Темнеющая весна (страница 15)
Алеша вспоминал искаженные сознанием собственной правоты лица домочадцев, нависающие над ним в священном экстазе. Ему тяжело было противостоять им всем разом. Агата, позабыв о добродетельном смирении, вопила громче всех. Инесса, нежданно нахлобучившая на себя ореол сестры милосердия, лишь скорбно поджимала губы, как бы указывая брату: «Ты волен делать, что захочешь, но это разорвет сердца всем». Очевидно, она подозревала больше, чем родители. Всемил же, снисходительно отзывающийся о церкви и ежедневно поддевающий этим свою жену, попросту запретил Алеше покидать семинарию. По поводу женитьбы в тот момент поражения Алеша решил даже не заикаться.
Всемил с раздувающимся ужасом слушал своего самого, казалось, умиротворенного ребенка, от которого-то уж точно не следовало ожидать ни толики свободомыслия. Но проклятые народники добрались и до Алеши. О них Всемил ранее отзывался с сочувственным пренебрежением, давая понять, что он лучше может научить, что нужно делать. Что же они такое говорили, вербуя людей сотнями?! Что, кроме подполья, могли предложить? А Всемил уже подготовил гарантированную карьеру, уважение, связи и все, на что плевать хотело новое поколение. Может, он даже позавидовал росткам, которые носили они и которые уже не могли пробиться в нем, искалеченном и высокомерном ретрограде. А, может, не на шутку взбесился именно потому, что уже не улавливал веяния времени и сам вслед за собственными крестьянами стал подневольным мыльного пузыря, который не без церемониала прихвостней раздул вокруг себя.
– Я сам перед собой струсил, пошел у них на поводу… Не хотелось становиться лишенным наследства недоучкой. Мы сколько угодно можем мечтать о лучшем мире, но все равно приспосабливаемся к этому.
– Но это не то, ты не о том, – простонала Анисия.
– Я хотел тебя сохранить, Анисия. Сохранить свою Эвредику, – твердо продолжал Алеша затронутую тему. – Мало ли что могло взбрести тебе в голову.
Алеша смотрел на нее своими чистыми, но какими-то уже измененными глазами, которых не бывает у детей. Анисия непонимающе нахмурилась.
– Я не обернулся, – пояснил Алеша. – Потому ты здесь, а не в царстве Аида.
Анисия начала догадываться. Подступающие слезы плавили изнутри еще более сильное разочарование в себе.
– Для себя? – спросила она с надеждой.
– Для тебя.
– Но я этого, как оказалось, не стою.
– Нам не было нужды идти на дно вместе, Анисия.
Алексей смотрел на нее без печали.
– Все вышло верно. Эвредика и будущий я. Кто скажет, что невозможны пророчества? Я воображал себе эту сцену, как скажу тебе все это.
Анисия вбуравилась в окно. Но сейчас она не могла отвлечься на что-то стороннее и вновь кинулась в озеро его прямого взгляда. Ведь в нем было какое-то уникальное наполнение. Удивительно он был самоуверен для столь кроткого юноши! Но именно этот мистический разрыв и привлекал ее неотвратимее всего.
– Орфей обернулся, потому что понял, что ему не нужна Эвридика. А мне моя Эвридика была нужна. И это придавало мне сил.
– Ты и правда смог, – подытожила Анисия с восхищением. – Ты сильнее Орфея. Он не смог выдержать получаса, чтобы быть счастливым всю жизнь.
– Потому этот миф – глубочайшая притча о человечестве.
24
Алешу взволновало застарелое чувство восхищения Анисии в его сторону. Она будто перевернула мир под стать себе, став не молчаливым внимателем чужого просветления, а художником, самостоятельно отвечающим за накладываемые мазки.
– Только не спасай меня больше, я не вынесу жалости!
– Жалости? – удивленно отозвался он, ладонью придерживая ее плечо. – Восхищения… Твоей силой, твоей прозорливостью. Подумать только – женщине отринуть уготованное, ринуться за границу, где все чужое, враждебное, нет поддержки, нет друзей… Кто кому еще должен преподать урок? Или ты вообразила, что я какой-то пророк, чтобы учить тебя? Если мы и имеем право учить других, то лишь своим примером, и никак иначе.
– Тебе все равно, во что пламенно верить, – сказала она, проводя пальцем по его губам. – Главное – сам факт. Факт твоей значимости.
– Нет. Факт наличия меня. Способного на веру. Я прежде верил в то, что именно православие способно провести к истине. Из тщеславия общественного, произрастающего из тщеславия личного, из фальшивой убежденности в избранности своего народа… Но и ты – верующая. Любишь жизнь как никто и не испытываешь зависти. А жизнь – сам бог.
Анисия болезненно зажмурилась. Алеша добавил:
– Бога нет, значит, все дозволено – мораль гнилая. Она низвергает человека к вопросу, получу ли я кару? А не в вопрос эмпатии. Это фраза неверия в человечество.
Он взял ее за плечи, страшась и восхищаясь непреложной материализованностью другого тела. Сам он как-то нервически затвердел. Анисия почувствовала натянутость этого прикосновения. И ее парализовал страх окончательно утерять и без того угасающий интерес к телам других. Страшась, что дальнейших ласк не последует, она с привычным разочарованием приняла последовавшую пустоту.
– Ты переоцениваешь меня, – продолжал он. – Даже самый большой праведник рано или поздно разозлится на явную несправедливость. И в этом нет греха – заявить о несправедливости. Нет греха в том, чтобы просто подумать – так устроен несмолкающий мозг.
Анисия потянулась к его губам, но Алеша высвободился и отошел к окну.
– Я неожиданно убедил себя, что много потерял в молодости. Которая должна быть безобразной. Я даже пытался уйти в разгул.
– Но это не в твоем характере, – усохше ответила Анисия.
– Да… эта комическая игра оказалась не для меня. Я все спрашивал себя, зачем люди вообще это делают.
– Потому что это – простой путь.
– Мы с тобой чрезмерно правильные, – вздохнул Алеша, а Анисия слишком понимающе на него посмотрела.
– Бунтарь ты или серость… Все равно проиграешь, доказывая, что ты живой, – вырвалось из нее давно назревающее открытие.
Ведь такие, как она, не способны выродить телесность надменных красавиц. Страх повторить их обреченные судьбы сковывал ее собственные зачатки самолюбования. Потому самолюбование Анисии стало изощреннее и касалось предметов более монументальных, чем переоцененное тело, так скоро приходящее в негодность. Тело, с которым она отказывалась отождествлять себя.
25
– Ты собираешься к дьячку перебраться? – спросил Павел, облокотившись о камин в своем любимом переплетении чуть отогнутой руки и скрещенных ног.
Мерцание свечей высасывало его силуэт.
– Да, – полушутя отозвалась Анисия.
– Но это невозможно, – возразил Павел, даже сведя темные брови.
– Почему? – от колющего удивления Анисия приподняла голову.
– Потому что невозможно любить никого кроме меня, – закончил он и клюнул наполненный бокал, который за столько лет будто стал отростком его ладони.
Несколько мгновений Анисия держалась, но потом хмыкнула от этой обаятельной наглости. В этом был весь Павел – лучшая иллюстрация гедонизма.
– Вы не подростки, чтобы скакать по кочкам как вам вздумается, – поучительно изрек Павел.
Анисия предостерегающе уставилась на Павла, призывая его к совести. Но Павел, по-прежнему преисполненный морализаторства, не проникся ее невысказанными доводами.
– Но у тебя же получалось все это время, – парировала Анисия без обычной снисходительности в его сторону.
Павел в смятении уставился в бокал.
Анисия нахмурилась окончательно. Безобразная сцена с вовлечением в скандал дома дальних родственников, комнатных собачек и прислужников всех ипостасей нежеланно прояснилась перед ней осязаемым кошмаром. Странно, что лишь теперь она вообще начала размышлять о правовых последствиях своего решения, которое тогда казалось однозначным спасением.
– Что нашел в тебе этот святоша? – с насмешкой, неудачно маскирующей раздражение, спросил Павел. – Кого способна эта твоя оболочка в шляпке одурачить?
Анисия подняла травяные, отливающие теперь серым глаза. Непререкаемость этого взгляда, осанки и всей фигуры, приостановившейся в ожидании, размашисто ответила ему на этот вопрос. Впрочем, он знал ответ до его озвучивания.
После мозаики брожений в голове Анисии Павел с некоторой обмороженностью возвращался к обсуждениям опер, скачек и наследств, хоть и не порывался вылупиться из этого зыбучего круга. Как только он отрывался от Анисии, то, что она высмеивала, теряло вездесущность мышиной возни и становилось приемлемым. А устаканенность ее емких выводов вновь распадалась на желанную бесполезность и оттого спокойствие существования.
Павел уже приготовился пожаловаться на назойливость Инессы, будто надеясь, что Анисия насолит последней сцену. Что обольет вином вычурные гардины, поступится своей безразлично-располагающей улыбкой. Ворвется, наконец, в свежесть и смрад реального мира. Забудет Алешу… Но тут лакей доложил о визите Полины, и Павел тактично ретировался.
26
Полина, вымоченная в духах, ворвалась в комнату без грошовых приветствий.
– Ну что, рада мне? – осведомилась она будто с простодушной надеждой.
Анисия молчала. Она понимала, как глупа и неприкрыта ее обида, но попросту не могла обмелеть перед этой запредельной наглостью.
– Что бы мы ни делали, Анисия, нас будут осуждать. Чтобы избежать этого, придется свою личность иссушить до изюма. Но едва ли ты останешься этим довольна. Да и доброжелатели тогда скорбно отзовутся о тебе как о бессловесном ничтожестве.
Брови Анисии невольно тронулись на свое излюбленное чуть искривленное вверх место. Уже приготовившись что-то сказать, Анисия высмотрела на запястье Полины ожог. Странно, не в первый раз уже Полина покрывалась новыми шрамами. Почему она такая невнимательная?
– Что, до сих пор мне те деньги припоминаешь? Ну, не исправилась. Не все у нас пруссы.
Анисия с трудом припомнила, что перед побегом Полины и Игоря дала подруге внушительную сумму, лишь бы та взялась за ум. Отлично понимая, что Полина получает содержание отца – влиятельного купца.
– Святошам тяжело осознать, что другие про свою жизнь все понимают. Что это очевидно вообще всем. Но им решительно плевать. Плевать, слышишь?
Полина принялась теребить себя за жемчужные бусы.
– Значит, – замедленно отозвалась Анисия, – потакать аффекту привлекательнее, чем проявить волю? Но виноваты те, кто не подвержен этим брожениям.
Полина начала рассматривать свои ногти так, словно видела их впервые.
– Куда нам до совершенства.
– Прекрати так называть меня. Ты себе создала какую-то новую красную тряпку? Я – не катализатор для твоих самооправданий.
Прежде Анисия полагала, что вся человеческая деятельности зиждется на единственном столпе – желании что-то добыть для себя – денег, признания, чувства. Механизм достижения удовольствия для всех был един – получить. Но Полина разрывала это нерушимое правило. Бросая деньги на игровой стол, отвергая приемлемые социальные связи и одобрение в свой адрес. В отторжении она умудрялась вылавливать какое-то исковерканное удовлетворение лишения.
– У меня нет внутреннего стремления что-то доказывать кому-то и уходить из света, – выдала она нервно, предупреждая убежденность, что до Анисии доползли все возможные в их век виды информации. – Мой разрыв со светом указывал бы лишь на то, как сильно я желаю показаться оригиналкой и доказать самой себе, что стою чего-то. Но у них это не выйдет.