Гершом Шолем: От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

© Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main, 1977

© OOO «Издательство Грюндриссе», издание на русском языке, 2023

От издательства

Автор этой книги Гершом (Герхард) Шолем (1897–1982) занимает особое место в мире еврейской мысли. Уникальность его, по слову Мартина Бубера, определяется тем, что он фактически единолично создал академическую область, которая – как мы теперь видим – включает исследование и анализ каббалистической литературы в её историческом развитии, феноменологию религиозного мистицизма, духовную и политическую проблематику сионизма и в целом иудейской цивилизации.

Настоящее издание воспроизводит на русском языке итоговую версию автобиографии, вышедшую в 1997 году – к 100-летию со дня рождения Г. Шолема.

История этого сложноустроенного текста отражает несколько его радикальных изменений – как в содержательном, так и в языковом плане. Будучи уже известным учёным, Г. Шолем в 80-летнем возрасте написал на немецком языке воспоминания о своём взрослении и ключевых решениях той поры – покинуть привычную среду ассимилированного немецкого еврейства и, примкнув к сионистскому лагерю, иммигрировать в Эрец-Исраэль и посвятить себя изучению иудаизма. Книга (первое издание вышло в 1977 году в издательстве “Suhrkamp”) была обращена именно к немецкому читателю. Яркое и интеллектуально насыщенное жизнеописание участника главных дискуссий, которые кипели в Германии в начале ХХ века, а потом переместились вместе с её автором в Палестину времён Британского мандата, вызвала у евреев Израиля и Германии живейший интерес. Мартин Бубер, Шмуль Агнон, Залман Шазар, Хуго Бергман, Хаим Вейцман – вот лишь очень немногие из тех, с кем Шолему довелось тесно взаимодействовать уже в молодые годы, в его немецкий период.

Шолем решил выпустить свою книгу и в Израиле, на этот раз на иврите, расширив текст и сместив в нём акценты, с учётом интересов будущей аудитории. В новом варианте сказались отзывы читателей на первоначальный текст, была скорректирована сама перспектива повествования. Многие смысловые моменты иудейского и сионистского толка, интеллектуальные судьбы еврейских деятелей, которые Шолем не счёл нужным включить в раннюю версию книги, теперь нашли в ней своё место. Расширенная версия воспоминаний вышла в свет незадолго до смерти автора, в 1981/82 году.

В 1997 году издательство “Suhrkamp” выпустило последнюю авторскую версию мемуаров, дополнив первое издание 1977 года вставками, переведёнными с иврита. С этого текста и сделан перевод книги, которую читатель держит в руках.

Новое немецкое издание сделало различимыми исходный текст и более поздние вставки и исправления. Все изменения, появившиеся в версии на иврите, в издании 1997 года набраны курсивом (иногда курсив распространяется на несколько страниц), а слова и предложения, скорректированные автором в изначальном немецком тексте, воспроизводятся в квадратных скобках.

Мы отказались от подобного деления текста: сугубо «археологический» аспект книги давно отошёл на задний план. Безусловно, с особым вниманием воспоминания будут читать те, кому важны история немецкого еврейства и история Израиля. Но не только. Проза Шолема, сопровождаемая меткими наблюдениями, погружает читателя в атмосферу интеллектуальных битв и напряжённой мысли, не утративших актуальности и сегодня. В живой галерее созданных Шолемом портретов нашли место и фигуры философов, политиков, писателей, и яркие женские образы, среди которых исключительное место занимает мать автора.

Воспоминания о жизни молодого человека эпохи Веймарской Германии, который уже в ранние 1920-е годы почувствовал приближение Третьего рейха, иммигрировал в Подмандатную Палестину и создал практически новую науку в новом университете нового государства, будут важны всем, кого интересует становление личности и проблема выбора пути в эпоху социальных потрясений.

Памяти моего брата Вернера, рождённого в декабре 1895 года в Берлине и убитого в июне 1940 в Бухенвальде.

I
Происхождение, детство
(1897–1910)

Принимаясь записывать некоторые воспоминания о своей юности, завершающиеся 1925 годом, когда я вступил в должность доцента тогда же открытого Еврейского университета^[1], я, разумеется, понимал, что в подобных воспоминаниях, вышедших из-под пера урождённых берлинцев, недостатка не имеется, хотя сам я ничего в таком роде не читал. Мой случай, однако, отличается тем, что я описываю жизненный путь молодого человека, приведший его из Берлина, каким он был в моём детстве и юности, в Иерусалим и Израиль. Мне самому этот путь представляется необыкновенно прямым, обставленным абсолютно ясными дорожными указателями, другим же людям, включая мою собственную семью, он кажется непостижимым, чтобы не сказать прискорбным.

Я родился в Берлине в еврейской семье, которая вплоть до двадцатых годов прошлого столетия проживала в Глогау («Большой Глогау», Нижняя Силезия) и примерно 160 лет назад частично перебралась в Берлин^[2]. Собственное имя Шолем, которое у ашкеназских евреев было весьма широко распространено, в качестве фамильного имени встречается чрезвычайно редко. За свою жизнь я встретил лишь две семьи Шолемов, не связанных с нами непосредственным родством. Одна из них была родом из Верхней Силезии и жила, как и мы, в Берлине, другая происходила из маленькой деревушки в Рейнланд-Пфальце, по которому, а также по Саару, впоследствии расселилась – в городах Нойштадт, Кайзерслаутерн и Санкт-Ингберт.

Бульвар Унтер-ден-Линден. Берлин. 1903

Когда в 1812 году «Эдиктом о гражданском положении евреев» было среди прочего установлено, что все евреи Пруссии должны обзавестись постоянными фамильными именами, с тем чтобы избежать смены имён в новых поколениях и тем внести порядок в ведение матрикул, мой прапрадед (как передаёт семейное предание со стороны отца) был спрошен, каким он видит своё будущее имя. Как рассказывают, он не вполне понял вопрос и ответил: «Шолем», что служащий и занёс в список как фамилию, между тем это было его личное имя, так что с того времени он стал зваться Шолем Шолем. Так, однако, гласит легенда. В других документах я нашёл его упоминание как Шолема Элиаса, что следует понимать как Шолем, сын Элиаса. Это соответствует версии, с которой, основываясь на подлинных документах, меня познакомил историк д-р Дов Бриллинг в день моего 80-летия. Шолем Элиас умер в 1809 году, за несколько лет до выпуска Эдикта. После этого его вдова Циппора, многодетная мать, была вызвана в городскую управу, где с ней была проведена беседа, и она заявила, что желает называться по имени своего покойного супруга, откуда и пошла наша фамилия.

Когда я был ребёнком, в нашей гостиной висел живописный портрет этой самой Циппоры Шолем, бабки моего деда, написанный где-то между 1821 и 1831 годами и являющий отчётливое сходство со всеми знакомыми мне Шолемами. Этот портрет ещё и сегодня висит в квартире моего старшего брата в Сиднее^[3]. По семейному преданию, он был создан одним из наших родственников, участником прусской войны с Наполеоном («Войны за независимость»). Циппора восседает там как настоящий матриарх еврейского рода. В тогдашних бюргерских квартирах большая проходная комната, служившая главным образом столовой, именовалась «берлинской комнатой», и в этой комнате висели фотографии деда и бабки, также прадеда и прабабки, а рядом – групповая фотография: моя мать с подругами. Подпись под ней сегодня выглядит странновато: «Объединение незамужних израильтянок, Шарлоттенбург, 1888». В то время над этой формулировкой никто не смеялся. Большинство тех молодых женщин долго оставались в дружеском окружении моей матери. Когда в девяностые годы последняя из них вышла замуж, их Объединение естественным образом распалось.

В конце 1897 года, когда я появился на свет, – это произошло в районе старого Берлина на набережной Шпрее Фридрихсграт, на небольшом расстоянии к востоку от площади Шпиттельмаркт (теперь там, на месте разрушенных бомбардировкой домов, устроен сквер с кустами и скамейками), – к тому времени уже три поколения моей семьи постоянно жили в Берлине. Здесь же в 1845 году, вскоре после Освободительной войны, умер мой прадед, последовав за своим старшим братом.

Наша семья проделала длинный путь от традиционного ортодоксально-иудейского образа жизни, характерного для силезских и познанских евреев, составлявших преобладающее большинство берлинского еврейства, до полнейшей ассимиляции в окружающей среде. В XVIII веке Глогау населяла крупнейшая еврейская община Силезии, а мои предки по отцовской линии происходили из маленьких городков, как Бытом-Оджаньски, Аурас, Кёбен. Этому не следует удивляться, поскольку евреям не дозволялось жить в Бреслау до выхода вышеупомянутого Эдикта 1812 года, который впервые предоставил евреям, жившим ещё до разделов Польши в провинциях, принадлежавших Пруссии, известные гражданские права, и главное – право свободного передвижения, важнейшее для хозяйственной деятельности. Исключение составляли лишь обладатели дарованной королём Пруссии так называемой генеральной привилегии, то есть несколько богатых семейств (с их, однако, весьма многочисленной еврейской прислугой), которые особо интенсивно и успешно приобщились к меркантилистской политике Фридриха Великого – активность, охотно поощряемая прусскими властями. Масса евреев жила оседло в сельской местности и маленьких городах, откуда в последующих поколениях многие из них устремились в Бреслау и Берлин.

Фрагмент карты Силезии. 1905

Предки моей матери, Хирши и Пфлаумы, происходят из местечка Реч, что расположено в крайнем северо-восточном углу Ноймарка, а также из больших еврейских общин Равич и Лешно Познанской провинции. Мать, впрочем, никогда не называла эту область Познанской провинцией, но исключительно «Великим герцогством» – памятуя о специальных постановлениях, которые вплоть до 1848 года – времени юности моих родителей – ещё охватывали всех евреев Великого герцогства Варшавского, что проживали в его западных частях. По постановлению Венского конгресса (1815–1816) эти части Варшавского герцогства, учреждённого Наполеоном, были переданы Пруссии.

И таковы же были корни всех семей, с которыми общались или породнились мои родители и их близкие. Бабка моего отца, из Эстер Холлендер сделавшаяся Эрнестиной Шолем, после ранней смерти мужа стала хозяйкой еврейского ресторанчика на Клостерштрассе в старом Берлине, недалеко от знаменитой гимназии – заведения, именуемого в ту пору «кошерный кабачок». Мой отец, когда заходил разговор на эту тему, любил рассказывать, что все тести его братьев в молодые годы заходили подкрепиться в этот кабачок его бабки на возвратном пути из Познани или Силезии, и так-то и завязывались семейные знакомства, главное же – там зародилась дружба между родителями моей матери. В детстве наш отец привёл нас как-то раз к дому, где жила бабушка и готовила еду для ресторана. От всего этого кошерного хозяйства до нас не дошло ничего. Среди людей, окружавших меня в детстве, только лишь старый неродной дядюшка моего отца, живший в северной части города, с тремя своими незамужними дочерями до самой смерти строго соблюдал кошерный режим питания. Я ещё в 1910 году, на его восьмидесятилетие, расспрашивал его о наших предках.

Семейство моего отца в продолжение трёх поколений, с 1861 по 1938 год, владело сначала одной, а потом и двумя типографскими мастерскими в Берлине. У меня до сих пор хранится экзаменационная работа моего деда на звание подмастерья, которую он напечатал в 1858 году после года обучения как ученика и помощника мастера в разных типографиях. Это вышедшие в 1859 году «Поэтические творения» Фридриха Хаймбертсона Хинце, соотечественника Томаса Манна, ныне совершенно забытого.