Нечай оглядел говорившего. Надо же, с какой бузой ему приходится дело иметь! Воевода знал, что хазарской торговлей их ведают иудеи^[72] с пейсами, обрамляющими лицо, а перед ним стоял какой-то калека горбун с татуировкой на лице, как принято у простых черных хазар. И при этом горбатый держался важно, да и одет был богато – весь в соболе да парче, на впалой груди золотые украшения в три ряда покачиваются, а на голове высокий колпак с поблескивающими нашивками. Наверняка этот блеск разряженного горбуна и привлек внимание дерзких лесных разбойников. И не подоспей вовремя люди Нечая, покрасовался бы какой-нибудь вожак из местных в этом уборе перед своими старейшинами или женами. А эта татуированная хазарская морда еще недовольна чем-то.

– Что ты потерял из товара, купец? – обратился к нему Нечай.

Тот оглянулся на свое добро, потом снова посмотрел на воеводу и подтянулся, стараясь казаться выше. Да куда ему с его горбом!

– Ничего не утеряно, слава могучему Тенгри-хану^[73].

«Ага, своего демона помянул, – отметил Нечай. – Значит, точно не иудей, а птица невысокого полета».

– Ну, раз ничего, то и с нас какой спрос? Оберегли мы и жизнь твою, и имущество, так что ты нас не хаять, а благодарить должен. Иди далее по реке, никакого урона тебе больше не будет. И часа не проплывешь, как увидишь мыс с нашей крепостью. Там и мыто проездное заплатишь за то, что оберегли. Давай, давай, отчаливай! – прикрикнул он на пытавшегося возразить ему «черного» хазарина. Ишь спеси набрался, будто из пейсатых!

Когда крутобокий корабль горбатого хазарина стал отходить, Нечай со своими уже во всю был занят ладьей варягов. Нарубили молодые деревца на шесты и вместе с варягами подсовывали их под днище, налегая на судно, чтобы сдвинуть его с илистой мели. За делом Нечай даже переговорил с их ватажком, трудившимся наравне со всеми и заработавшим этим невольное уважение ростовского воеводы. Тот на исковерканном славянском (благо, что муж варяжки Гуннхильд немного знал его язык – так и смогли объясняться) поведал, что его спутник-горбун идет с ним от самой богатой хазарской столицы Итиль. Там горбатый хазарин состоял на службе у некоего царевича, вот и возомнил о себе невесть что, однако, как варяг слыхал, в последнее время этот Гаведдай – так звали горбуна – чем-то обозлил своего господина, и тот прогнал его со службы. Небедный после былых щедрот царевича горбун решил заняться торговлей с Русью и пристал к варяжским купцам, надеясь, что плыть вместе на неспокойный север будет безопаснее. Они и шли по рекам без помех, пока эти мохнатоголовые и рогатые не напали.

– Больше не нападут, – заверил предводителя варягов Нечай. – А с этими я сам разберусь.

Он продолжал учтиво беседовать с варяжским гостем, хотя уже давно заприметил, что Стрелок делает ему какие-то знаки с берега.

Когда корабль викингов вольно пошел по реке, Нечай подошел к Стрелку.

– Ну что там?

– Тут такое дело, Нечай, – сказал парень, откидывая с глаз длинный чуб. – Наши это. Разбойнички. Не мордвины, не черемиса, а меряне здешние. И возглавил набег не кто иной, как наш с тобой знакомец, шаман Чика. Как прикажешь с ними быть?

Нечай только буркнул:

– Разберемся.

Предводитель разбойных мерян и впрямь оказался местным шаманом. С его головы стянули личину в виде рогатой козлиной головы, и теперь Нечай вертел ее в руках, укоризненно качая головой. А шаман Чика стоял, вскинув надменно подбородок, словно и вины за собой не чувствовал.

Нечай заговорил:

– Что ж ты наделал, Чика, дружок? Не с нами ли ты за одним столом пировал, гулял? Или мы жалели для тебя мяса, пирогов да хмельного меда? Отчего ты так разошелся, что неладное надумал – под черемису рядиться да разбой учинять? Ведь знаешь, что после недавних стычек мы с черемисой ряд^[74] заключили о том, что они не станут разбойничать на реке, а мы их за то на торги летом пустим. И что получается? Если бы вас за черемису приняли да в ответ их становища побили, не было бы мира на Итиль-реке!

– Черемисе можно, а нам нельзя! – сверкая раскосыми темными глазами, выкрикнул шаман.

Он был еще не стар, в его заплетенной в косицы бороде почти не было седины. И держался Чика дерзко: будучи гораздо ниже Нечая, он вскидывал голову перед воеводой, будто не ответ держал, а сам допрос учинял. Однако расплывшаяся охряная краска на щеках делала шамана жалким, а его потуги казаться важным выглядели смешно. И все же ни воеводе, ни дружившему с Чикой Стеме было не до смеха. Оба понимали, что спустить разбойное нападение на охраняемых ими землях нельзя.

– У нас зверь плохо в силки шел, – продолжал говорить Чика. – У нас рыбы для детей не хватало. Нам что, помирать с недокормицы? Отчего бы и не попробовать поправить дела, когда такое богатство само в руки идет?

– Это у тебя-то мало богатства? – покачал головой Нечай. – Тебе не хватает скота, чтобы накормить мерянских детей? А теперь, Чика, я должен наказать вас.

Тут еще и Влас налетел, кричал, указывая на кровоточащую ссадину у себя на щеке и говоря, что если в ней окажется яд…

– Да не использовали мы яд, – устало вздохнул шаман. – Что мы, черемиса дикая, чтобы губить людей зазря?

– А своего же, Кетошу-мерянина, подстрелили! – не унимался Влас. – Парня только добрые доспехи и спасли. А то уже сегодня вечером с вашим Кугу-юмо брагу бы пил на том свете. Так я говорю, старшой?

– Так, – кивнул Стемид. – Сам понимаешь, Чика, что теперь тебе не поздоровится. Так что с ним делать прикажешь, Нечай? – повернулся Стемид к воеводе.

И Нечай повелел: каждого третьего из пленных мерян лишить большого и указательного пальцев на руке да развести огонь, чтобы сразу прижечь раны, тем самым избежав заражения крови.

Среди мерян сразу поднялся стон и плач. Для лесного охотника лишиться двух пальцев означало потерять возможность стрелять из лука и почти обречь себя на голодную смерть. Даже Стема не удержался, чтобы не попросить Нечая ограничиться поркой.

– Ништо, – отмахнулся тот. – Пусть свои же знают, из-за кого договор с черемисой чуть не сорвался. А бортничать они и без пальцев смогут. А не смогут, пущай на палы к нам идут. Работа найдется, не пропадут. – И сердито зыркнул на Стрелка: – Ишь какой добрый выискался. Чисто христианин. Люди Чики на варягов напали, а тот же Аудун такое устроит, когда прознает, что мы за земляков его с мерянами не посчитались! Да он сам мерян резать в леса пойдет! Аудун вроде добрый, но и бешеным может стать, если что не по нем. Берсерк^[75], одним словом. Недаром его даже наш Путята побаивается.

– Это Аудун-то берсерк? – подивился Стема. Ему приходилось сталкиваться с берсерком и поэтому казалось невероятным, что приютивший его Светораду благородный ярл может быть таким.

Но Нечай уже отошел от него, отдавая распоряжения. На оставшегося стоять Стему глянул с насмешкой.

– Ладно, голубок сизокрылый, лети отсюда в свою крепостцу. Я ведь здесь наездами, а тебе тут жить. Вот и нечего раздражение у местных вызывать. С грязной работой я сам управлюсь, а ты пока ранеными займись. Проводишь их в крепость, да только Власа своего мне оставь. Этот кровушку пускать любит, пусть и постарается для меня. Да еще с добычей охотничьей тебе надо разобраться. Не пропадать же добру, когда тут такое…

И все же прежде чем уйти Стема шепнул Нечаю, чтобы тот шамана Чику не трогал. Пусть избежит наказания, а за неудачу ему свои же меряне накостыляют, даром что тот беседует с богами. Меряне – люди простые, но зло им на ком-то сорвать придется. И не на русах же, которые и сильны, и с войском, и мерян защищают прилежно, и хлеб научили их сеять. И уходя Стема даже махнул рукой шаману в шутливом приветствии. Однако Чика ответной радости не проявил, даже крикнул гневно:

– Теперь тебя наша Согда ни за что любить не будет!

Стема, дурачась, схватился за голову и даже зашатался, показывая как ему страшно, чем вызвал смех своих дружинников. Но самому Стеме было не до смеха. Далась им всем эта Согда! Считают, что он тут всем обязан ее расположением.

Когда Стема, сопровождая волокуши с ранеными и свежеванной олениной, подъезжал к Медвежьему Углу, у пристани, недалеко от впадающей в Итиль речки Которосли, уже покачивались давешние купеческие суда. Местные меряне обступили сошедших на берег купцов и бойко с ними торговались, предлагая пушнину и мед в обмен на заморские товары. Тут уже была очищенная от леса и обустроенная торговая площадка, а чуть дальше на речном мысу высилась крепость под названием Медвежий угол. Там и сейчас кипела работа, слышался звук стучавших топоров и скрип дерева.

Стема с удовольствием смотрел на возводимый с его участием городок. Тын, опоясывающий деревянную крепость, был почти уже окончен, только со стороны берега еще не установили длинные ограды из бревен, и в этот проем с дороги была видна высокая кровля большой дружинной избы. Стема не раз уже обдумывал, как будет тут на реке воеводствовать. Это хлопотное дело, но и почетное. Но главное, что он возвысится, а там и Светку свою возвысит, нарядит в паволоки^[76] заморские, окружит слугами, чтобы жилось ей вольготно, чтобы не работала на других. Правда, видеться тогда они будут еще реже, вздохнул Стема. Поселить ее на реке, где проходит торговый путь, он никогда не согласится. Ибо если в Ростове своя тихая жизнь, то тут и опасно и людно. А людно означает особо опасно для них со Светорадой. Ибо если кто узнает его красавицу… Стеме было страшно даже подумать об этом.

От размышлений Стемида отвлекли женские голоса. Он со своими людьми как раз проезжал мимо вымола, где у небольшой заводи собралась стайка женщин, занятых лепкой горшков. Стему в первое время удивляло, что меряне еще не знали гончарного круга и посуду лепили по старинке. Вот и сейчас одни женщины месили ногами глинистую массу, а другие были заняты лепкой: отделив от уже размешанной глины небольшой комок, они скатывали его сперва в шар, а потом, нажимая на глину большими пальцами и оглаживая снаружи ладонями, изготовляли сперва дно будущего сосуда, похожее на острый конец яйца, а потом наращивали стенки из полосок вылепленной глины, уравнивая их похлопыванием и нажимом пальцев. Чтобы глина не приставала к рукам, женщины то и дело обмакивали их в речной воде. Поэтому весь бережок был занят хлюпавшимися в холодной воде мерянками, которые весело болтали за своей нехитрой работой.

Но при появлении Стрелка и его парней, мерянки стали их громко приветствовать. Воинов с Руси местные женщины особо привечали, даже для Глоба, отнюдь не красавца с его перебитым носом и темными после драк зубами, нашлась тут своя лада, бойкая молодая вдова, у которой на руках было трое детей, но которая всячески обхаживала ростовского дружинника, мечтая, что однажды он наденет на нее брачный браслет. И хотя Глоб похвалялся, что он вольная птица, однако по тому, как воин обрадовался встрече с вдовой мерянкой, было видно, что настырная баба все же приручила драчуна. На глазах у всех он подъехал к ней и они стали о чем-то говорить, не обращая внимания на хохочущих женщин. Вскоре Глоб вернулся и указал Стрелку куда-то в сторону. Стема проследил за его рукой и увидел идущую от леса Согду. За его спиной один из кметей вздохнул со стоном:

– Ах, до чего же хороша! Так бы и съел ее!

Служительница местной богини огня Нэп-эквы была довольно высокой для мерянки и величавой в движениях. Ее длинное одеяние из хорошо выделанной тонкой кожи было украшено по плечам и вдоль широких рукавов нашивками из меховых узоров и речным жемчугом; на голове был трехрогий убор жрицы, тоже украшенный мехами и бляшками из серебряных пластинок, спускавшихся, словно чешуя, на ее лоб. В чертах Согды явно угадывалась примесь инородной, нездешней крови: черные, слегка раскосые глаза, смуглая с оттенком желтизны кожа, нос с легкой горбинкой и нервными, как у породистой кобылицы, ноздрями. Встретившись взглядом со Стрелком, она широко заулыбалась, обнажив крепкие белые зубы, и пошла прямо на него.

Оказывая честь ее положению, Стема ждал, а его дружинники понимающе хмыкали, проезжая мимо.

– Она как Итиль во время паводка, – говорили. – Бурная, упрямая, сильная. Пойдет на кого – не увернешься.

Шаманка подойдя к Стеме вплотную, властно положила ему руки на плечи.

– Придешь? – то ли спросила, то ли приказала.

Стема ответил, немного помедлив:

– Лучше не жди.

– Что, все жены своей боишься?

– Не боюсь, Согда, а люблю.