Вор! – Алексей во все время тирады Никона стоял потупившись, только все больше наклоняясь к земле, но затем распрямился и с перекошенным лицом направился к патриарху, все громче и громче выкрикивая ругательства – Нехристь, собака, самоставленник, мужик! Б…дский сын!

"– Ах ты, враг креста Господня, сатанин угодник, ненавистник рода христианского!" – отвечал, не смешавшись, Никон, "– Дай мне только немного времени, я тебя, великий государь, оточту от христианства, у меня уже и грамота заготовлена!"

Когда показалось, что ссора двух великих государей закончится чем-нибудь и вовсе дурным, над двором раздался внушительный низкий голос.

– Не забыли ли вы, милостивые государи, что только терпение есть высшая добродетель, а гнев – худшее зло?

Это говорил вышедший из трапезной Никита Иванович Романов, рядом с которым стоял, глядя с укоризненным видом на ссорящихся, князь Долгоруков.

– Кому же, как не великим государям нам, холопам вашим, добрый пример подавать?

Царь, прикрыв лицо полой шубы, побрел куда-то вглубь монастырского двора, а патриарх, державшийся куда хладнокровнее, немного постоял на месте, а затем по-хозяйски направился в трапезную.

***

"От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси, великому государю и отцу нашему, святейшему Никону, архиепископу царствующего великого града Москвы, и всея Великая, и Малая, и Белая России патриарху. Избранному и крепкостоятельному пастырю и наставнику душ и телес наших, милостивому, кроткому, благосердому, беззлобивому, наипаче же любовнику и наперснику Христову и рачителю словесных овец. О, крепкий воин и страдалец царя небесного и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко! Радуйся, архиерей великий, во всяких добродетелях подвизающийся! Как тебя, великого святителя, бог милует? А я, грешный, твоими молитвами, дал Бог, здоров. А про нас изволишь ведать, и мы, по милости Божией и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь христианский нарицаюсь, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы, не только в цари, да еще и грешен, а называюсь его же светов раб, от кого создан. Есть ли между нами такой, кто б раба своего или рабыню мимо дела не оскорбил, иное за дело, а иное и пьян напившись оскорбит и напрасно бьет? Все грешны, а меня первого, грешного, мерзкого, которая мука не ждет? Ей, все ожидают меня за злые дела, и достоин я, окаянный, тех мук за свои согрешения. Многогрешный духовный сын твой, о твоем душевном спасении и телесном здравии Господа Бога со слезами молю, и прощения прошу, Бога ради, прости мне многие к тебе согрешения, которым воистину нет числа. А все же пожаловать бы тебе, великому святителю, помолиться, чтоб Господь Бог умножил лет живота дочери моей, а к тебе она, святителю, крепко ласкова; да за жену мою помолиться, чтоб, ради твоих молитв, разнес Бог с ребеночком; уже время спеет, а какой грех станется, и мне, и ей, пропасть с кручины; Бога ради, молись за нее!".

Князю Сигизмунду-Самуилу Ролевскому, шляхтичу белостокскому, второй хоругви первого копейного полка Коронной Армии поручику

Братик, дорогой мой, и снова здравствуй! Немало прошло времени с моего последнего письма, и я, грешный, отчаявшись дождаться от Вашей милости ответа – искренне надеюсь и верю, что отсутствие его связано с общим военным расстройством почтовой службы, а не с твоей всем известной ленью – так вот, прибыв на место и слегка обосновавшись, решил я написать тебе вновь. Дойдет ли до тебя письмо – Бог один знает, поскольку нахожусь я сейчас в самой настоящей осажденной крепости, а письмецо это выслал со смелым поручиком, который, сам-третей, решил прорваться через вражеские полчища и доложить о нашем положении начальству. Впрочем, поскольку московит давно уже хозяйничает верстах в ста западнее нашей цитадели, думаю, что весть о ее осаде мало кого поразит, как гром среди ясного неба.

Но вернемся на пару дней назад. Как тебе, братец, известно, эта часть Великого Княжества представляет собой чрезвычайно густой, дремучий и первозданный лес, в котором, не иначе, и сейчас еще кое-где живут никем не найденные наши, точнее, пана Влилильповского, предки-сарматы. Так вот, после расставания с паном Дубиной и его присными (заметим, расставания самого дружеского, несмотря на вечерние излишества), я почти немедленно въехал в эту проклятую чащу и блуждал по ней добрых три дня. Дорога здесь выглядит как едва заметный просвет между деревьями, в котором, как будто, кто-то слегка примял траву. Излишне говорить, что любого попавшего сюда несчастного путника немилосердно хлещет еловыми ветками, а кони поминутно проваливаются по самое брюхо в грязь. Эти места были бы и красивы своей дикостью, однако изобилие насекомых порой заставляет думать о том, чтобы покончить с жизнью не дожидаясь московской сабли или ядра. И вот, в тот самый момент, когда твой непутевый брат уже думал, что мучениям его не будет конца, древние ели расступились, и перед нами оказалась как на ладони… что ж, назовем это крепостью. Это, и правда недурное сооружение, особенно по меркам времен Ярослава Мудрого или Владимира Мономаха, однако оставим на потом рассказ о причинах моего разочарования. Пока же я был очень рад выбраться из чащи, и увидеть перед собой хотя бы и такое захудалое местечко. С той стороны, с которой мы выехали к нему, не было и намека на посад, однако сами стены стоят на изрядном возвышении и, уже без всяких шуток, весьма пригодны для обороны. С другой стороны крепости расстилается обширная пойма, выходящая к широкой реке, по берегам тоже заросшей лесом. Одним словом, место для укрепления было выбрано далеко не глупыми в военном деле людьми, чего нельзя сказать о нынешних ее управляющих.

Пока я скакал вдоль рва и осматривал стены, настроение мое успело еще больше ухудшиться. Стены изобилуют обширнейшими провалами, некоторые из которых начинаются едва ли выше человеческого роста, и все они, сверху до низу, поросли травой, кустарниками и даже небольшими деревцами – возможно, милыми и романтическими, однако не оставляющими сомнений касательно давности последнего ремонта крепости. Я, однако, с удовольствием рассматривал эту декорацию к рыцарскому роману, любовался бы ею и дальше, если бы меня не отвлекла от этого занятия пуля, взрывшая землю в пол-аршине от меня. Алим встал на дыбы, но по счастью, недалеко уже были ворота, однако и они не вполне избавили нас от опасности, ибо проклятые литвины совсем не торопились нас туда пускать, а вместо этого издевательски долго расспрашивали своих уворачивающихся от пуль гостей о том кто они, да откуда. Уверен, что в этом лишь отчасти повинно их почти полное незнание польского языка, но гораздо больше – бессмысленное и злобное упрямство, густо замешанное на ненависти к полякам и ко всему польскому. Не пришли к ним меня Корона, братец, и даю десять против одного, что князь Черкасский вошел бы в крепость без единого выстрела. Так какую же досаду, можно представить, должно было вызвать у них мое появление. Сложно сказать, проснулись ли у "защитников" христианские чувства, или просто они не были еще тогда уверены в окончательном торжестве московита, но двери крепости, наконец, открылись, и мы въехали в них, покаюсь тебе, не без трусливой поспешности. Решетка опустилась и, как в том же старом рыцарском романе, одновременно с этим из соседнего леска показались ертаульные сотни, осыпавшие нас еще не одной дюжиной пуль и стрел. По ним дали пару залпов из пушек, и москаль, безусловно, не собиравшийся брать крепость сходу, скрылся в лесу. Ты знаешь, что я бываю не в меру вспыльчив, и тут враг рода человеческого вновь предоставил мне возможность сполна проявить этот свой недостаток. Комендант крепости (я хочу сказать, бывший комендант) принялся с такой тщательностью рассматривать мои грамоты, словно я нисколько не был похож на старинного шляхтича, а в руках моих были не правительственные бумаги, а купленные на базаре непристойные стишки. Выждав минуту, я выхватил грамоты из рук наглеца и как следует отхлестал его ими по толстой и красной роже – Милосердный Бог мне судья! Товарищи мои тут же наставили на его жалкую свиту мушкеты, и рокош был подавлен в самом его зародыше. Когда же недоумение, с помощью пощечин и мушкетов, разрешилось, и я принес бывшему коменданту необходимые извинения, отношения наши наладились самым лучшим образом, и я имел возможность познакомиться как с состоянием крепости и орудий, так и с гарнизоном.

Как ты помнишь, я с самого начала не был воодушевлен видом местечка, однако ее внутреннее состояние повергло меня в окончательный упадок духа. Конечно, Смоленская война была успешной для польского оружия, да и помимо того эти места не видели московской сабли уже целый век. Но ведь это не повод превращать важные для обороны страны крепости в живописные римские развалины! Кроме уже упомянутых дыр в стене… Впрочем нет, правильнее будет это назвать отсутствием целых частей стены, так кое-где ее и коза перескочит. Так вот, для обороны этих грозных стен мы располагаем… Братец, присядь: целыми пятнадцатью пушками. Признаюсь, их состояние я не проверял, и не по лени или недостатку времени, а по опасению за свое душевное здоровье: если выяснится, что и они не стреляют, то мне останется только бежать из крепости, переодевшись крестьянкой. И то меньше позору, чем обещает ее оборона.

Поговорим, братец мой, немного и о гарнизоне, ибо, как учат нас все книги по военному делу, крепость сильна не стенами, а защитниками. К моему великому облегчению, хотя командование крепостью и было отдано, как водится, из уважения к местной гордости, литвину, однако здесь есть и целая хорунга гусар, и даже две хорунги драгун. Этим список местных поляков заканчивается, однако, согласись, вполне достаточно и для пира, и для бала, и для дуэлей, и даже (ха-ха) для небольшого сейма. На этом, впрочем, обнадеживающая часть рассказа заканчивается, ибо взятые вместе польские войска здесь не превышают численностью трехсот человек. А ведь я королем и сеймом уполномочен командовать полутора тысячами, и именно за эту численность войск буду, в случае неудачи, нести ответ. И эти полторы тысячи войска здесь, к моему превеликому сожалению, легко наберется. Откуда же? Да оттуда, что я имею честь и счастье командовать еще пятнадцатью хорунгами мещанского ополчения, существующими даже и не на бумаге, поскольку они как черт ладана избегают любых записей своих темных делишек, а только в воображении варшавских властей. Не говорю даже литовского гетмана, ведь он-то хорошо знает положение вещей. Все же, с пять сотен из них наберется, но их оружность и готовность к бою твоему брату предстоит проверять еще много дней, ежели наступающий московит позволит. Больше всего угнетает, братец, то, что с ними и не поговоришь по-человечески: литвины ли они, русины ли – но эту смесь исковерканных славянских слов с еще не пойми какими я, несмотря на происхождение, совершенно не способен понимать. Приходится полагаться на местного толмача, а, по правде сказать, я бы предпочел, чтобы они говорили на великорусском наречии, которое, в силу его варварской сложности, весьма трудно исказить. Вот с этим-то воинством, Сигизмунд, твоему брату и предстоит отражать атаки Одоевского, Хованского и Золотаренко (это образно выражаясь, ибо дело, по всей вероятности, придется иметь со второстепенными воеводами, только и достойными штурмовать эту развалину), покуда сил хватит. Московиты не глупы, а по части разведки, с учетом еще благорасположения местных жителей, они и вовсе будут сильны, и поэтому я жду приступа в самые ближайшие дни. Тогда уж и напишу тебе следующее письмо, если будет, кому писать (хе-хе).