Палеотроп забавы (страница 10)
Адамас, не желая отставать от отца, выступил с собственным опусом – о смысле жизни после изгнания из рая. Полина, в свою очередь, продекламировала отрывок из L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple Артюра Рембо в оригинале, чем вынудила Забаву прочесть то же в переводе Павла Антокольского – «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь». И эта непринужденная стихотворная интерлюдия укрепила союз людей в рыцарском зале новой гармонией. Ведь ничто не одухотворяет так, как это делает искренний лирический обмен.
В антракте застолья все направились к смотровой площадке на крепостной стене. Забава стоял у бруствера, наслаждаясь альпийским пейзажем, когда за его спиной неожиданно запела скрипка. Мелодия началась pianissimo, едва слышно, не заставляя тотчас обернуться, а исподволь обволакивая, как волшебные сумерки или прозрачная невесомая шаль, заботливо накинутая на зябнущие плечи. И по первым же фразам он понял, что это экспромт, а еще через мгновение – что играет Полина.
«Вот этот сюрприз!» – подумал он с удовольствием, подчиняясь объятиям незнакомой мелодии, отпуская себя с нею над горами и лесами – в безоблачную синеву альпийского неба. И с этой высоты его сердцу открылся выгодный вид не только на живописные окрестности, но и на новых друзей.
Когда скрипка умолкла, профессор еще некоторое время стоял с закрытыми глазами. И никто не хлопал, словно ожидая, когда он спустится на землю.
– Не думал, что вы так чудно играете, – Забава подошел, поцеловал руку, сжимавшую смычок.
– О, Полина полна сюрпризов! – во всеуслышание заметил Адамас. – Совсем, как ваши чемоданы, – добавил, понижая голос.
За столом беседа продолжилась, и он снова обратился к профессору:
– И поэзия, и музыка сегодня полноправные члены нашей компании, – заметил с глубокомысленностью взрослого. – А помните, вы сказали, что видимый мир – «проявленная музыка», а невидимый – «музыка, еще клубящаяся в нотах Вселенной»?
– Помню, – улыбнулся Забава. – И хорошо, что запомнили вы.
Адамас учтиво кивнул:
– А где проходит граница между проявленной и непроявленной музыкой?
Профессор тронул сухие губы салфеткой, задумался, как проще ответить на этот непростой вопрос.
– Все видели музыкальный фильм «Приключения Буратино»? – он решил призвать на помощь все те же образы. – В финале герои идут по сказочному полю в реальный мир, становясь зрителями в зале.
– Помним, – ответил за всех Искандер.
– А как они на это поле попали, помните?
– Сквозь холст с нарисованным очагом, – развел руками Адамас. – Буратино проткнул его носом.
– Вот! – обрадовался Забава. – Тот холст и есть граница. Все, что до него, – музыка, клубящаяся в нотах; за ним – проявленная в образах.
– И где же проявление происходит? – прищурился Атлас.
– На поле, – просто ответил Забава.
– Чудес в Стране Дураков?
– О нет, – профессор покачал пальцем. – Поле, о котором говорю я, чудесное без дураков!
– То есть, если закопать золотой, вырастет дерево золотых? – спросил Искандер шутливым тоном. – Интересуюсь как инвестор.
– Вырастет и роща! – уверил его Забава. – Хоть это поле невидимое, на нем произрастает все, что душе угодно, – он повернулся к Полине. – И оно поистине музыкальное, ведь не только несет миру гармонию, но и дирижера назначает!
Из-за колонн появился Михаил, подошел ближе, прислушиваясь к их беседе.
– И кто же этот дирижер? – спросила девушка.
– Для нас – солнце, – профессор поднял сжатый кулак. – Оно задает тон всему вокруг, с ним мелодия сотворения звучит жизнеутверждающе. Но наиграть жизнь мало, надо научить новые побеги расти и дружить, и это делает тот самый созидательный мажорный строй! – он обвел всех сияющими глазами. – Помните, у Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе»? Мир сам следует этому строю, продолжая путь – или петь, ведь это одно и то же!
– Забавная гипотеза, – заметил Атлас. – Пардон за каламбур, мой друг! – спохватился он.
– Это не гипотеза, а жизнь, – Забава устало потер веки.
– И как далеко вы продвинулись? – Полина не сводила с него глаз.
– Очень далеко, уж поверь, – вздохнул Адамас, мучаясь, что вынужден молчать, хотя сама атмосфера взывала к откровенности.
Профессор повернул голову, но, встретившись взглядом с Полиной, только пробормотал:
– Полноте, расстояние в науке – понятие относительное…
– Отчего же? – в ее глазах вспыхнул огонек. – Расскажите нам, Архимед! Научное открытие, сделанное одним, касается всех, и утаивать его несправедливо.
– Лучше запомните следующее, – тот с трудом оторвался от ее глаз. – Мир и есть музыка, и каждый выводит мелодию, которую уже нельзя переписать, – встал с бокалом в руке. – Так пусть же она всегда будет светлой!
– Гип-гип, ура! – присоединились к нему остальные.
Огласив своды галереи хрустальным перезвоном, друзья расселись по местам.
Только Адамас остался стоять, с мольбой глядя на своего спасителя.
– Позвольте, Архимед Иванович! – произнес он ломающимся от волнения голосом. – Позвольте рассказать все, как было!
Полина привстала, заглянула в бледное лицо, которое уже начали покрывать пятна румянца:
– Ты что-то утаил от нас, petit rusé?
– Учитывая «непревзойденные достижения» нашего друга, это очевидно, – сдержанным тоном заключил Искандер. – Как и то, что сын дал слово, – он повернулся к профессору. – Я прав?
Тот ничего не ответил, прислушиваясь к себе. Но только мгновение.
– А-а, рассказывайте! – махнул салфеткой, словно выбрасывал белый флаг.
Глава восьмая
Тысяча двести семьдесят шестой
Все слушали, не перебивая и не задавая вопросов – с момента, когда остготы вторглись на виллу вандалов, до того, как желтый фургон был утянут в виноградники неизвестной силой. Полина весь рассказ поглядывала то на мальчишку, то на Забаву, и ее ресницы вспархивали крыльями потревоженных бабочек.
В зале были только новые друзья и Михаил. Весь приглашенный персонал, как и своих помощников, Атлас отпустил.
– Ты ничего не приукрасил, сын? – спросил он, когда рассказ подошел к концу. – О, мой друг, – повернулся он к Забаве, – не хочу сомневаться в ваших способностях, но…
– Но все это звучит как-то уж чересчур фантастично, – закончила за него Полина, и ее французский акцент сделался нарочитым, словно западная половина крови оспаривала достижения русского ученого.
Профессор выдержал паузу, собираясь с мыслями.
– Да, я не был готов к такому повороту и не подготовил вас. Поющее поле существует, оно реально, и… я его открыл. – Он тяжело вздохнул, и в его вздохе все услышали неимоверное расстояние, пройденное до цели.
– Вы его открыли? – переспросил Атлас, и тень перманентного превосходства дрогнула, сплывая с его лица.
– Да, я Буратино, проткнувший холст своим любопытным носом, – бесстрастно продолжал Забава. – Система, действие которой видел ваш сын, построена на принципах этого поля и использует его неисчерпаемую энергию.
В зале воцарилась такая тишина, что стала слышна дробь крыльев попавшей в витражную паутину бабочки.
– И что же делает эта ваша система, Архимед? – нарушила молчание Полина. Ее акцент сгладился, но в голосе зазвучали беспокойные нотки, словно она опасалась, что новый друг мог создать нечто, способное навредить людям.
– Среди прочего визуализирует прошлое в любом месте на любую глубину времени, – сказал профессор сухо.
– Среди прочего? – глаза Атласа вспыхнули, как лампочки, вкрученные в собственное силовое поле (или это завертелось магнето его предприимчивости?).
Адамас снова вскочил, его кулачки были сжаты, лицо пылало:
– Покажите всем палеотроп, дорогой Архи-Мед Иванович! – расставил он акценты, и искры, такие же яркие, как у отца, запрыгали в его глазах. – Палеос! Тропос!
Это был миг, которого Забава боялся и ждал уже давно, миг, вмещавший больше, чем аккорд генов – людских талантов и черт. Еще несколько секунд он прислушивался к чему-то, слышному ему одному, и разом поднялся:
– Идемте!
– Да! – Адамас выбил по столу победную триоль. – Да, да, пусть все видят! – бросился к выходу, не дожидаясь остальных. – Палеос! Тропос! – донеслось из глубины галереи. – Ос… ос… ос… – запрыгало под сводами замка.
Искандер посмотрел ему вслед.
– Не знаю, что и сказать… – пожав плечами, он направился за сыном.