Когда к утру четверга ситуация не улучшилась, у меня резко ухудшилось настроение, и беспокойство, которое я пыталась заглушить, не только проявилось, но и приумножилось. Из-за бессонной ночи я попросила мужа заняться утренними делами сына. Тот факт, что интенсивность боли мешала принимать участие в рутине, беспокоил мужа. Но он, как и я, не был полностью готов к последствиям любого исхода кроме того, где через пять месяцев мы принесем домой второго ребенка. Он, как и я, надеялся, что этот ураган боли, неопределенности и эмоциональной перегрузки временный.

Тем не менее я позвонила подруге, чтобы спросить, сможет ли она забрать нашего сына Льва из детского сада в конце дня и оставить его у себя на некоторое время, на случай если вечером я все еще буду чувствовать себя так же плохо. Муж не мог поверить: «Почему именно в этот случайный четверг наш ребенок должен впервые в жизни остаться с ночевкой? Разве он еще не слишком мал для этого?» Ответом, вероятно, было: «Да, он еще не готов к ночевке». А также не готов и к тому, чтобы увидеть трагедию, разворачивающуюся на его юных глазах. Хотя я и в самых смелых мечтах (скорее, в кошмарах) не предполагала, что именно произойдет, все же не хотелось рисковать тем, чтобы мой милый мальчик стал свидетелем чего-то мрачного.

Было очень некомфортно находиться одной, но я не попросила Джейсона остаться. Его ждал важный рабочий день, и я решила, что в лучшем случае мне будет неприятно, а в худшем – я не смогу поиграть с сыном в машинки после обеда. Итак, муж ушел на работу, сын – в садик, а я осталась одна. Совершенно одна.

И тогда я поняла: назад дороги нет. Я больше не буду расстегивать джинсы после еды, чтобы освободить место для растущего живота. Я не буду шутить о том, как сильно хочется выпить пива за ужином – хмельного индийского пейл-эля, вкус которого я почти чувствовала на языке, хотя не делала ни глотка вот уже пятый месяц.

А потом не будет ничего, кроме возвращения назад. Назад во времени. Недоношенная беременность, и я снова мать одного ребенка. У меня случился выкидыш. Прямо в моем доме.

* * *

Когда за утренние часы схватки усилились, а цвет крови снова изменился с бледного на яркий, я начала натягивать штаны, чтобы пойти к перинатологу. Я надеялась, что визит к этому специалисту по материнскому плоду, более узкому специалисту в области акушерства, который проводит анатомическое сканирование в двадцать недель, генетический амниоцентез и другие подобные процедуры, касающиеся лечения плода, даст мне ответы. Хотя маловероятно, что у него окажется дополнительная информация, кроме полученной два дня назад у гинеколога. Но я была в отчаянии. Я была полна решимости. Я была одержима идеей найти способ, любой способ удержать будущее, которое – на каком-то уровне я точно знала – ускользает.

В тот день я так никуда и не попала. Когда я втиснулась в один из топов для беременных, меня охватила паника. Ладони вспотели, сердце колотилось так, словно я только что пробежала полумарафон или выпила литр крепкого черного кофе. Я ощутила головокружение и была уверена, что потеряю сознание. Каким-то образом, медленно шаркая, я добралась до ванной. Казалось, если просто опорожнить мочевой пузырь, успокоить дыхание и приложить к лицу холодный компресс, удастся вернуться к нормальной жизни.

Дыши.

Тогда я не знала, но это была активная фаза родов, которая называется «переходная фаза». Прямо перед началом периода изгнания тело настраивается на потуги.

* * *

Я услышала хлопок. Или нет? К сожалению или к счастью, я уже не знаю. Возможно, это был отчетливый звук. Предупреждение. Будто тело пыталось сказать: «Пожалуйста, приготовься». Возможно, никакого звука не было, однако в глубине сознания я провела во времени звуковую линию, разделившую «до» и «после». До и после того, как я почувствовала желание, почти принуждение, выкрикнуть гортанное «нет» в полном неверии. До и после того, как я посмотрела вниз. До и после того, как увидела ее.

Когда я начала мочиться, произошло то, чего я по сей день не могу отчетливо вспомнить. Что-то, что изменит меня как поверхностно, так и в глубине души. Что-то, что, в отличие от «хлопка», который, может, был, а может, его и не было, не оставляет сомнений. Мой ребенок выскользнул. Я видела ее там, мертвую, висящую на мне в нескольких сантиметрах от воды в унитазе. Было какое-то движение – может, просто от падения? Я не знаю и никогда не узнаю. И вот так, после многочасовых родов я ощутила физическое облегчение. Облегчение, которое поймет любой, кто пережил роды: мимолетное чувство легкости, которое мгновенно сменяется непреодолимой тяжестью. Мой дом должен был развалиться на куски от звука моего истошного первобытного крика. Но не развалился.

Это случилось со мной.

* * *

Я стала лихорадочно набирать сообщения врачу. Каким-то образом удалось сохранить достаточно рассудка, чтобы понять: если не обратиться за помощью, может умереть не только дочь, но и я. Она сразу перезвонила. Я кричала в трубку, требуя инструкций, как справиться с этим медицинским хаосом.

Первым указанием было найти пару ножниц. Ножниц! Я перешла от туалета к шкафчику, чтобы взять ножницы, которые раньше использовались только для бровей. Я наклонилась и взяла ребенка, держа его поближе к вагине, насколько позволяла пуповина. Я знала, нужно вернуться к туалету, чтобы сделать надрез – чтобы быть рядом с телефоном и врачом; чтобы поберечь деревянные полы. Никто не может объяснить, как работает мозг в такие моменты. Ничто не готовит нас к таким травмам – ничто, – поэтому я пытаюсь отдать себе должное, что поступила настолько хорошо, насколько могла. Я волновалась за пол, поскольку какая-то часть меня понимала: на большем мой разум сфокусироваться не готов.

Я нагнулась над унитазом и перерезала пуповину, – сразу началось очевидно сильное кровотечение. Она побыла в моих руках так недолго. Она. Но так как нарастала опасность медицинского характера, которую я осознавала, пришлось опустить ее на лежащее рядом полотенце для рук. Больше не часть симбиотического союза, переполненная отчаянием и непониманием разрыва, я каким-то образом заставила себя сконцентрироваться на прикладных заботах о себе: пыталась одеться, напихать полотенец в белье, потому что кровотечение не прекратится, пока не отделится плацента. Врач пошагово объясняла, что делать, подчеркивая необходимость добраться до ее кабинета: быстро, с ребенком в пакете, чтобы отправить его в лабораторию для тестирования.

Я бы хотела, чтобы у меня хватило сил провести больше времени вместе с ней, пока она еще была частью меня, до перерезания пуповины, кровотечения и первобытного порыва спасти собственную жизнь; до полотенца и совершенно неподобающего пластикового пакета. Но это казалось невозможным. Все происходило очень быстро. Мое сердцебиение. Слова врача. Кровотечение.

Сидя с ней в ванной – в ванной, где, как я представляла, я буду купать ее в первый раз или смотреть, как она плескается с братом, – я продолжала нажимать на кнопку слива унитаза снова и снова, по мере того как он наполнялся моей кровью. Это была экстренная ситуация, но я знала: если наберу 911, придется каким-то образом спускаться четыре лестничных пролета, включая те ступеньки, что на крыльце, чтобы впустить парамедиков. Я знала, что не справлюсь, да и не особо хотела, чтобы в разгар самого интимного момента жизни по дому бегала группа незнакомцев.

И еще здесь лежала она. Она. Она была больше, чем я могла представить ребенка на шестнадцатой неделе. Она казалась сильной. Она казалась возможной. В ее лице я разглядела черты, очень похожие на моего малыша Льва, моего сына, который только что лишился сестры.

Врач настаивала, чтобы я говорила с ней по телефону, пока не приедет Джейсон, который уже мчался домой через голливудский трафик. Он игнорировал красные светофоры и знаки «движение без остановки запрещено», но ему все еще предстояло петлять по заторам на бульваре Лорел Каньон. Поздним утром я написала ему сообщение об изменениях в цвете и интенсивности кровотечения, и поэтому, когда ребенок появился на свет в туалете, я сразу же снова написала ему. «Ребенок выпал. Ты мне нужен. Пожалуйста, приезжай домой», – трясущимися руками набрала я. (Именно в этот день он работал в тесном сотрудничестве с коллегами, поэтому я писала, а не звонила.)

Прилив адреналина сменился состоянием странной мрачности – сюрреалистичного покоя, как в фильмах ужасов. Разум замедлил работу. Раньше я думала, что подобный уровень напряжения бывает только в кино. Я прекрасно понимала, что либо умру здесь, либо наберусь духа и буду держаться.

* * *

На самом деле я думала, что на шестнадцатой неделе беременности все самое страшное позади. Я полагала, что если выдержала первый триместр и перешла во второй, это означает, что я нахожусь в безопасной зоне, где беременность сохраняется и зародыши обязательно становятся детьми. Где-то на восьмой или девятой неделе я поделилась новостью с семьей и друзьями. Я не то чтобы сторонник необходимости ждать второго триместра, как принято в нашей культуре, но, признаюсь, крошечная часть меня беспокоилась: если поделиться новостью слишком рано, можно вроде как сглазить. Я давным-давно решила: если случится выкидыш, я хочу, чтобы все любимые были в курсе, под боком, поддерживали меня.

Мой живот округлялся, побуждая пациентов спрашивать о текущем положении вещей. «Да, я беременна, – отвечала я. – Предполагаемая дата родов весной в начале апреля». Я отвечала на стандартный спектр вопросов: «Как вы себя чувствуете?» (По большей части паршиво.) «Мальчик или девочка?» (Девочка. В этот раз мы узнали пол, в отличие от первой беременности, когда решили сделать себе сюрприз.) Я внезапно осознала: есть много людей, к которым можно обратиться, когда случилась катастрофа.

Все еще сидя в туалете, пытаясь собрать в кучу все физические и эмоциональные возможности, я неистово стучала по экрану, набирая сообщения нескольким самым близким друзьям и членам семьи: «У МЕНЯ БЫЛ ВЫКИДЫШ». Я не могла заставить их оказаться рядом физически, но пока из меня текла кровь, а она все еще рядом – в этом и не в этом мире одновременно, – я обратилась к некоему сообществу, к успокоению, к ощущению жизни в присутствии смерти.

Между тем Джейсон приехал домой, и нужно было передать ему инструкции врача, все еще остававшейся на связи.

– Принеси пакет! – прокричала я. – Положи ее в него, чтобы мы могли отвезти ее доктору Шнайдер.

Пришибленный, шокированный, по-своему справляющийся с травмой, он резко ответил перед тем, как спуститься по лестнице в кухню, где хранились оставшиеся от покупок пластиковые пакеты:

– Почему ты называешь это «она»?

Последнее, что я хотела от него услышать, как он называет ребенка – нашего ребенка – «это». Я не знала, какой реакции ожидать от мужа, но даже в самые первые моменты горя знала: точно не такой.

* * *

Мы молча и почти неподвижно ехали к врачу.

Когда приехали, я заставила его высадить меня на углу и ехать искать парковочное место. Кровь текла по ногам, пока я стояла там, на оживленном перекрестке Третьей Западной улицы и Уилламан-драйв, прямо напротив башен медицинского центра Седарс-Синай. Ожидая зеленого сигнала светофора, держа в руках невообразимый пакет, я кричала в телефон сестре: «Ребенок ВЫПАЛ. Она В ПАКЕТЕ». Она не могла поверить, что такое произошло. Я тоже. И все еще не могу после стольких лет.

Полотенца, засунутые в мои мешковатые штаны, продолжали пропитываться кровью. Я знала: кровотечение не остановится, пока я не рожу послед. Пытаясь отогнать мысль о том, что из меня выйдет, я описывала каждую деталь выкидыша (к этому моменту) сестре, пока стояла на улице среди ни о чем не знающих незнакомцев.

– Погоди-погоди! – сказала она. – Это случилось, когда ты была дома одна?

– Да. Мне пришлось перерезать пуповину. Она у меня тут, в пакете, чтобы доктор могла провести исследования, – ревела я, не в силах справиться с таким развитием событий на шестнадцатой неделе.