Я сжала онемевшие от холода пальцы в кулак и со всей дури заколотила в очищенные от коры бревна. На удивление быстро среди них открылось маленькое оконце, в котором возник внимательный прищуренный глаз. Глаз оценивающе осмотрел меня целиком, от извазюканных сапог до прилипшего к голове капюшона, поморгал на хмурого Пирожка, а потом сменился нижней частью лица, украшенной густой темной бородой:

– Чего тебе, ведьма?

Я сунула ладони в подмышки и отозвалась в ответ:

– А вам чего, старче?

– Я тебе не старче! – возмутился сторож. Я пожала плечами и вздрогнула от первой просочившейся за шиворот струйки.

– Так и я не ведьма.

– А чего на дороге делаешь в такую дурную погоду? Всем известно, что в распутицу дома сидеть надыть, а на улице только навьи и шастают!

– Так нет у меня дома-то, – развела я руками и тут же вернула их обратно – хоть немного отогреть. – Вот хотела купить еды и погреться. Как только дождь стихнет, поеду дальше.

– Ишь какая хитренькая! Я тебе открою, а ты мне и горло перегрызешь!

– Так позовите кого-нибудь с серебром, огнем и вилами. Ах да, чеснок не забудьте.

Сторож задумался:

– Чеснок-то зачем?

– В суп покрошу, – пояснила я и шмыгнула носом. Борода в окошке снова сменилась глазом, затем другим, потом все части лица исчезли в дождевой серости и из-за тына послышались спорящие голоса. Но все перекрыли зычный бас и звук пары затрещин, после чего ворота отворились ровно настолько, чтобы мы с конем протиснулись внутрь.

Первым, что я увидела, оказались наставленные на меня вилы. Держал их хозяин морщинистого лица – хорошо держал, уверенно, выпятив бороду и сжав губы. Бок о бок с ним высился настоящий человек-гора. Наверно, он выглядел жутко, но я слишком устала и замерзла, чтобы пугаться косой сажени в плечах и лица в ожогах. Ну или просто все кузнецы чем-то сходны между собой.

Третьим, немного наособицу, стоял мужик средних весен, крепостью тела похожий на гриб-боровик. Он широко расставил ноги, прочно уперев их в землю. Руки уткнул в бока. Меня рассматривал прямо, плотно сжав губы. Чутье подсказало: сам голова пожаловал к воротам. Я удивилась – не ожидала, что облеченный властью вылезет в такую непогоду из-под защиты теплых стен, но вот же – стоит. Я поклонилась в пространство между ним и кузнецом и откинула капюшон. Мужичок с вилами сплюнул и угрожающе шагнул ко мне.

– Истинно ведьма! Вот чуяло мое сердце, не надо ее пускать, а вы…

– Помолчи, Брегота, – буркнул кузнец.

Названный Бреготой ворчать не перестал, но все возмущение дальше звучало едва различимо, теряясь в густой бороде. Кузнец кивнул на мою косу и прогудел:

– На ведьму ты, девка, не похожа. Но с такими волосами на тракте вряд ли спокойно. Не боишься?

Я пожала плечами. Волосы как волосы, ну и что, что седые? По первости все орут: «Ведьма!», уже привыкла. Да и не объяснять же каждому встречному, что краска мой бело-серебристый цвет не берет. Из-за волос меня пытались убить только в паре волостей. Куда чаще опасность исходила от сластолюбцев, решивших, что молодуха охотно ляжет под любого, кто пообещает ее кормить и одевать. Почему-то слово «нет» знакомо очень малому количеству мужчин.

– Я могу за себя постоять.

– А в наше Приречье зачем пожаловала? – промолвил голова.

– Я уже сказала вашему доблестному стражу. Хочу согреться и поесть. После этого готова предложить свои услуги травницы. Ну а если работы нет – тогда буду благодарна, если скажете, кому я могу продать коня.

Уже договорив, я вдруг осознала, что он сказал. Приречье! Это же та самая волость, про которую говорил Игнотий!

Пирожок возмущенно всхрапнул и боднул меня в спину, намекая, что он продаваться совершенно не согласен. Я украдкой вздохнула, едва сдержавшись, чтобы вздох не перешел в зевок. Коня было жалко до слез. Но себя еще сильнее. Потому что добрая животина хозяина найдет без труда, а вот я никому не нужна, и по-другому никогда не будет. Потому мне придется выживать любой ценой – даже ценой расставания с другом.

– В наших краях распутица длится не один день, – голова и кузнец с сомнением переглянулись.

– Если вы переживаете, что я у вас задержусь…

– Батюшка! – отчаянный женский крик перебил меня.

По лужам, подобрав юбки, бежала женщина, и, судя по тому, как голова чуть скосил глаза, звала она именно его. Добежала – простоволосая, запыхавшаяся – и вцепилась в рукав, продолжая голосить:

– Батюшка Артемий, Марьяне хуже!

Голова побледнел и, кажется, забыл о моем присутствии. Повернулся к всхлипывающей женщине и сжал ее руки в своих.

– Ты знаешь, где травы. Сделай отвар. Приступ начался?

– Не было приступа, батюшка! Стонет, за живот держится и белая как смерть! И пена… пена изо рта, ровно у собаки бешеной!

Брегота, все еще нацеливающий на меня вилы, растерянно замер. Нехитрое оружие наклонилось к земле, пачкаясь в глине. Голова враз осунулся и постарел, но погладил женщину по плечу и кивнул, ободряя:

– Не плачь. Я сейчас приду. Скорее, отвар, ну же!

– Ох, горе-то какое, горюшко настигло, откуда не ждали… – причитая, женщина побежала обратно, разбрызгивая воду.

По мне она мазнула рассеянным взглядом, точно и вовсе не увидела. Только сейчас я заметила, что на ней было платье густого красного оттенка, словно его кровью облили.

– Что же это, – голос Бреготы звучал жалко, – Марьяшка-то?

– Эй, ведьма, – вдруг окликнул меня кузнец. – По лицу твоему вижу, сказать что-то хочешь.

– Бур, ну ее, не время сейчас. Пускай идет… – начал было голова, но кузнец только дернул плечом, продолжая внимательно на меня смотреть.

Я с самого начала с интересом прислушивалась к разговору, но если кузнец Бур надеялся меня смутить, то он просчитался.

– Я могу попробовать помочь пани Марьяне.

– Сдурела? Артемий, гони ее взашей, лаумову дочь! Пускай едет куда ехала, а у нас тут свои навьи чары творить не смеет! Тьфу! – Брегота чуть-чуть не доплюнул до мысков моих сапог.

Я проводила взглядом полет его плевка и порадовалась, что обошлось словами. Не очень-то хотелось начинать знакомство со щепотки слабительного в медовуху.

– Ты кто такая, девка? – Артемий, не отвечая односельчанину, сверлил меня взглядом.

– Сказала же – травница я. Всю жизнь, сколько себя помню, с травами дружу. Судя по тому, что я только что услышала, если я посмотрю больную, хуже ей не станет.

Бур придвинулся ко мне так быстро и незаметно глазу, что я вздрогнула. Ладно, все же некоторые из кузнецов и правда страшноватые. Особенно такие, кого издалека и со спины от медведя не отличишь. И двигаются они при этом с ловкостью матерых вояк…

Кузнец навис надо мной горячей темной горой, обдав запахом раскаленного металла:

– Если навредишь ей, живой не уйдешь. В реке утопим, а после выловим, на кусочки разрежем и в Серую Чащу забросим. Чтобы тамошняя нечисть и духу от тебя не оставила.

Я на миг опешила, а потом нервно рассмеялась:

– Такой страшной смертью мне еще не грозили. Признаю – напугали. Но все же я повторю предложение.

Человек-гора отодвинулся, и я незаметно перевела дух.

– Веди ее, Артемий. Я присмотрю.

Глава 4
Без права выбора

Я крепко намотала на руку поводья Пирожка и пошла следом за Артемием. Бур тут же пристроился за спиной, на расстоянии пары шагов. Мне все чудилось, что от него идет жар, будто от хорошо натопленной печи. Порой даже казалось, что краем глаза я вижу струйки пара, поднимавшиеся от кожи там, куда попадали капли дождя. Я нервно поежилась и постаралась отгородиться от него конем. На мое счастье, бородатый Брегота незаметно исчез, чему я была несказанно рада. Куда хуже было бы, окажись он на месте кузнеца. Мало приятного, когда щекочут вилами зад, даже если тот и онемел от долгой дороги.

Цокот копыт звучал глухо, но четко: улица оказалась замощена длинными досками, и под ногами вместо грязи бушевала лишь вода. Приказом нашего пресветлого князя так сделать должны были везде, вот только чаще всего срубленный лес отправлялся на строительство очередной конюшни или сарая возле дома головы. Здесь же было иначе, и я невольно начала проникаться уважением к Артемию.

Дождь разошелся не на шутку, я зашипела и сьежилась, когда мокрые плети хлестнули по лицу. Конца и края потопу видно не было. Я попыталась осмотреться из-под капюшона, но сквозь косые струи разглядеть удалось лишь размытые тени домов с рыжими пятнами окон. Вода стекала по шее, заставляя мысленно проклинать погоду, а той, как водится, было наплевать. Если бы при-реченцы прямо сейчас передумали и попытались выставить меня вон, я б вцепилась в ближайший забор и изо всех сил постаралась никуда не уйти. Но голова по-прежнему топал впереди, все ускоряя шаг, так что под конец мы почти бежали. Он не оборачивался. Мне же не нужно было видеть его лицо, чтобы прочитать на нем страх не успеть.

Артемий остановился у искомой калитки – та была распахнута настежь. Отрывисто кивнув мне, мужчина быстро пошел в дом. Я бросила поводья опешившему Буру и поспешила следом. Времени привязывать коня не было. По обрывкам разговоров, которыми обменивались приреченцы, я примерно догадалась, что мучает неизвестную мне Марьяну. Времени и правда было в обрез.

Мать не зря тратила часы, заставляя меня учить, какая болезнь как себя являет. Я артачилась и капризничала, но мама властной рукой возвращала меня на место и снова рассказывала, а потом и расспрашивала, как по укусу отличить, волк рванул или волколак, как быстро разгорается лихорадка, если царапнула кикимора, и как заставить биться сердце человека, повстречавшегося с болотным огоньком. Постепенно я втянулась и с жаром взялась за изучение навьих тварей и способов спасти человека, если он напоролся на их когти. Вот и сейчас нужные сведения будто встали перед глазами, выведенные четким почерком на светлой бересте.

Мама не признавала новомодную бумагу, которую я так любила. Цокала языком и приподнимала двумя пальцами листок, рассуждая, что этакая диковинка не переживет осенних ливней. Меня же слишком чаровал тонкий аромат дорогих жемчужных листов и ровные строчки, не норовящие расплыться, превращаясь в неопрятные кляксы, как это бывало с пергаментом или берестой. Позволить себе белые листы мы не могли, и я обходилась плохонькими серыми, но и им радовалась как дитя.

Хоть мама и не любила бумагу, но свою белоголовую дочку она обожала. А еще она была права: дождь бумага и правда переносила плохо. Поэтому на совершеннолетие мне достался лучший в мире подарок – прекрасный кожаный тубус, в котором моим драгоценным записям ничего не угрожало. В нем, бережно свернутые, лежали листы цвета первого снега.

Я потерла грудь, которую, как всегда при мыслях о маме, сдавило болью. В сенях было темно, но из горницы лились теплые желтые лучи. Артемий быстро стянул сапоги и чуть ли не бегом побежал в комнату. Я прошла следом и встала на пороге. В избе было жарко, и я едва удержалась, чтобы не застонать блаженно, чувствуя, как тепло обнимает мое продрогшее тело мягкими ладонями.

Полный страдания вскрик не дал мне толком порадоваться.

Донесся он из-за зеленой занавески в дальнем углу комнаты. Ткань дрогнула, и показалась та самая женщина, которая прибежала за Артемием. Она нервно кусала губы, брови заломились, между ними пролегла глубокая морщинка. Женщина мяла в руках что-то напоминающее кусок ткани. Я почувствовала запах чистотела и сушеного тысячелистника, добавивший уверенности, что мои догадки верны. Эти травы использовали, чтобы очиститься от паразитов. Вот только терзающая Марьяну тварь размером будет побольше каких-нибудь глистов.

Увидев Артемия, женщина – впрочем, скорее девушка – всплеснула руками и дрожащим голосом запричитала:

– Весь отвар сплюнула. Трясется, точно в лихорадке, но холодная, как лягушка. И крутит ее, два раза вырвало.

Артемий хмуро кивнул и отодвинулся в сторону, давая мне дорогу. Помолчал, глядя на меня, потом тяжело вздохнул и кивнул:

– Иди, травница. Хуже и впрямь уже не будет.

– Батюшка? – девица в красном платье недоуменно переводила глаза с Артемия на меня.