Стиль – и японцы
(1955)

Первым человеком, который произвел на меня большое впечатление – за кругом моей семьи, – был пожилой японский джентльмен мистер Фредерик Марико. У мистера Марико был цветочный магазин в Новом Орлеане. Познакомился я с ним, наверное, лет в шесть – можно сказать, забрел в его магазин, – и за десять лет нашей дружбы, до того, как он внезапно умер на пароходе по пути в Сент-Луис, мистер Марико собственными руками сделал мне десятки игрушек – летучих рыб, подвешенных к проволоке, макет сада, полный карликовых цветков, пушистых средневековых животных, танцовщика с заводным веером, который трепетал три минуты. Эти игрушки, слишком изысканные, чтобы с ними играть, были моим первым эстетическим переживанием – они составляли отдельный мир и задавали норму вкуса. В мистере Марико была большая тайна – не в самом человеке (он был простодушен, одинок и глуховат, что подчеркивало его обособленность), но в том, что, наблюдая за его работой над букетом, ты не мог понять, как он выбирает между этими коричневыми листьями и этим зеленым вьюном, чтобы достичь такого утонченного, сложного эффекта. Годами позже, когда я прочел романы дамы Мурасаки и «Записки у изголовья» Сэй-Сенагон, а еще позже увидел танцовщиков кабуки и три поразительных фильма («Расёмон», «Сказки туманной луны после дождя» и «Врата ада»), память о мистере Марико не поблекла, но тайна его светлых игрушек и карликовых букетов отчасти рассеялась: стало понятно, что его таланты – это составная часть национального дара: японцы, музыканты визуального, обладают абсолютным слухом в отношении цвета и формы.

Абсолютным: когда в театре кабуки поднимается занавес, предчувствие спектакля, frisson^[34], к которому он придет, уже есть – в строгом сочетании сочных красок, в экзотически торжественных позах коленопреклоненных артистов, замерших, как фарфоровые изваяния. Или же эта сцена, пантомима в «Расёмоне»: новобрачную, сопровождаемую мужем, несут по лесу в паланкине, и через мелькание солнечного света в листве и сонный притягательный взгляд наблюдающего за ними разбойника камера создает гипнотическое ощущение угрозы.

«Расёмон», конечно, черно-белый фильм, и только во «Вратах ада» палитра раскрылась в полную силу: зеленые абсентовые тона, коричневые, с искрой, как херес. Все это – торжество Стиля, феномен, который развивается сам по себе, независимо от эмоционального содержания, абсолютизация Стиля.

Высокий стиль никогда не был сильной стороной западного театра, во всяком случае, там не создалось ничего такого же химически чистого и самодовлеющего. Что-то отдаленно похожее можно найти в комедии эпохи Реставрации^[35] – там, по крайней мере, так же ценилась искусственность. И надо признать, что в гангстерском триллере и в ковбойском жанре американцы создали классически стилизованную форму морального кодекса и поведения. Но это – обрывки, фрагменты, вспышки, тогда как японское чувство стиля рождено многовековой работой серьезной и красивой эстетической мысли. Хотя, как отметил Артур Уэйли^[36], в основе этой мысли – страх, страх перед открытым высказыванием, перед эмфазой; поэтому в одной травинке – описание всей вселенной лета, в потупленном взгляде – знак глубокой страсти.

В Японии девятого века и даже раньше переписка шла преимущественно в стихах: культурный японец знал несколько сотен стихотворений и текстов и мог цитировать их к случаю или подкрепить ими свою мысль – а если нет, то сочинить свое собственное, потому что поэзия в те дни была развлечением. Судя по тем развлечениям, которые они нам предлагают сегодня, – по их театру, их фильмам, – обычай этот жив по-прежнему: все это – поэзия коммуникации.

Музы слышны
Отчет о гастролях «Порги и Бесс» в Ленинграде
(1956)

Посвящается Барбаре Пейли

Часть первая

Когда молчат пушки

В субботу 17 декабря 1955 года, сырым и туманным западноберлинским днем, участников американского оперного спектакля «Порги и Бесс» – все 94 человеко-единицы – попросили собраться в репетиционном зале на инструктаж. Инструктаж проводили советник американского посольства в Москве Уолтер Уолмсли-младший и второй секретарь посольства Рой Лаури. Оба они специально приехали в Западный Берлин – проинформировать труппу о предстоящих гастролях в Ленинграде и Москве и ответить на вопросы, если таковые появятся.

Первая в истории поездка американской театральной труппы в Россию – венец четырехгодичного мирового турне «Порги и Бесс» – явилась плодом долгих, запутанных и так до конца и не проясненных переговоров между СССР и компанией «Эвримен-опера, Инкорпорейтед», в лице продюсеров Гершвиновой оперы Роберта Брина и Блевинса Дэвиса.

Русские до сих пор не доставили виз, но громадная труппа – пятьдесят восемь актеров, семеро рабочих сцены, два дирижера, комплект жен и секретарш, шестеро детей с учителем, трое журналистов, два пса и один психиатр – пребывала в полной боевой готовности и прямо-таки горела желанием в ближайшие 48 часов отбыть из Восточного Берлина и через Варшаву и Москву поездом проследовать в Ленинград – расстояние примерно в 1100 миль, занимающее почему-то трое суток езды.

На инструктаж я ехал в такси с миссис Гершвин и квадратным, мускулистым человеком по имени Джерри Лоз, в прошлом боксером, а ныне певцом. Миссис Гершвин, как всем известно, замужем за Айрой Гершвином, братом композитора и автором либретто «Порги и Бесс». В минувшие четыре года она то и дело оставляла мужа дома, в Беверли-Хиллз, и отправлялась с труппой скитаться по свету:

– Айра – коровья лепешка какая-то. Ему из комнаты в комнату перейти – пытка. А я вот, солнышко, прямо цыганка. Обожаю путешествия.

Эта маленькая, хрупкая женщина по прозвищу Ли (сокращенное от Леноры) обожает бриллианты и выходит увешанная ими к завтраку, обеду и ужину. У нее выбеленные перекисью волосы, лицо в форме сердечка и девический голосок. Разговор ее – это случайные, беспорядочно несущиеся вперед обрывки фраз, произносимые звонким, не таящимся от людей шепотом и склеенные ласкательными именами.

– Солнышко, – щебетала она, пока мы сквозь мрак и морось ехали по Курфюрстендам, – вы про елку слышали? Русские устраивают нам рождественскую елку. В Ленинграде. Прелесть какая. Тем более что они вообще не верят в Рождество, да ведь, дорогуша? И потом, Рождество у них гораздо позже. Потому что у них другой календарь. Радость моя, неужели это правда?

– Что они не верят в Рождество? – спросил Джерри Лоз.

– Да нет же, солнышко, – нетерпеливо сказала миссис Гершвин. – Насчет микрофонов. И съемок.

В труппе уже много дней шли разговоры о несоблюдении в России неприкосновенности частной жизни. Ходили слухи, что письма там перлюстрируют, а гостиничные номера полны скрытых камер и микрофонов. Поразмыслив, Лоз сказал:

– Думаю, правда.

– Лапушка, но как же так? – запротестовала миссис Гершвин. – Это же с ума сойти! И где нам тогда сплетничать – в туалете, что ли? И все время стоять и воду спускать? А насчет скрытых камер…

– Думаю, тоже правда, – сказал Лоз.

Миссис Гершвин умолкла и погрузилась в задумчивость, в которой и пребывала до конца нашей поездки. Тут только она не без грусти произнесла:

– Все-таки с елкой – это они молодцы.

Мы минут на пять опоздали и с трудом нашли свободные места в рядах складных стульев, расставленных в репетиционном зале. Зал, с зеркалами во всю стену, был битком набит и жарко натоплен, но, невзирая на это, некоторые из собравшихся, будто уже чуя холодные степные ветры, сидели в пальто и шарфах, специально купленных для поездки в Россию. Процесс приобретения этих предметов одежды оказался пронизан духом конкуренции, благодаря чему во многих присутствовавших было что-то эскимосское.

Собрание открыл Роберт Брин, копродюсер и режиссер «Порги и Бесс». Он представил нам эмиссаров посольства, Уолмсли и Лаури, сидевших за столом лицом к публике. Затем Уолмсли, плотный, средних лет человек, подстриженный под Менкена, объяснил, сухо и растягивая слова, какую «уникальную возможность» являет собой предстоящее турне, и заранее поздравил собравшихся с «громадным успехом», который, он уверен, ждет их по ту сторону «железного занавеса».

– Все, что происходит в СССР, запланировано, а поскольку ваш успех запланирован, я без всяких опасений поздравляю вас уже сейчас.

Мистер Лаури, моложавый, чопорный, напоминающий школьного учителя, видимо, почувствовал, что в комплиментах коллеги чего-то не хватает, и вставил, что Уолмсли, разумеется, совершенно прав, но что «в России вашего приезда ждут с восторгом. Там знают музыку Гершвина. Один мой русский знакомый недавно был в гостях, так там его приятели втроем пропели „Ты теперь моя, Бесс“ от начала до конца».

Исполнители благодарно заулыбались, и слово снова взял Уолмсли.

– Да, среди русских есть и хорошие люди. Очень хорошие. Но у них плохое правительство, – говорил он медленно, с расстановкой, как бы диктуя. – Необходимо все время помнить, что их система правления в корне враждебна нашей. Там такие законы, о которых вы и не слыхивали. Лично я за всю свою жизнь – а у меня большой опыт – ничего подобного не видел.

Тут поднял руку Джон Маккарри. Маккарри играет в спектакле злодея по кличке Краун и выглядит соответственно: большой, тяжелый, зловещий. Вопрос его был таков:

– Допустим, нас в гости позвали. Мы куда ни приедем, нас завсегда приглашают. Так как, идти или нет?

Дипломаты с усмешкой переглянулись.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал Уолмсли, – что перед нами этот вопрос не встает. Нас никуда никогда не зовут. Только официально. Впрочем, вас, может быть, и пригласят куда-нибудь. Тогда, разумеется, воспользуйтесь этой возможностью. Насколько мне известно, ваши хозяева разработали обширную программу. У вас минуты не будет свободной. Еще надоест.

Исполнители помоложе от такой перспективы причмокнули, но один из них выразил сомнение:

– Я спиртного в рот не беру. А они, не дай бог, станут произносить эти, как их, тосты, – так как, чтоб, значит, без обиды?

Уолмсли пожал плечами:

– Не хотите – не пейте. Это необязательно.

– Точно, друг, – посоветовал обеспокоенному приятель, – никто не обязан пить, коли не хочет. Не захочешь – мне отдашь.

Теперь вопросы лились рекой. Родители тревожились о детях. Будет ли в России пастеризованное молоко? Будет, но, по мнению господина Лаури, нелишне запастись «Старлаком» – он своих детей поит только им. А воду пить можно? Да, без всяких опасений. Мистер Уолмсли пьет воду только из-под крана. Как обращаться к советским гражданам? «Ну, – сказал Уолмсли, – „товарищ“ говорить не стоит. „Господин“ и „госпожа“ сойдет». – «А как насчет покупок, дороговизна большая?» – «Чудовищная, но это неважно, купить все равно нечего». – «Сколько градусов зимой?» – «До минус тридцати двух». – «А в номере тепло?» – «Очень. Даже слишком».

С главным было покончено, и тут из задних рядов раздался голос:

– Здесь всякие бредни ходят. Говорят, за нами будут хвосты.

– Хвосты? – улыбнулся мистер Уолмсли. – Не исключено. Но это не то, что вы думаете. Если за вами и будут следить, то для вашей же безопасности. Поймите, там на вас будут глазеть толпы. Это не по Берлину гулять. Так что к вам наверняка кого-нибудь приставят. Безусловно.

– Факт тот, – вставил г-н Лаури, – что Министерство культуры очень хотело, чтобы вы приехали, поэтому с вами будут обращаться наилучшим образом, без придирок, не как с другими иностранцами.

Голос из задних рядов настаивал, не без разочарования:

– Мы слышали, что за нами будут следить. И вскрывать письма.

– А-а, – сказал Уолмсли, – это дело другое. Это само собой. Я, например, всегда исхожу из того, что мои письма вскрывают.