А полоски цветной бумаги у меня в комнате оказались не ответным подарком, как я думал. Ими полагалось усыпать статую Девы Марии, недавно доставленную на остров и возимую по деревням. В день, когда она прибыла сюда, все балконы были задрапированы красивыми кружевами, самым тонким постельным бельем или старым покрывалом, если у семьи ничего лучше не было; гирлянды цветов висели на тесных улочках; старые дамы нарядились в самые длинные шали, мужчины расчесали усы, кто-то переодел городского дурачка в чистую рубашку, а детям, одетым во все белое, нацепили ангельские крылья из золотого картона. Процессия должна была войти в город и проследовать под нашим балконом около четырех. Предупрежденные Джокондой, мы заняли свой пост вовремя, чтобы бросать красивые бумажки и кричать, как нас научили, «Viva la Vergenie Immaculata»^[16]. Пошел нудный дождичек; в шесть стемнело, но, как и толпа, запрудившая улицу внизу, мы держались стойко. Священник, раздраженно хмурясь, в разлетающихся черных юбках, с ревом унесся на мотоцикле: его послали поторопить процессию. Наступил вечер, вдоль маршрута процессии вытянулась цепочка керосиновых огней. Вдруг, ни с того ни с сего, раздалось бодрое ра-та-та военного оркестра, и с пугающим треском огненная тропа вспыхнула ярче, словно салютуя Деве Марии: в черной вуали, покачиваясь на усыпанных цветами носилках, обложенная золотыми и серебряными часами, она плывет по улице, и следом за ней – половина острова; в тишине, окружающей ее персону, слышны только звуки этого музыкального приношения: тик-тик-тик часов. Позже Джоконда была очень расстроена, обнаружив, что мы все еще сжимаем в руках яркие бумажные ленточки, – от волнения мы забыли их бросить.

«5 апреля. Долгая, рискованная прогулка. Нашли новый пляж». Искья – суровый каменистый остров, напоминающий Грецию и побережье Африки. Апельсиновые деревья, лимонные деревья и на горных террасах серебристо-зеленые виноградники: вино Искьи высоко ценится, «Лакриме Кристи» делают именно здесь. Выйдя из города, скоро оказываешься перед разветвляющимися тропинками, они ведут наверх через виноградники, где черной метелью – пчелы и зеленые огоньки ящериц на распускающихся листьях. Крестьяне коричневые и плотные, как гончарные изделия, и смотрят на горизонт, как моряки, потому что море всегда с ними. Приморская тропинка бежит под отвесными вулканическими скалами; есть переходы, где лучше закрыть глаза – падать будет далеко, и скалы внизу похожи на спящих динозавров. Однажды, бродя среди скал, мы нашли мак, потом другой; они росли среди угрюмых камней, поодиночке, словно китайские колокольчики, подвешенные к бечевке тропы. Маковая тропинка привела нас к незнакомому, спрятавшемуся в скалах пляжу. Вода была такая чистая, что мы видели актиний и кинжальные броски рыб. Недалеко от берега торчали плоские голые камни, похожие на надувные плотики; мы шлепали от одного к другому, вылезали на солнце и смотрели назад, на зеленые террасы виноградников и облачную гору. В одном из камней прибой выточил кресло, и самым большим удовольствием было сидеть в нем под набегавшей и обдававшей тебя волной.

Но на Искье нетрудно наткнуться и на закрытый пляж. Я знаю по крайней мере три, куда не ходят люди. Городской пляж в Форио увешан рыбацкими сетями, и на нем лежат перевернутые лодки. На этом пляже я и встретил впервые семейство Муссолини. Вдова покойного диктатора и трое детей живут здесь, как я понял, в тихом добровольном изгнании. В них есть что-то печальное и жалостное. Дочь молодая, светловолосая, хромая и, видимо, остроумная: местные ребята, когда разговаривают с ней на пляже, все время смеются. Как и всякую простую женщину из местных, синьору Муссолини часто можно видеть в поношенном черном платье, когда она тащится вверх, скривившись под тяжестью продуктовой сумки. Лицо ее обычно ничего не выражает, но раз я видел, как она улыбнулась. В город пришел человек с попугаем, который вытаскивал из стеклянной банки печатные записки с гаданиями, и синьора Муссолини задержалась около него, прочла свою судьбу и улыбнулась загадочной джокондовской улыбкой.

«5 июня. День – белая ночь». Наступила жара, и вторая половина дня здесь – как ночь среди бела дня, ставни закрыты, по улицам шествует сон. В пять снова откроются лавки, в порту соберется народ встречать «Принчипессу», а позже все пойдут гулять на площадь, где кто-нибудь будет играть на банджо, на губной гармонике, на гитаре. Но сейчас сиеста, цельно-голубое небо и крик петуха. В городе два дурачка, и они друзья. Один всегда ходит с букетом цветов и, когда встречает друга, делит букет на две равные части. На безмолвных, лишенных тени улицах только их и видно. Держась за руки, с букетами, они идут по пляжу вдоль каменной стены, которая выдается далеко в море. Я вижу их со своего балкона, они сидят среди сетей и покачивающихся лодок, их бритые головы блестят на солнце, глаза их светлы, как пустое пространство. Ночь среди бела дня – их время, время, когда остров принадлежит им.

Мы прожили весну. За четыре месяца, что мы здесь, потеплели ночи, зеленое, еще зимнее море марта смягчилось и в июне стало синим, голые и серые виноградные лозы оделись первыми зелеными гроздьями. Вылупились бабочки, а на горе полно сластей для пчел; после дождя слышно – да, тихо, – как лопаются бутоны. Мы просыпаемся раньше – признак лета – и вечером ложимся позже, тоже признак. Но этими ночами трудно загнать себя в помещение: луна приближается, моргает на воде с пугающей яркостью. Вдоль парапета рыбацкой церкви, устремившейся в море, как нос корабля, прогуливаются и шепчутся молодые люди, уходят на площадь и дальше, в укромную темноту. Джоконда говорит, что это самая долгая весна на ее памяти и самая красивая.

Танжер
(1950)

Танжер? Два дня теплоходом из Марселя, очаровательное плавание, и если вы бежите от полиции или просто от кого-нибудь бежите – прямая дорога сюда. Окаймленный горами, открытый морю, похожий на белый плащ, брошенный на берегу Африки, это интернациональный остров с чудесным климатом на протяжении восьми месяцев, приблизительно с марта по ноябрь. Здесь изумительные пляжи, длинные полосы сахарно-белого песка и прибоя, и, если у вас к этому вкус, ночная жизнь, хотя и не слишком невинная и не особенно разнообразная, длится от заката до рассвета, что, впрочем, неудивительно, раз большинство народа спит вторую половину дня и мало кто ужинает раньше десяти или одиннадцати. Зато удивительно почти все остальное в Танжере, и перед тем, как ехать сюда, вы должны сделать три дела: привиться от тифа, забрать сбережения из банка и сказать друзьям «прощай». Бог свидетель, вы можете больше их не увидеть. Это вполне серьезный совет: несколько пугает количество людей, которые, приплыв сюда на короткие каникулы, застревают здесь, и дальше проходит год за годом. Потому что Танжер – это резервуар, который вас не отпускает, пространство без времени, где дни проплывают незаметнее, чем пена водопада; так, я представляю себе, идет время в монастыре, тихонько в шлепанцах. Вообще, у них двоих, монастыря и Танжера, есть еще одно общее – самодостаточность. Для простого араба, например, Европа и Америка – одно и то же место, а где оно – не важно, ему все равно. И зачастую европейцы, загипнотизированные бренчанием уда и роевой жизнью вокруг, готовы с этим согласиться.

Много времени проводишь на Пти-Сокко, площади сплошных кафе у подножья касбы^[17]. На первый взгляд она может показаться миниатюрным вариантом Галереи в Неаполе, но при близком знакомстве обнаруживаются такие своеобразные и гротескные черты, что ее нельзя уподобить ни одному месту на свете. Пти-Сокко круглые сутки полна народа; на Бродвее, на Пикадилли бывает затишье, но маленькая Сокко гудит день и ночь. Отойдешь на двадцать шагов – и погружаешься в туман касбы; из тумана в шарманочный шум Сокко выплывают призраки – оживленное зрелище; это выставочная площадка проституток, стойбище торговцев наркотиками, шпионский центр; кроме того, это – место, где народ попроще пьет свой вечерний apéritif.

У Сокко свои знаменитости, но это ненадежная слава, потому что в любую секунду любого могут забыть и отбросить: публика на Сокко повидала почти все и крайне переменчива. Сейчас тут звезда – Эстель, красавица, которая ходит так, словно разматывается веревка. Она полунегритянка-полукитаянка и работает в борделе под названием «Черная кошка». По слухам, раньше она была парижской моделью и приплыла сюда на частной яхте; с намерением, разумеется, таким же манером отбыть; но, по-видимому, джентльмен, владелец яхты, в одно прекрасное утро отчалил, бросив ее на произвол судьбы. Первое время ее баловал Моми; Сокко ценила таланты Моми и как танцовщика фламенко, и как рассказчика: где бы он ни присел, там всегда раздавались взрывы хохота. Увы, бедного Моми, экзотического молодого человека, имевшего обыкновение обмахиваться кружевным веером, недавно ночью пырнули ножом в баре, и он выпал из обращения. Менее прославленные, но не менее интересные – леди Уорбэнкс с двумя своими пристяжными, любопытное трио, каждое утро завтракающее за столиком на тротуаре; завтрак у них всегда одинаковый: жареный осьминог и бутылка перно. Знающие люди утверждают, что леди Уорбэнкс, ныне весьма déclassé^[18], в свое время была первой красавицей Лондона; возможно, это правда – у нее точеное лицо и, несмотря на тесный матросский костюм, в который она себя втискивает, врожденная элегантность. Но с нравственностью у нее не все так ладно, как могло бы быть, и то же самое можно сказать о ее спутниках. Один – хлопотливый, нахального вида молодой человек, у которого язык – как черпак, загребающий из котла скандальных сплетен; другая – суровая девица-испанка с короткими непослушными волосами и светло-карими глазами. Зовут ее Санни, и мне сказали, что ее финансирует леди Уорбэнкс и она на пути к тому, чтобы стать единственной в Марокко женщиной, возглавляющей организованную шайку контрабандистов. Контрабанда здесь – мощная отрасль, в которой заняты сотни людей, и Санни, как можно понять, располагает судном и командой, еженощно совершающей рейсы через пролив в Испанию. Отношения внутри этого трио не вполне печатные; достаточно сказать, что на троих они собрали все известные пороки. Но Сокко это не интересует, Сокко занимает совсем другой аспект: скоро ли леди Уорбэнкс убьют и кто из двоих это сделает, молодой человек или Санни? Англичанка очень богата, и если этих друзей привязывает к ней алчность, что видно невооруженным глазом, то за убийством дело не станет. А пока что леди Уорбэнкс безмятежно сидит, откушивает осьминога и попивает свое утреннее перно.

Сокко также центр моды, испытательный полигон новейших веяний. Одно новшество, популярное среди щеголих, – туфли, зашнурованные лентами, обвивающими ногу до колена. Непривлекательно, но не так прискорбно, как страсть к темным очкам, овладевшая арабскими женщинами, чьи глаза всегда выглядывали из бурнусов очень завлекательно. Теперь же видишь только большие черные стекла, утопленные, точно угли, в большой снежный ком ткани.

В семь часов вечера жизнь на Сокко в самом разгаре. Это людный час аперитива, на маленькой площади перемешиваются два десятка национальностей, гул их голосов похож на пение гигантских москитов. Однажды, когда мы сидели там, вдруг наступила тишина: по улице, мимо освещенных кафе, весело трубя, двигался арабский оркестр – первый раз в жизни слышал я веселую мавританскую музыку, обычно она звучит как обрывочный погребальный плач. Но, похоже, смерть у арабов не горестное событие, потому что этот оркестр оказался авангардом похоронной процессии, которая извилисто и бодро двигалась сквозь гущу народа. Затем показался и покойник – полуголый мужчина на колышущихся носилках, и дама в стразах, отклонившись от своего столика, прочувствованно отсалютовала ему стаканом «Тио Пепе»; через минуту она уже смеялась золотозубым смехом и что-то затевала, интриговала. И тем же занята была маленькая Сокко.

«Если собираетесь писать о Танжере, – сказал мне один человек, к которому я обратился за некоторыми сведениями, – пожалуйста, не касайтесь подонков, у нас здесь множество приятных людей, и нам обидно, что у города такая плохая репутация».