– Сейчас, сейчас будет все, есаул! – просияв лицом, ответил Сагындык, Ногаец с трудом скрывал детскую радость в ожидании возвращения товарища. И тот не подвел: Чолак, появившийся вскоре, едва мог идти под грузом еды, выпивки, табака и музыкальных инструментов, которые он тащил на себе. Через плечо его свисала закопченная оленья или кабанья туша, в каждой руке красовалось по глиняному кувшину, а на изрядном животе болталась из стороны в сторону большая домра. Подойдя, Чолак с облегчением опустил свою ношу на траву, вынул откуда-то небольшую баранью шкуру, расстелил ее, и широким жестом предложил Ивану располагаться. Тот, с подобающей есаулу высокомерной сдержанностью, расположился на овчине. Оба татарина по-свойски уселись рядом. Подозрительный вначале Чолак излучал теперь добродушие, а Сагындык от полноты чувств даже приобнял Ивана.

– А что, братчики, куда теперь путь держите? После похода отдыхаете, или в поход собираетесь? – поинтересовался Иван. Сагындык нахмурился и немного отшатнулся от Пуховецкого, а Чолак сделал жест, означавший, видимо, что подобные деловые разговоры неуместны на пирушке старых друзей, или их, во всяком случае, следует отложить до того времени, когда друзья насладятся вином и музыкой. Чолак протянул Ивану большущий кувшин с напитком, который Пуховецкий сразу не распознал по запаху. Из кувшина пахло немного молоком, немного овсом, пахло и какими-то травами, а в целом все это сливалось в аромат гораздо более приятный, чем все, что обонял Иван после своего пробуждения. Пуховецкий знал, что ногайскую еду и выпивку не всякий желудок переварит, но все же сделал большой глоток из кувшина, и по телу его разлилось приятное тепло. Мир вокруг стал гораздо добрее и приятнее, многочисленные тяготы Ивана остались где-то далеко позади. Оказав честь гостю, оба ногайца тоже от души приложились к огромному кувшину, под весом которого хилый Сагындык чуть не опрокинулся наземь. После этого Чолак извлек из принесенной им кучи вещей три глиняные трубки, засыпал в них табаку, умело поджег их, вытащив из рукава небольшое кресало, и отдал одну из них Ивану с вежливым поклоном. Ногайцы с блаженным видом затянулись и надолго замолчали – в степи не принято торопиться, да и толку от этого нет. Пуховецкий же решил, что не будет нарушать молчание и дождется, пока хозяева решат развлечь его беседой. Ему и самому не хотелось портить эту приятную минуту. Пасмурные дни летом в степи редки, а потому особенно хороши. Кажется, что в ежедневном сражении с солнцем наступило затишье, которое сам Бог велел использовать для неторопливого отдыха и приятного общения. Все трое, уроженцы или давние жители степи, одинаково хорошо это чувствовали, а потому с полчаса сидели молча, пуская дым из трубок и любуясь неяркой красотой окружающих деревьев и кустарников. Наконец Чолак отправил еще раз кувшин по кругу, с наслаждением сделал длинную затяжку, и не торопясь, со значением, произнес по-русски:

– Мы, есаул, позавчера москаля били. Случайно совсем нашли. Нам сейчас на запад дорога, скоро в поход идем. Пока здесь, у Днепра стояли: коней накормить, самим отдохнуть – ничего не хотели в бой ходить. А тут глядим – москали едут, да богатые!

Сагындык с воодушевлением закивал головой, подтверждая слова товарища.

– Так что же, думаем, будем его, москаля, упускать! – продолжал Чолак – Пождали, пока москаль ужином вечерять станет, да и по темноте взяли их со всех сторон. Ой, есаул, видит Аллах – уж очень много народу у них положили, да простит нам Аллах наши грехи. А добра взяли – не сосчитать. Золото, меха, девки… Теперь обидно и в поход идти – надо бы в Кырым или Аккермень, добычу отдать. А нельзя.

– А и был у них батир! – вступил в разговор Сагындык, владевший мовой куда хуже Чолака – Такой был злой, лютый москаль – покарай его Аллах. Худой, слабый совсем, а куда не пойдешь – везде он. Саблей махнешь – а он пропал, как не было. Шайтан! Едва мы с ним управились, Аллах помог. – Сагындык истово провел несколько раз ладонями по щекам.

– И что же, убили шайтана? – поинтересовался Пуховецкий.

Ногайцы замялись и начали переглядываться, из чего Иван понял, что шайтан-батир ускользнул из их рук, скорее всего, вместе с большей частью других москалей.

– Совсем-то не убили, есаул – ранили малость. Сам шайтан его душу берег, гори она в аду, и пусть его кожа меняется тысячу раз! А других москалей мало, что не всех побили! Все взяли, все: золото взяли, меха взяли, всех девок взяли!

Иван понимающе закивал головой. Так вот они – те, благодаря кому удалось ему уйти из рук московского посольства. Не красиво, да спасибо. Скорее всего, нападение ногайцев не увенчалось большим успехом, иначе были бы они уже на Перекопе с добычей, а не слонялись у порогов Днепра. Но главным их успехом было освобождение Ивана, в этом сомневаться не приходилось. Пуховецкий решил выяснить, куда же теперь направляются его нежданные спасители.

– А что же, не хочется, пане, думается мне, с большой добычей в поход идти? Тем более далеко, в саму Польшу. А лучше бы сейчас, мосцепане, подуванить ясырь да в Крым?

– Того нельзя, есаул! – строго заметил Чолак. – Сам хан в поход идет! Там ясырь будет – здешнему не чета. Каждый по двадцать человек в Ор приведет, а мурзы и по сотне. Нам туда идти надо – а то кто за нас долги заплатит?

– Долгов, есаул, очень много! – поддержал Сагындык – Если в поход не ходить, добычу не брать, то всех лошадок хан на себя возьмет, и кибитки возьмет, весь ясырь, а может и женок заберет. Мы хану много должны, с чего платить?

– Ну, коли меня держаться будете, в поход со мной пойдете и к атаману доставите – не пропадете! – успокоил ногайцев Иван – Будет вам ясыря на всю вашу жизнь, вы низовых знаете: шутить не любим. Знай, ляше, где твое, а где наше! Нам и хан крымский не указ. Мы с вами на степи: вы, ногаи, да мы, казаки, а что в Крыму за выдумки – то нам и под седлом не жжет. Так ведь, братчики? За султана турского кому охота пропадать, коли кто в гарем его не хаживал? А туда, говорят, никого из нашего брата не пущают, покуда чего не отрежут. А куда же, ваше панство, вы сейчас направляетесь?

– Идем с мурзой Хмельницким на ляхов, да только идти ли… – с большой грустью ответил Чолак после долгого молчанья, затянувшись несколько раз.

– Отчего же не идти?

– Знаков плохих уж очень много!

– А каких же? Москалей побить – поди плохой знак!

– То хорошо. А вот другое много – плохо, совсем плохо. Сперва сестричка у меня пошла в балку по ягоды, да и пропала совсем. Пошел брат младший ее искать, а она… Да расскажи, Сагындык…

Добродушный Сагындык помрачнел, закачал головой и замолчал на какое-то время. Потом, на смеси ногайских и русских слов, он поведал такую историю. Сагындыка, как не самого младшего, но самого безотказного из братьев, отправили на поиски сестры. Осложнялось дело тем, что пропала сестра в глубокой балке, неподалеку от древней усыпальницы, пользовавшейся не совсем хорошей славой – прямо сказать, было во всей балке, а тем более в самом мавзолее, нечисто. И вот, пока весь юрт направлялся бить москалей и брать ясырь, несчастный Сагындык рыскал по заросшей кустарником балке, куда невозможно было спуститься на лошади, да кормил комаров в плавнях. Он было совсем отчаялся разыскать пропавшую, но вот, когда уже стемнело, услышал из кустов громкий шум ломающихся веток, хрип и визг: кто-то гнался за кем-то, и не мог догнать. Конечно, всего вероятнее было, что какой-то хищник, волк или медведь, гонит свою жертву – оленя или кабана – через кусты. Но Сагындыку приходилось хвататься за каждую соломинку, и он тотчас же присоединился к погоне. Но двигался Сагындык не настолько быстро, чтобы догнать бегущих, а потому ему лишь оставалось идти за ними по следам да сломанным веткам. Наконец, когда ногаец уже окончательно устал, перемазался с ног до головы ядреной овражной глиной и отчаялся не только кого бы то ни было поймать, но и самому уйти живым из проклятого оврага, он вышел на поляну, настолько красивую в лунном свете, что сердце сжалось от восторга. На другом краю поляны стоял мавзолей – тот самый, что снискал себе такую печальную славу. Набожный и суеверный Сагындык прочитал молитву, и хотел уже обойти дурное место сверху по склону, но тут он услышал из самой усыпальницы какие-то звуки. Теперь он уже обязан был идти в мавзолей, чем бы ему это не грозило. Потерять сестру, или душу сестры, казалось ногайцу гораздо большей угрозой, чем потеря собственной жизни. Качаясь и изгибаясь во всех суставах еще больше, чем обычно, Сагындык направился к мавзолею. Каких только страхов не натерпелся он по дороге, но главное ждало его впереди. Подойдя к красивому каменному зданию, он увидел, что дверь его, дубовая, покрытая изящной резьбой с изречениями пророка, почти не изменившаяся за те сотни лет, что она простояла – эта дверь была распахнута, и, тоскливо скрипя, болталась на ржавых петлях под легкими порывами ночного ветра. Почти разваливаясь на части от страха, ногаец зашел внутрь. Луч лунного света, падавший из небольшого оконца, освещал крутившиеся от ветра высохшие листья, в каменной палате было свежо и тихо, но совершенно темно. Не помня себя, Сагындык шаг за шагом пошел вперед, пока, наконец, не уткнулся в каменную стенку. Глаза его привыкали к темноте, но все же пока не настолько, чтобы различать что-то кроме дверного проема и луча света из оконца. Наконец, когда он уже успокоился и не ожидал увидеть чего-то интересного в этой старой развалине, взгляд Сагындыка наткнулся на фигуру человека, точнее говоря, человека давно умершего. Скелет сидел в кресле, и вся фигура его изображала покой и смирение перед лицом времени. Его поднятые вверх руки казались неестественно длинными, но только из-за того, что продолжением рук были цепи, поднимавшиеся к потолку. В остальном же облачение скелета ничем не отличалось от убранства какого-нибудь богатого ногайского мурзы: шлем, кольчуга и сабля. Успокоившись и подойдя поближе, Сагындык увидел, что все вооружение древнего война было такой хорошей работы и настолько изящно, что могло быть сделано только в старые, лучшие, чем нынешние, времена. Ногаец упал на колени, тем более, что приходило время вечерней молитвы, и поблагодарил всевышнего за то, что довелось ему, Сагындыку, побывать в усыпальнице такого великого война, и попросил Аллаха не наказывать его за дерзость. В это самое время откуда-то раздался шорох, и Сагындык заметил, что в мавзолее имеется вторая комната, в которую ведет невысокая, незамеченная им до сих пор дверца. Могильный холод веял оттуда, но Сагындык шагнул прямо в дверной проем. И тут случилось неожиданное: из тесного проема дверцы прямо на него выбежал самый настоящий русский поп, обернутый, как и принято у попов, в красивый расписной халат, с топорщащейся в разные стороны светлой бородой и, как показалось Сагындыку, с кадилом. Поп оттолкнул ногайца так, что он упал на каменный пол мавзолея и пребольно ударился, и был таков. Ночь, лунный свет, мавзолей, скелет в роскошных латах, наконец, и сам поп начали казаться Сагындыку частью недоброго сна, от которого он никак не мог пробудиться. Поднявшись с пола, ногаец побрел в ту комнату, где висел на цепях древний воин, но там его ждала еще менее приятная неожиданность. Около скелета, плотоядно чавкая, ковырялась мохнатая, клыкастая и покрытая бородавками свинья. Такого поругания древней святыни Сагындык вытерпеть не мог, и бросился на свинью с саблей. Однако, проклятая тварь так ловко уворачивалась от сабельных ударов, что Сагындык, опытный воин, убедился в том, что нечистое животное послано было сюда самим врагом рода человеческого. Да и была свинья настолько тощей и отвратительной на вид, что сатанинское происхождение ее казалось несомненным. Когда свинья выбежала из мавзолея наружу, Сагындык опустился на колени и вознес молитву Всевышнему, отдельно попросив Его о том, чтобы дал ему, Сагындыку, терпения и смирения. Ногаец заночевал неподалеку от мавзолея, под старой ивой, соорудив себе ложе из веток и листьев.