Темнеющая весна (страница 31)
Анисия как-то встрепенулась и приблизилась к самому его окаменевшему лицу. Она ужаснулась, сколько лет жила с этим позором, как неистово боялась, что все узнают о ее подлости, о том, как она оказалась нехороша. Тщательно ища и не найдя в глазах Алеши ехидства, она процедила:
– Только вот я тебя не простила!
Алеша стыло посмотрел на нее.
– За то, что ты меня так легко простил! Как такое можно было прощать?! Кто ты после этого?! Почему ты позволяешь мне все это?!
– Мне надоела эта игра, Анисия, – устало проговорил Алеша. – Я думал, что уж с тобой мне будет легче. Что не будет этих материнских истерик.
– Я… я… это слишком тяжело, слишком!
– Я устал щадить тебя.
– Не… не говори так, – Анисию затрясло. – Все еще можно… Можно залатать. Мы не на фронте с оторванными ногами…
Анисия присосала ладони к глазам, будто желая заткнуть этим стабильный поток слез. Как же ей теперь до одури хотелось, чтобы он обнял ее, уверил, что все позади, все еще можно обратить. Что лопнувшая кожа будущего – просто дурной сон, а все еще может быть хорошо. И в то же время оскорблением были сами мысли, что она этого жаждет, что Алеша догадается о ее слабости.
Как нужна была им Полина, без неосуществленного поступка которой все рассыпалось!
61
Анисия стремглав скатилась вниз. Едва почуяв парной воздух, она прислонилась к ограде, будто решив поберечь подкашивающиеся икры. С хрипом она вытягивала воздух с улицы и тут же выплевывала его обратно.
Вдобавок все казалось, что Павел затесался где-то в стыках между лепниной вытесанного дома. Но улица была мистически пуста. Отчаяние и непонимание последних недель перетекло в отравляюще – сладостное открытие сожженных мостов освобождения.
Не так давно Павел обещал, что будет ждать ее под Алешиными окнами. И теперь Анисия и правда высматривала его. Где он теперь? Должно быть, медово улыбается очередной глупышке на выданье, обездвиженной злокозненной муштрой института благородных девиц. Да ведь и все они – эти же самые ни к чему не готовые и замурованные в своих иллюзиях глупышки… Толчок боли отдал куда-то вглубь торса, задев локти.
Спугнутая собственным лихорадочным мышлением, Анисия бросилась в пустоту, в липкий воздух, в гимн затухающей зимы.
«Не оборачиваться!» – металась она, будто это заклинание могло помочь и Алеше и ей забыть о произошедшем и возродиться. Он же… оглянулся назад на то, что, казалось, преодолел. Оглянулся, совершив страшащее. И убил этим свою Эвридику.
Вернуться домой? Праздно, респектабельно сесть напротив Павла. Анисии стало дурно от этой картины. Неужели, так долго убегая, она потерпела поражение на всех поприщах, став очередным подтверждением обидному общему мнению о женщинах? Невыносимо… И более всего невыносимо то, как блаженно ей было в побеге замурованного особняка, заваленного книгами и игрушками. В коконе укомплектованного сыном брака. Несмотря даже на то, что не стихала опасность поглощения Павлом. Отчего она и предпочитала превентивно сжирать его энергию и ничего не отдавать взамен. А на Аркадия так заманчиво было свалить свою нереализованность. Потому что лень стало бороться. Потому что годы неги заставили подзабыть исследовательский азарт юности. Слишком уж непредсказуемым оказался манящий прежде фундаментальный мир. При всем этом она якобы мечтала о революции, о подрыве самих основ своего невыносимого и восхитительного века… Лицемерка!
Нет, лучше… Лучше она побежит к Инессе, выцепит ее из лап Игоря. Вылечит ее и уедет с ней на поезде подальше от обоих братьев.
Но ведь Аркадий, Аркадий… Ведь из-за него она теперь склеена с Павлом. В двадцать лет жизнь казалась слишком легкой игрой, в которой она вольна менять правила. Настала необходимость поумнеть и очерстветь. Аркадий… Значимый только в эту минуту. Ведь был только сейчас. Ни тогда, ни после его не было… Как не было, наверное, и их самих. Были только люди в их теле с недостоверными картинками воспоминаний.
Молниеносные мысли показались Анисии идиотски надуманным книжным препятствием. Но мысли, которые казались логичными, направленными на счастье ребенка, ультрасовременными, вдруг разбились о собственный эгоизм. Нет, она не может оставить это твердо – припухлое тельце, часть своей плоти. Озаряющую доверчивую улыбку. Не хочет. Не хочет и не станет.
62
Она все не могла продолбить, собрать воедино то, что так хотелось осознать. О глобально происходящем со всеми ними и миллионами других по каким-то доселе неведомым механизмам. Если бы только у нее была волшебная книга ответов на все вопросы…
Анисия начала судорожно молиться Всемилу, чтобы ничего этого не было. Чтобы Алеша не говорил извращенных слов о Полине. Просто твердила набор фраз, хотя еще помнила свои детские молитвы. Но они почему-то казались ей постыдными, нелепыми.
Ей подумалось, что автор нарушил намеченный трепет событий, который в романе подчас так же тяжело переломить, как и в жизни. И тут по какому-то наитию она опустила руку в расшитую бисером сумочку и невозможной вспышкой нащупала там смятые листы. Не та ли это глава Всемиловой писанины, которую отец дал ей в тот день, когда захворал?.. И верно, написано его рукой.
И вот вновь с уже привычным закрученным чувством восстал перед ней Игорь, от чьего лица Всемил почему-то избрал вести повествование. Не недавний бледно-серый Игорь, не верящий, что потерял все по собственной недальновидности (да и не особенно из-за этого казнящийся). А облагороженный видением Всемила борец за идею полувековой давности. Когда они, начиненные обстругано-бравыми лозунгами французской революции, еще не подозревали, что борьба эта отнимет у них слишком многое. А в швах раздербаненой страны будет рождаться восхитительное, но кровоточащее искусство.
«Я удерживал себя от того, чтобы пуститься в упреки Полине, потому что наперед знал и ее контраргументы.
Я знал, что она донесла на нас императору. Выболтала судьбоносные для страны секреты с показно-неискушенным видом в промежутках между тем, как запивала виноград игристым. А мы, наивные дураки, были убеждены в благородстве прочих и их схожести с нашими интересами.
Какой только олух на ее щедро пропитанных вином собраниях сболтнул лишнего… Я не понимал, почему Александр медлит, а мы продолжаем как ни в чем не бывало расхаживать по своим необъятным гостиным. Длинный язык прекрасной Полины мог стоить нашему обществу жизней. Я понимал, как тщетен мой визит, но не мог отказать себе в удовольствии образумить эту пустую светскую сплетницу. Убедить ее, что не надо предавать остракизму желание перемен к лучшему. А уж тем более их высмеивать. Ведь она не была на войне, она не понимала, какую жизнь обычного люда мы увидели во Франции. И как испытали разочарование и стыд, что наши крепостные не живут так, как их крестьяне. Будто бы они чем-то были хуже французов… Полина – то передвигалась только в каретах, из которых мало что рассмотришь.
Я шел инкогнито, не желая привлекать к себе внимание. Мне даже показалось, будто в темени я увидел мелькнувшее и тут же скрывшееся лицо Алеши.
Из парадной Полины выскользнуло несколько угрюмых мужчин в коротких темных жакетах и с чемоданчиками в руках. Наши вездесущие жандармы, свято убежденные в праведном долге совершаемого ими, давно начали пугать меня, хотя я и стыдился признавать это. Эти же тени попросту пахнули на меня ужасом, тем более глубоким, что я вообще не видел подобных людей ранее.
Я с трепетом ждал, пока они скроются. Было неописуемо заходить туда после них… В каждом углу парадной мерещились лица. Я все надеялся, что квартира пуста. Я бы с радостью убежал вовсе, если бы был уверен, что Полине не нужна моя помощь… И верно, не нужна была. Она лежала навзничь. В луже крови растоплялись волосы, образовывая в ней длинные карамельные линии. Квартира была перевернута вверх дном. Пол был застлан листами бумаги, деньгами, предметами гардероба. Ящики были вырваны из шкафов и тоже валялись на полу. Машинально, диктуя себе, что делать, и не позволяя себе впасть в исступление, я осматривал убранство квартиры – дорогие безделушки оставались на своих местах. Я обошел квартиру в тщетном поиске челяди. Очевидно, они были заранее осведомлены и подкуплены.
В забытье, в полусне я сидел там, думая обо всех тех слухах, что Полина не просто так слишком часто и слишком подолгу наезжает то в Лондон, то в Вену. Что сын ее слишком похож на канцлера Меттерниха… Что именно она уговорила его вступить в антинаполеоновскую коалицию. Но я не верил этим домыслам. Такие авантюристки, ограненные протекцией высшей власти и деньгами, должны умирать в своих постелях, а не так невероятно и грубо».
63
Прочтя это, Анисия застыла на смазанной безвременьем улице.
Безотчетно обернулась и зашагала обратно. Произошедшее будто бы нависало над ними неотвратимо, решенно… Но ведь они сами посильно сотворяли и прошлое и настоящее. А, значит, и будущее. Точно так же, как дворовые мастерицы вышивали скатерти себе в приданое.
Не может же она вновь оставить Алешу в беде. Она хищно исследовала несовершенства мира, изложенные как-то понарошку на журнальных страницах «Русского вестника». Почему же перемоловший настоящие, осязаемые невзгоды человек вызывал у нее такое малодушие?
– Мы с тобой еще не закончили! – заревела Анисия, отбивая палец на ноге о дверь квартиры Алеши.
Она уже не ждала, что он откроет, что он вообще там. И пустота этого допущения рождала какую-то освобожденность от обязательств.
Но он открыл.
– Это все фантазии, болезнь, Алеша… Такие же вредные фантазии, как и мои… Ты в ее смерти не виноват. Не виноват, слышишь ты меня?! – она схватила его голову и с силой заставила смотреть на себя. – Мысли – это не грех. Ты ничего не сделал. Она сама себя сжигала.
Она вынула измышления Игоря, благоразумно умолчав, что это рукопись Всемила.
По мере прочтения на щеках Алеши будто появлялись прежние краски молодости.
– Ты даже после каторги не озлобился, как все от тебя ждали… – излила она с невиданной нежностью, которой сама же поразилась. – Почему ты только не разубеждал меня никогда в этом моем бреде о тебе? Ты выше всех нас. И я люблю тебя. Я… я слишком много от тебя прошу. Ты не представляешь, как я себя ненавидела за это. Я все боялась увидеть твою сломленность каторгой. Но ведь не увидела! Попросту ты не в себе, как и мы все. Мы придавлены тяжестью цивилизации, вот и все! Такой прогресс, столько идей… Немудрено тут с ума сойти.
Алеша болезненно напрягся, но не увернулся от ее ладони, вцепившейся в его удивительно крепкую руку.
– Я рад, Анисия. Значит, ты – человек.
– Надо перестать мне восхищаться Базаровыми, – пробормотала Анисия. – Жить с ними невозможно.
– Цели – то у меня, быть может, те же, что и у него были. У него и у них, будущих – жизнь других перевернуть. Я их даже уважал.
– Хоть они только на словах решили социалистические вопросы с обездоленными… Зато очень громко пели о пенсиях, – напряженно пробасила Анисия. – А колхозникам пенсии эти так и не полагались. Так в чем отличие стало с дореволюционной-то эпохой?! Все только красивые слова, на которые мы клюнули и друг друга поубивали.
– Так чем же я могу себя считать лучше, чем они? – спросил Алеша невпопад, не поняв ее слов, но и не переспрашивая их значение.
Анисия с внутренним содроганием припомнила, как всегда непросто ей было в тени его непререкаемой доброты и обеления всех. Настолько непросто, что она и счастлива была выискивать в Алеше малейшие признаки неидеальности, чтобы как-то с ним состыковаться. Она все думала, что он решил быть добрым, потому что ему нечего было больше противопоставить прочим. Но теперь… теперь эта его особенность только растрогала ее.
– И не считай, если так, – благоговейно ответила Анисия. – Лучше, хуже – это только в Библии. А судьи кто? Я ведь, дура, думала, что после перенесенного ты не озлобиться не мог, не мог не стать террористом. Навыдумывала себе черти что… А ты… Ты…
– Местью ничего не добиться.