, боярин Борис Иванович… Ну вот. Грамоты грамотами, наши дьяки их не хуже войсковых писарей строчить умеют, а тут, по всему видно, грамоты кончились, теперь гарматы нужны будут – довольный своей шуткой, царь улыбнулся, – Просил меня гетман прислать к нему людей, чтобы перед всем поспольством и перед Радой объявить, что царь, мол, принимает казачество и Малую Русь в подданство, и будет за нее против всех врагов стоять. И если, де, Рада соизволит, то после этого перейдут черкасы в мое подданство. Думаю так, давно уже соизволила, а, главное, сам гетман соизволил. Они с патриархом, правду сказать, больше чем со мной пересылаются, ну да… Так вот, людей я, без шуму, уже с месяц как туда отправил.