В любом случае я и не жду от него восторга, но могу сказать, что судьба Пехти ослабляет его облегчение. После того как Пехти умер, капитан положил ладонь ему на лицо и осторожно закрыл глаза. Выпрямил ему ноги, сведя лодыжки, и положил здоровую руку на грудь, словно тот неловко задремал. Поза была слишком скованной для настоящего сна, нарочито благочестивой, как и сам капитан. При виде этого меня наполнила глубокая горечь – я ведь знаю, что у меня не будет такой церемонии. Некому будет закрыть мои незрячие глаза или побеспокоиться о положении моих рук и ног. Если моё тело вообще переживёт мою смерть – ведь никто в Кехси не знает, что король делает со своими волчицами. Только что ни одна из них не вернулась.

Потом капитан соединил ладони, прошептал молитву, и тело Пехти охватили пламя и дым.

Теперь я наблюдаю, как капитан слезает с коня и опускается на колени перед Чёрным Озером. Стягивает перчатки и опускает ладони в воду. Его раскаяние колет меня, точно шип. Будет ли капитан мрачен после моей смерти? Очень сомневаюсь. Думаю, среди Охотников гибель волчицы вызывает большое ликование.

Имре дёргает за конец верёвки, обвившей мои запястья, и ведёт к разворачивающемуся лагерю. Уже готов костёр из промёрзших поленьев и чугунный котелок, проржавевший по краям. Нам придётся вскипятить воду, прежде чем мы сможем её пить. Чёрное Озеро немного солёное, словно Иштен вырезал дыру в почве, а потом влил в неё океан, чтобы создать для Ригорзага своё собственное крошечное море, замкнутое в границах земли. За озером лежит Малая Степь – неровная, испещрённая солончаками и редкими участками болот, растекающихся вдоль притоков, которые прорезают землю, словно трещины – зеркало. Она отмечает западную границу Форкошвара – региона, в котором находится Кехси, который создал король Иштван, когда нарезал древние территории племён на аккуратные новые участки и поставил во главе каждого по самодовольному графу.

Капитан зажигает на берегу огонь, и Имре подвешивает котелок. Он варит жёсткую дичь и овощи для рагу. От запаха лука у меня режет в глазах, но желудок ноет. Учитывая, какой жёсткий темп задал капитан, я вообще не ела с тех пор, как покинула Кехси.

Разделять трапезу с Охотниками кажется немыслимым. Я не желаю признавать, что между нами есть что-то общее – даже что-то столь мелкое и глупое, как любовь к этому рагу. Это такая же постная пища, как та, что мы едим в Кехси, добывая её в разгар зимы, когда наши запасы почти иссякают. Она напоминает мне о доме, а я не хочу, чтобы Охотники отравляли мои воспоминания. Монета, мамина коса и волчий плащ Котолин – вот и всё, что у меня осталось.

Но я проголодалась. Каждый кусочек рагу кажется предательским, и я внезапно со злобой вспоминаю Котолин. «Мой народ», – сказала она тогда. Вираг остановила её до того, как она успела закончить фразу, но я знаю, что она собиралась сказать. Что мне не место в Кехси. Что половина моей крови – порченая, и я никогда не стану одной из них.

Истинная волчица отказалась бы от рагу. Она скорее позволила бы себе умереть с голоду, чем любезничать с Охотниками.

Облегчение оттого, что я выбралась из леса, омрачается осознанием, что мы всё ближе к Кирай Секу. Всё ближе к моему концу. В голове у меня лишь смутные его очертания, в сердце вонзён ледяной коготь страха, а на языке – вкус крови. Я бы предпочла знать, как именно умру, чем в ходе всего путешествия задаваться вопросом, наступит ли моя смерть от клинка или от огня.

– Как думаете, что вас ждёт, когда доберёмся до Кирай Сека? – осторожно спрашиваю я. – Личная благодарность от короля? Праздник в вашу честь?

Имре фыркает:

– Я надеюсь просто, что кто-нибудь из других солдат не украл мою койку.

– Это твоя первая миссия как Охотника?

– Первая в Эзер Семе. Мы странствуем по всему Ригорзагу, посещаем множество мест и помимо лесов. Думаю, титул «Охотник» несколько вводит в заблуждение.

Хочется спросить, чем они занимаются, когда не сражаются с чудовищами и не похищают волчиц, но не уверена, что ответ мне понравится. Так что вместо этого говорю:

– Я думала, для этого у короля есть армия.

– Королевская армия стоит на границе вот уже двенадцать лет. Солдат едва хватает даже на охрану столицы.

С усилием выдыхаю. Мне не нравится думать, что Охотники выполняют задачи обычных солдат. Ненавидеть их становится сложнее, когда представляешь, что сражаются они просто за золото, в надежде однажды вернуться к своим семьям.

– Не смотри так разочарованно, – говорит Имре, заметив моё изумлённое выражение лица. – Большинство из нас по-прежнему богобоязненные мужи. Некоторые в большей степени, чем другие.

– Как Пехти.

Имре тяжело вздыхает.

– Пехти не был особенно набожным человеком. Просто наивный простак, лёгкая добыча для тех, у кого хорошо подвешен язык. Он считал, как и многие другие отчаявшиеся крестьяне, что все беды Ригорзага – от язычников.

И это тоже меня изумляет. Иногда в Кехси случается неурожай или зима особенно сурова, но в этом мы можем винить только себя или наших капризных богов. В некоторые годы Эрдёг сильнее, и болезни уносят больше наших людей. Но когда Иштен снова одерживает верх – подобно восходу солнца после долгой ночи, – у нас царят обильные зелёные вёсны и рождается множество новых девочек.

Конечно, в некоторые годы приходят Охотники, а это куда хуже самого страшного неурожая или даже козней Эрдёга.

– Какие беды? – спрашиваю я.

– В основном война, – отвечает Имре. – Я слышал, вся линия фронта пропитана кровью Рийар. Кажется, Мерзан становится сильнее с каждым днём.

Новости о войне редко доходят до Кехси. Мне известны лишь скупые факты: три десятилетия назад король Барэнъя Янош женился на мерзанской принцессе, пытаясь заключить союз с нашими могущественными соседями на юге. Это работало – какое-то время. Королева даже родила ему сына. Но Мерзан был слишком честолюбив, а Ригорзаг – слишком упрям. Когда королева умерла, всякая надежда на мир погибла вместе с ней.

– Лучше не мучиться из-за таких вещей, – наконец говорит Имре. – Война идёт тяжело. Зима будет долгой. Раз уж Крёстный Жизни того желает, у Него должна быть причина. Нас учат служить, а не задавать вопросы.

Помню, как с рёвом ожил огонь по воле капитана, так внезапно и уверенно. Любая волчица поразилась бы такому пламени, столь же впечатляющему, как работа лучших наших огнетвориц. Мы бы назвали это Силой, магией. Они называли это благочестием. Но какая разница, если оба огня сияют одинаково ярко?

Ветер поёт в рогозах, унося с озера туман. Ложные звёзды, усеивающие поверхность воды, подмигивают, словно небесные глаза. Фёрко уже лёг спать, и вскоре Имре следует его примеру, ложится. Я не видела, чтобы капитан проглотил хоть кусочек рагу или сделал хотя бы глоток воды. Он сидит у костра, сложив руки. Сейчас, когда за нашими спинами раскинулся лес, а впереди лежит лишь бледная пустынная полоса Малой Степи, наш отряд наконец может заснуть одновременно. Но я бодрствую, согревая своё грешное языческое тело светом пламени Крёстного Жизни, борясь с тяжестью в ве́ках.

Нож капитана поблёскивает у него в сапоге. Возможно, этой ночью я всё-таки смогу быть настоящей волчицей.

К тому моменту как Охотники уснули, у меня едва хватает сил, чтобы и самой не погрузиться в забытьё. Изнеможение наполняет голову, как целая стая свиристящих птиц. Перед глазами то туманится, то очертания становятся слишком резкими, и от этого мне нехорошо. Когда справа в зарослях ежевики я слышу шуршание, то даже почти не подпрыгиваю от неожиданности.

Это всё та же курица из леса, с чёрными, как озёрная вода, перьями – она что-то клюёт, направляясь ко мне. От страха саднит горло. С усилием сглатываю, бормочу:

– Хватит уже меня пугать.

Курица склоняет голову набок.

И вдруг взрывается.

По крайней мере, так это выглядит. Вихрь перьев, облако дыма, от которого воняет хуже, чем от гниющей раны Пехти. И когда воздух проясняется, передо мной появляется нечто – явно не курица.

Это создание выглядит почти как человек – достаточно по-человечески, чтобы у меня перехватило дыхание. Серо-зелёная кожа туго натянута на позвоночник и грудную клетку – кости вот-вот её вспорют. Голова опасно болтается на тощей шее, чёрный язык разворачивается между рядами острых, точно лезвия, зубов. Этот язык болтается по земле, когда тварь ползёт ко мне на четвереньках, шипя и постанывая. А её глаза – и не глаза вовсе. Два скопления мух на измождённом лице.

Я отшатываюсь обратно к огню; в груди застыл хриплый крик. Ещё три твари пробираются сквозь кусты; волоски на их ребристых спинах топорщатся на холодном воздухе. Они ползут к Фёрко и Имре, слепо обнюхивая мокрую землю, ведомые одним лишь запахом.

Я, наконец, кричу, когда одна из тварей впивается зубами в череп Фёрко.

Тварь проглатывает кусок плоти и мышц; кровь струится по траве. Кожа Фёрко хлопает на ветру, как раздувающееся платье, обнажая костяной выступ прямо под глазницей.

Имре резко просыпается, но не успевает стряхнуть с себя туман дремоты. Ещё одна тварь бросается на него, впившись зубами ему в горло. Он издаёт булькающий звук, захлёбываясь собственной кровью, и этот звук ещё хуже, чем само зрелище того, как тварь жуёт его алые мышцы и глотает.

Моё чудовище лениво с любопытством кружит вокруг меня, словно пытается решить, стою ли я того, чтобы меня съесть.

Верёвка у меня на запястьях ослабла настолько, что я могу снять её зубами, но это не приносит мне особой пользы. У меня нет оружия – только почерневшие поленья костра позади и бесполезная мокрая трава подо мной. Лук Фёрко окровавлен и лежит слишком далеко. Чудовище подбирается ещё на шаг ближе. У него человеческие руки с зазубренными жёлтыми ногтями.

– Пожалуйста, – выдыхаю я. – Иштен…

Но я уже так давно не молилась, что даже не помню, что собиралась сказать. «Позволь мне сотворить пламя, – с отчаянием думаю я. – Позволь выковать клинок, и я больше никогда не буду себя жалеть».

Но ничего не происходит. Вместо этого топор капитана со свистом рассекает воздух, опускаясь прямо на хребет твари. Слышу хруст кости, и чудовище падает на землю, сминаясь, как плохо натянутый шатёр.

Страх и паника ревут во мне, как речная вода в ливень. Среди этого бурления, среди всего этого хаоса я помню только одно – свою ненависть к Охотникам. Вскакиваю на ноги, едва не споткнувшись, и выхватываю из голенища сапога капитана нож. Заношу его над головой, готовясь нанести смертельный удар.

– С ума сошла? – рявкает капитан. Он легко уклоняется от моего ножа, затем разворачивается и рубит вторую тварь, лицо которой вминается под лезвием его топора.

Два других чудовища отходят от Фёрко и Имре и обходят нас по сужающемуся кругу, оттесняя к озеру. Я ступаю в холодную воду, вскидываю руку, чтобы сохранить равновесие, и оказываюсь с капитаном спиной к спине. Мы движемся дальше, пока я не погружаюсь в воду по пояс, а чудовища гребут к нам. Скопления мух, служащие им глазами, жалобно жужжат. Их зубы красны от крови Охотников.

Одно из них бросается на меня из воды, и я резко пригибаюсь, позволяя ему прыгнуть на меня сверху. Сдерживаю крик, когда его рот смыкается где-то у меня над лопаткой. Как только режущая боль прошивает мне руку, внезапная волна гнева вытесняет её. Я разъярена – не могу же я сдохнуть так глупо! Не от взмаха клинка короля Яноша, а в пасти какого-то безымянного чудовища. Из своей выгодной позиции я втыкаю нож прямо меж выступающих рёбер и яростно проворачиваю. Чудовище с визгом падает назад, из его раны что-то течёт.

Капитан борется со своей тварью, которая всё ещё сопротивляется, хотя её левая рука почти оторвана от тела, висит на тонких нитях мышц и сухожилий. Капитан наносит удар, но промахивается. Его движения неуклюжи; топор у него в руках кажется слишком тяжёлым, и на миг я поражена его неловкостью. Твари удаётся оторвать лоскут ткани от доломана капитана, оставив открытым участок его бронзовой кожи.