– Почему люди читают, пишут, изучают, а иногда – атавистическая привычка – и наслаждаются трагедией? – Она обвела глазами комнату.

Амир осторожно поглядел по сторонам и поднял руку.

– Мистер Самсон.

– Мы садисты.

– Мы садисты. И почему же?

– Э. – Амир молчал, удивленный тем, что учительница не довольствовалась его ответом.

– Наверное, людям нравится смотреть, как другие страдают.

– То есть им свойственно наслаждаться чужими страданиями?

Амир покосился на затаившегося Дэвиса.

– Да, – смущенно произнес он.

– Что ж, такое мнение имеет право на существование, хоть и несколько пугает. Кто еще хочет ответить? (Молчание.) Или только мистеру Самсону есть что сказать?

– Катарсис, – выпалил я, когда Дэвис решился поднять руку. На меня обернулись: у парня из Бруклина есть мнение о трагедии.

Миссис Хартман прищурилась с любопытством:

– Как вас зовут?

– Ари Иден, – смущаясь от пристальных взглядов, ответил я.

– И что же вы имеете в виду под катарсисом, мистер Иден?

– То, что нас очищает, – пояснил я. – Дает нам возможность выразить страх и жалость.

– А когда мы чувствуем страх и жалость?

– Постоянно, – сказал я. – Мы кажемся себе ничтожными по сравнению с древними греками. Менее важными, менее значимыми. Но нам все же ведома скорбь, пусть и не в таких масштабах.

Я слышал шорохи, но не решался повернуть голову. Краем глаза я видел, что Амир уставился на меня, открыв рот. К моему удовольствию, София повернулась и, поигрывая браслетом, с интересом смотрела на меня. Сидящий справа Эван не сводил с меня глаз и кивал. Потом принялся что-то лихорадочно царапать в тетрадке и, закончив, расплылся в самодовольной улыбке.

Миссис Хартман крутила в пальцах мелок.

– Как по-вашему, с точки зрения общественных целей трагедия явление положительное или отрицательное?

Я вспомнил, как просиживал долгие часы в библиотеке Боро-Парка, погрузившись в далекие миры – шепот, грезы, все великое и золотое, – где обрело форму мое одиночество.

– Положительное.

– И почему же?

– Потому что позволяет нам узнать то, чего мы никогда не увидим своими глазами.

Тишина. Похоже, мой ответ произвел впечатление, Ноах даже украдкой показал большой палец, и меня на миг охватила гордость. София подняла руку.

– Мисс Винтер?

– Я не согласна.

– С мистером Иденом?

– Да.

– Замечательно. – Миссис Хартман торжествующе улыбнулась. – Поясните.

– Трагедия не спасает нас. – София не сводила глаз с доски. – Трагедия не расширяет наше воображение и не облагораживает нас.

– Что же она тогда делает, мисс Винтер?

– Она сражает нас наповал. Повергает в прах. – София спокойно выпрямилась, перевела взгляд на миссис Хартман. – По-моему, об этом нельзя забывать.

Миссис Хартман резко кивнула.

– Мисс Винтер и мистер Иден затронули интересную тему, с которой мы и начнем разговор о каноне эпической и трагической литературы, которую, начиная с “Илиады”, мы будем изучать в этом году.

И она принялась распинаться об основных принципах трагедии, о том, чем античный жанр отличается от шекспировского и современного. Я слушал с большим удовольствием, вдобавок меня вдохновляла мысль, что после урока София подойдет ко мне, бросит на меня печальный взгляд, уделит мне внимание. Но едва прозвенел звонок, София выбежала из класса.

* * *

Остаток недели выдался однообразным. Каждый день я по настоянию Ноаха ездил с ним на машине в школу, обедал с ним и его друзьями на балконе третьего этажа, сидел рядом с ними на уроках. К сожалению, меня так и не перевели из “миньяна икс”: рабби Шварц, замечая, что я досадую на кощунственные привычки сверстников, лишь смущенно пожимал плечами. Я старался не раздражаться, забивался в угол, закрывал глаза, и молитвы мои сплетались с резкими звуками, которые издавал диджей по имени Авичи.

Я с головой погрузился в учебу. Иначе было нельзя. Я понимал: чтобы оставаться на плаву, мне нужно заниматься всерьез. Я притворялся, будто знаю, что сумма углов треугольника равна 180°, оцепенело таращился на доктора Флауэрс, когда она заявила, что не станет тратить время на объяснение ковалентных связей, кивал, когда Дэвис рассказывал о событиях, приведших к взятию Бастилии. У меня скопилась гора домашних заданий: задачи по математике, переводы с иврита, викторина по Танаху, грядущая контрольная по биологии (“Если в мае кто-то надеется сдать экзамен, мы должны двигаться в прежнем темпе, и я никому не позволю нас задерживать”, – предупредила доктор Флауэрс, вперив в меня грозный взгляд). И все равно уроки мне нравились, особенно английский. Его я делал в последнюю очередь, поздно вечером, уже лежа в кровати, а потом засыпал, глядя на странные геометрические фигуры света от ночника на стене и представляя образы горящей троянской крепости.

* * *

– Ты придешь завтра вечером на отбор? – спросил за обедом Ноах, вгрызаясь в толстый сэндвич с индейкой.

– Какой отбор?

– В баскетбольную команду. Мы все там.

– Ты играть-то умеешь? – Эван сидел над нами на перилах балкона. – Я думаю, вряд ли.

Я занимался баскетболом почти все детство. В “Тора Тмима” входил в число лучших игроков класса, хотя это и не требовало усилий, хватало умения вести мяч и мало-мальской координации движений. В девятом классе у нашей команды за полгода было всего три тренировки и одна официальная игра – товарищеский матч с командой ешивы “Хафец-Хаим”. Мордехаю, нашему лучшему игроку, пришлось бросить баскетбол после того, как родители узнали, что из мишмара он уходит пораньше, чтобы покидать по кольцу. Вскоре после этого команда распалась.

– И неплохо, – ответил я.

– Насколько неплохо? – уточнил Оливер.

Их допросы меня раздражали. Я боялся, что, хорошенько подумав, они вдруг осозна́ют всю вопиющую нелепость моего присутствия. Обо мне перешептывались в коридорах, на меня таращились: плохо одетый, смертельно застенчивый бруклинский паренек разъезжает на дорогих автомобилях с Ноахом Харрисом и Эваном Старком. Впрочем, косые взгляды меня не сказать чтобы волновали – возможно, потому что я, как ни странно, получал удовольствие от того, насколько моя жизнь отличается от жизни окружавших меня незнакомцев. Мне самому собственная жизнь часто казалась неинтересной, я понятия не имел, как выгляжу со стороны и каким меня видят другие, поэтому такое внимание было мне скорее приятно, даже в те минуты, когда я жалел, что отныне меня считают частью этой компании.

– Приходи, – сказал Ноах. – У нас в команде в этом году три или четыре свободных места. Если окажется, что ты играешь плохо, мы попросим Рокки – мол, оставьте его чисто для смеха. Смех сплачивает команду.

– Кого попросите?

– Н-да. – Оливер смотрел на ютьюбе лучшие матчи Ноаха в одиннадцатом классе. – Рокки ему вряд ли понравится.

– Это наш тренер, – пояснил Ноах. – С придурью, но крутой чувак.

– В школе он был легендой, – добавил Амир. – Но на первом курсе Виллановы порвал связку. Правда, потом еще играл за границей.

Оливер рассмеялся:

– Ага, в Скандинавии.

– Он тебе точно понравится, – Эван ехидно улыбнулся, – особенно если ты любишь всевозможные пытки.

* * *

Рокки оказался куда колоритнее, чем его описывали. Густо татуированный лысый недомерок (шести футов, по его словам, а на деле ближе к наполеоновским пяти футам десяти дюймам), Рокки лучился энергией, злостью и самодовольством, ни секунды не стоял на месте, выкрикивал оскорбления, время от времени выхватывал у нас мяч и показывал, как надо выполнять упражнение.

– Рокки, это Дрю Иден, новенький. – Ноах подвел меня пожать руку тренеру.

Рокки вцепился в мою ладонь, приблизил лицо к моему лицу:

– Как у тебя с этим?

– Пардон?

– Есть в тебе это или нет? – Он до боли стиснул мою руку. Ноах жестом показал мне, что нужно кивнуть.

– Да, сэр.

– Я тебе не “сэр”. Я чертов зверь.

Я выдернул у него свою руку.

– Понял.

– Если в тебе нет этого огня, пошел на хер с моей площадки. – Он сунул мне мяч и отправил на заднюю линию к Оливеру.

– Жестко, да? – сказал Оливер.

Все принялись выполнять затейливые упражнения на растяжку. Я сымпровизировал – стал делать наклоны вперед.

– Тебе это нравится?

Оливер пожал плечами, подтянул шорты.

– Если честно, обычно я сижу на скамейке и ничего не делаю.

Рокки дунул в свисток, выстроил нас в центре площадки и жестом велел Ноаху подойти.

– Он любит Ноаха, если ты еще не понял, – прошептал Оливер. – Это его любимый игрок. Впрочем, Ноаха любят все. Он наш школьный Швед^[98]. Гребаный Тор.

– Это Ноах Харрис. – Рокки расхаживал перед нашей шеренгой, точно командир, который готовит солдат к боевой операции. – Кто не знает Ноаха Харриса, поднимите руки.

Никто не поднял руку.

– Я так и думал. – Он согнул руки. На левом бицепсе виднелся носорог и логотип “Эйр Джордан” – человек в прыжке. – Кто мне скажет, почему мы знаем Ноаха Харриса?

На другом краю шеренги поднял руку Донни.

– Потому что он наш капитан.

– Нет, Донни, черт возьми, не поэтому. А потому что он лучший игрок в этой школе, а когда ты лучший игрок в школе, тебя уважают. Откуда я это знаю? Потому что я и сам был лучшим игроком в школе. (Ноах покраснел. Я впервые видел его смущенным.) Это называется “совершенствовать мастерство”, – продолжал Рокки, – и тренироваться, пока не заслужишь уважение не окружающих, – на его лбу пульсировали жилы, – а свое собственное. Вот в чем смысл этой игры, парни, – хрипло прошептал он. – Вот в чем смысл этой проклятой жизни. Усекли? (Мы послушно кивнули, притворившись, будто хоть что-то поняли из его слов.) Хорошо. А теперь Эван Старк, Амир Самсон, Гэбриел Хури и, черт с тобой, Донни Силвер, шаг вперед и встаньте лицом к товарищам по команде. Это наша стартовая пятерка. Значит, у нас еще семь свободных мест. Никому ничего не обещаю, даже если в прошлом году вы были в команде, даже если вы считаете себя Божьим даром этому священному спорту. Даже если ваш отец жертвует крупные суммы на школу, Беллоу не в счет. Ясно?

Он разделил нас на группы, и начались упражнения: челночный бег, рваный бег, пробежать между конусов, чеканя мяч попеременно левой и правой рукой, бросить мяч из-под кольца, уворачиваясь от Рокки, который пытается нам помешать.

– Черт бы тебя подрал, Силвер, катись ты в ад! – заорал тренер, когда Донни промазал по кольцу и рухнул на пол. – Если сил не хватает, так нечего тебе здесь делать!

Играл я плохо. Несколько раз забросил мяч в прыжке (случайно повезло, учитывая, как запугал меня Рокки), но двигался медленно, явно растерял форму и умудрился облажаться в куче упражнений: то побегу не в ту сторону, то мяч потеряю, а один раз вообще выпнул его за пределы площадки.

– Что за херня? – прорычал Рокки и заставил меня пробежать десять кругов “за то, что не знаешь, куда себя деть – и с мячом, и на площадке, и, видимо, в жизни”.

Последние двадцать минут игра шла команда на команду. Я показал себя как никогда скверно, потому что еле таскал ноги, задыхался, в груди горело, во рту пересохло, а еще потому что товарищи по команде не рвались передавать мне мяч. Больше всего я радовался, когда меня удаляли с площадки, ведь тогда мне удавалось перевести дух.