Утром пошел дождь. Ногти у меня были испачканы красным. Я накинула пончо, спрятала руки и побежала в уборную. Я терла и терла руки под краном, но все равно видела пятна. Из кабинки вышла какая-то девочка, подошла ближе, чтобы помыть руки, и странно посмотрела на меня. Сделать ногти чище было уже невозможно.

Вместе с другими я пошла в столовую, но тело онемело так, что я не чувствовала ног. Я взяла вафлю, но она показалась мне совершенно безвкусной. Потом нас построили, и перед нами выступил директор лагеря.

– Нам очень жаль, но сегодня из лагеря пропал один из ваших товарищей. Ради вашей безопасности мы сообщили об этом родителям, и всех вас заберут сегодня после обеда. Вы можете закончить завтрак, а потом возвращайтесь в свои хижины. Никому не разрешается куда-либо выходить, пока не приедут родители.

Мы вереницей вышли из столовой и увидели фургон журналистов местного новостного канала. Директор лагеря отказался давать интервью.

Девочки в моей хижине сгрудились за общим столом.

– Я была в уборной и слышала, как директор снаружи разговаривал с вожатыми, – прошептала одна из девочек. – Они думают, что Люка убили.

Другие взволнованно заохали.

– Почему они так думают? Кто мог его убить?

– Девочки! – повысила голос наша вожатая, стоявшая в другом углу у двери с сеткой. Она, скрестив руки, наблюдала за тем, как тропинка между деревьев под дождем превращается в грязное месиво. – Никаких больше разговоров на эту тему. Хватит, пожалуйста.

Раньше она всегда была веселой, с удовольствием заплетала нам косы, играла с нами в карты. Это я была виновата в том, что она больше не улыбалась, я была виновата в исчезновении Люка, виновата в том, что все отправляются домой. Я лежала на кровати, отвернувшись к окну, и делала вид, что читаю.

Буря продолжает бушевать, и поток грязной воды усиливается, доходя вам до груди. Вы несколько дней подряд бредете по джунглям, не находя сухого места для ночлега. Лишившись сил, вы закрываете глаза и погружаетесь в воду с головой. Течение уносит вас прочь.

КОНЕЦ

Тяжело вздохнув, я захлопнула книгу. Хотелось бы такого конца.

– Говорят, прошлой ночью Люк пошел в лес, – произнесла та же девочка, но еще тише. – Говорят, его нашли в спальном мешке, всего окровавленного и все такое.

– Я сказала, хватит!

Никто больше не говорил. Другие девочки начали плести новые браслетики дружбы, пока я сидела в углу и мечтала о том, чтобы провалиться сквозь землю. Через час начали подъезжать первые родители. Девочки одна за другой выходили с одеялами в руках.

Приехала моя мама, бледная, и провела меня за руку до парковки. Другие родители стояли группами, скрестив руки и тревожно теребя ключи. Шептались между собой о чем-то, но я не слышала, о чем именно.

«…Убежал… никто не проследил… дисциплина в лагере никакая… директор вообще в ус не дует… слава богу, моя Бетси жива и в порядке, ведет себя лучше, чем эти всякие… Говорят, точно не медведь… Спальный мешок весь в крови; точно не выжил… Может, озеро все обыскать… Всех опросили в радиусе десяти миль – может, кто-то из живущих поблизости…»

А где его родители? Если они приехали раньше мамы и увидели меня, поняли ли они, что это я? Я сбросила с себя ее руку и побежала обратно в хижину.

Все давно ушли; простыни лежали кучей в углу. Я бросилась на голый матрас и уткнулась в комковатую старую подушку. Вошла мама, села на краешек кровати.

– Марен, – пробормотала она. – Марен, посмотри на меня.

Я оторвала лицо от подушки, но не смогла заставить себя посмотреть ей в глаза.

– Посмотри на меня.

Я посмотрела на нее. Она выглядела довольно спокойной для человека, чья дочь только что сожрала кого-то.

– Скажи, что это неправда.

Я снова спрятала лицо.

– Не могу.

Ей пришлось довести меня до машины.

«Бедняжка, – говорили другие родители. – Она приняла это близко к сердцу».

Мама хотела, чтобы мы уехали немедленно. Лагерь «Амиуаган» находился от нас часах в трех езды, но директор знал наш адрес, и, если он выяснит, что ночью я была с Люком, он точно нас найдет. Мама спокойно объяснила мне все это и добавила, что я должна как можно скорее собрать вещи.

– То есть мы уезжаем совсем-совсем?

Сев в машину, я наклонилась и положила подбородок на переднее сиденье. Дворники уныло скрипели, елозя по ветровому стеклу. Асфальт, втягиваясь под колеса, превращался в расплывчатую серую дымку. Меня охватило странное ощущение. Так что, мне придется пойти в третий класс в новой школе?

– Даже не знаю, есть ли у нас другие варианты.

– Ты говорила, что я всегда должна говорить правду.

Мама вздохнула.

– Да, говорила. Да, ты должна говорить правду. Но я вот сейчас подумала, Марен… Нельзя об этом никому рассказывать. Никто не поверит…

– Но если ты расскажешь про Люка и еще расскажешь про Пенни…

– Не все так просто. Бывает, что люди признаются в убийствах, которые они не совершали…

– Зачем?

– Ну, чтобы привлечь к себе внимание, наверное.

Мы ехали молча, но мне казалось, что слова мамы повисли в воздухе, а я согласилась с ними. Да, я убийца. Я подумала о Люке, о его коне, о том, как он бы плавал на сто миль. Я пыталась не думать о его пальцах, о печенье, о том, насколько теплой была его кровь, на вкус напоминавшая старую мелочь.

Мне показалось, что в ухо ко мне заползла цикада. Я сгорбилась и уткнулась лбом в окно, но жужжание цикады только усилилось.

«Трусиха. Не будь такой девчонкой. Ты же знаешь, как плавать вечно».

У меня заболело ухо, но я повторяла себе, что это ничто по сравнению с той болью, какую испытывал он.

– Но ты же говорила, что никто на самом деле не сожалеет о том, что совершил, – пробормотала я.

Минуту-другую мама не отвечала, и я подумала, что она больше ничего не скажет.

– Когда-нибудь тебе придется ответить за это, – произнесла она, не отрывая взгляд от дороги. – Когда-нибудь кто-то поверит тебе.

«Лучше бы мне ответить за это прямо сейчас, – подумала я и потерла ухо. – Я готова отдать себя. Мою жизнь за его».

Мама посмотрела на меня через зеркало заднего вида.

– Что не так?

– Ухо болит.

К тому моменту, когда мы припарковались, боль уже заглушила все ужасы прошедшей ночи. Я слышала, как она бормотала, вытаскивая меня из машины: «Я знала, что озеро грязное… Вряд ли им капали в уши после купания… Не надо было отправлять тебя в этот дурацкий лагерь…» Но все ее слова звучали странно, как если бы она произносила их за тысячу миль отсюда. Она уложила меня на кровать и вытряхнула из флакончика две таблетки.

Той ночью возле меня на колени встал какой-то мужчина и ударил меня таким острым ножом, что тот показался невидимым. Самого его я тоже не видела, но ощущала, как он прижимается ко мне и дышит в такт моему сердцебиению. Нож, поворот, нож, поворот. Мне приснилось, как он показывает мне мою барабанную перепонку, прилипшую к кончику его лезвия, и прижимает ее к моим губам. Пальцы у него были длинными и костлявыми, дыхание – холодным. Мама оставила ночник включенным, но его лица я разглядеть не могла. Может, у него и не было никакого лица.

Я повернулась, и дверной порог пересекла тень.

– Марен?

Мама устремилась к моей кровати и приложила к моим губам палец, как в раннем детстве.

– Что это? Что ты жуешь?

Моя барабанная перепонка.

Она опустилась на колени, прижалась щекой к кровати и заплакала.

«Она видит его, – подумала я. – Она видит, кто это, но не может прогнать его».

Утром я услышала, как она звонит в свое агентство по трудоустройству и говорит, что не сможет закончить работу. Потом она пришла ко мне в комнату, размешивая пузырьки в имбирном напитке ложкой.

– Да, я понимаю, это он наказывает меня, – сказала я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

– Кто?

– Бог.

– Марен… – Мама села на краешек кровати, закрыла глаза и потерла переносицу. – Нет никакого Бога.

– Откуда ты знаешь?

– Никто не знает. Но мне кажется, уж очень удобно люди придумали Бога, чтобы не винить себя. Чтобы не говорить, будто это они сами виноваты во всех ужасных поступках, которые совершали.

Она вышла, но в воздухе как будто повисли слова, которые она не произнесла. «Если нет Бога, то наша жизнь имеет смысл».

Я не ела несколько дней. Сжимала губы, когда она пыталась напоить меня имбирным напитком или дать антибиотики. В глазах плясали пятна, губы дрожали, время от времени что-то оказывалось во рту, но мне было все равно. Боль в ушах утихла, сократилась до привычных глухих ударов. Я едва слышала мамины уговоры попить.

– Тебе грозит обезвоживание. – Она потрясла меня за плечи и заставила сесть, а я совсем не сопротивлялась. – Если продолжишь в том же духе, мне придется отвезти тебя в больницу.

Я не слушала. И не шевелилась. Я закрыла глаза, и все вокруг перестало существовать.

Проснувшись, я поняла, что нахожусь в детском отделении больницы. Мама сидела на стуле возле моей кровати, задумчиво грызя ногти и глядя вдаль. На коленях у нее лежала потрепанная книжка в мягкой обложке. С другой стороны ко мне подошла медсестра и подергала воткнутую в мою руку иглу.

– Нормально, – пробормотала она, отбрасывая упавшие мне на глаза волосы таким жестом, как будто знала меня всю жизнь. – Теперь все будет хорошо.

Мама положила книжку на подоконник и склонилась надо мной. Медсестра отошла в угол, чтобы наполнить водой из крана бумажный стаканчик. Мама взяла меня за руку, но ничего не сказала. Она никогда не утешала меня небылицами.

– Зачем ты привезла меня сюда? – спросила я.

Мне казалось странным, что она продолжает заботиться обо мне после всего случившегося.

– Так было нужно. Я же твоя мать, – ответила она.

– Потому что ты любишь меня?

Она помедлила, но пауза была такой краткой, что никто кроме меня не заметил бы.

– Конечно.

С этими словами она отпустила мою руку, и в это же мгновение подошла медсестра со стаканчиком воды.

– Наверное, в горле у тебя совсем пересохло, – сказала она.

Позже в дверях появилась женщина, не похожая на медсестру, и сказала, что хочет поговорить с моей мамой. Они прошли в комнату дальше по коридору и долго не возвращались.

Потом в палату вошла медсестра с новым пакетом для капельницы.

– Привет! Я вижу, щеки у тебя зарумянились! Ну, раз уж ты проснулась по-настоящему, надо тебя накормить как следует. Не хочешь гамбургер на ужин? А на десерт желе или мороженое?

Она нажала ногой на мусорное ведро и выбросила старый пакет для капельницы.

– Или желе и мороженое?

Она заговорщицки улыбнулась, как будто делилась со мной секретом.

– Завтра, когда ты начнешь есть как следует, мы прекратим капельницы. Повезло тебе, Марен.

Мне казалось, что о везении речи не шло. Какая-то незнакомая женщина называла меня по имени в месте со странными запахами, где со всех сторон доносились резкие голоса и механические щелчки и писк аппаратов. Услышав в очередной раз свое имя, я поморщилась.

– Я хочу увидеть маму. Что это за женщина, с которой она ушла?

– Социальный работник. Она хочет поговорить с твоей мамой и убедиться в том, что ты выздоравливаешь.

Сплошное вранье. Я уставилась на медсестру и не отрывала от нее глаз, пока она не смутилась и не вышла из палаты.

Где-то через час вернулась мама. Выглядела она очень усталой.

– Что ей нужно? – спросила я.

– Она думала, что я тебя не кормлю.

– И что ты ей сказала?

– Правду – ну, в основном. Сказала, что ты расстроена, потому что пропал твой знакомый по лагерю, который… – она вздохнула. – Мне пришлось сообщить ей кое-какие подробности, иначе она мне не поверила бы.