Памяти и прошлых лет забытость.

Раз собрался отобедать

За одним столом с чертом –

Готовь длиннее ложку –

Ни то останешься голодным дураком.

И будь мудрее, хоть немножко –

Готовь побольше кружку.

Да не вкушай ты слишком много,

Была такая уж особа –

У ростовского попа корова,

От обжорства своего и треснула.

Чревоугодие оставь,

Пока на полный ты желудок не заснул,

Будь холоден к еде, как будто голод ветер сдул.

Обжорство велико,

Лишает множество оно,

А кормит одного.

Так непомерный аппетит

Рождает лишь убожество.

А Скупость на слова –

Рождает молчуна,

Щедрость – болтуна.

Поэтому-то празднословие опасно,

Тогда и сдержанность и ум прекрасны.

Они же твой поток словесный,

Так держат на цепи,

Что из пут крепких ему уж не уйти.

И смысл их многовесный,

Даёт рассудку в голову прийти.

Познание дневного ж празднолюбия –

Есть к лени ежедневная прелюдия –

Она и так и сяк валяется от бока с бока,

Её сестра и брат – есть лежебока.

И для ума нет ядовитей лени –

Людской обузы праздной тени.

И мал душой тот недоросток,

Который мнит себя рукою властной,

Его прельщает этикет –

А делом лишь скупой подросток.

Сей недоросль роняет слов букет,

И по щекам врагам небрежно хлещет,

Чему и меры нет!

О нём то и наслышан белый свет,

В томительных стенаниях зазнавшийся – опасный,

Он дал обет негласный –

Воткнуть во плоть коварства сей стилет,

Но ненависть его – всего лишь результат незрелых лет.

Глаша́тай придворный дует в рог,

А на бумаге для него и смысл

Стопа́ таков и сильно строг,

За толкование его обманщик сей выигрывает торг,

Вещать, любитель он, на все четыре стороны,

Крепки обмана сети и слова – вельможами дарованы,

Внушить желает пустозвон,

Что гром – есть колокольный звон.

Да из пустого перелить в порожнее,

К его наветам, друг, быть надо осторожнее!

Уж просто, гениальность духа вручается в награду,

Какая превращается в холсты, поэмы и отраду,

А для художника в потоки мысли!

Но главное – что б эти мысли были чи́сты!

Великим памятники, да строят быстро,

И вдохновлённая толпа,

Стуча огнивом друг о друга,

Так высечет души огонь и вложит в руки им,

И вылетит сквозь белый дым,

Сердец трепещущих, искра,

И никогда с полей любви, не унесёт пыльцу ветров молва.

Когда подруга предаёт забвению могучий символ дружбы,

То дружба превращается в подобие убогой службы,

Подружка из тебя – хоть косы вить,

Но для характера мужского такую перемену

Ни за что нельзя простить!

И лучше ползать в нищете и простоте,

Избегнув всякого людского взора,

Чем подле женских ног, у трона!

Ох! Эти элегантные девицы,

Всегда такие лёгкие, щебечут как синицы,

А сами ценят верность,

С мужами⁶³ изменяя,

Потом, от них по случаю, рожая,

Хватают казанов за щедрость,

И тянут всякую иную ценность.

Во всех грехах самих мужей же обвиняя,

Пока не пойман – то не вор,

В своей избе не видят сор,

И нарушают данный свыше уговор.

Родное чадо в колыбели,

Где ангелы сонеты нежно пели,

Не признаёт отец,

И чужд ему гнезда его младой птенец.

Старается от крови откупиться,

– И лучше, – думает, – ему бы не родиться! –

А самому пойти в кабак повеселиться,

Напиться и забыться,

Для успокоения души ранимой,

В объятиях почтенной и любимой

Бутыли, и жизни, меньше правильной, чем мнимой,

Рождает по ночам столь гадостный экстракт,

Которому сильней, чем отпрыску, тот рад.

А мать ремнём стегает сына,

Для воспитательных и прочих мер,

Чтоб подавить в нём мужества начала,

Чтоб тот и пискнуть ей в ответ не смел!

А для того, кто зарождён в утробе горя,

Несчастная всё просит слёзно гроба,

Пока родиться не успел!

Горгона яд презренья изливает,

Её видение – герой Персей её сбивает,

Он зеркало судьбы в осколки разбивает,

И взгляд безумный, фурии, в её же очи отражает.

И ждёт медуза роковой минуты,

В засаде спят её коварства спруты,

И локоны её шуршат,

И слышен больно громко тихий шаг!

Но молния сверкнув с небес,

Её же ослепить могла,

И очи гиблые в далёко та ехидна отвела,

А быстрота уж голову то с плеч снесла! –

Ахилл несясь на крыльях словно лань,

Персея щит принёс ко Прометею в дань.

О, смертный человек,

Узри бессмертья торжество,

Ты для небесного святого божества – земной червяк,

Хватаешься за мнимое ты с ним родство,

А для него – ты лишь пустяк.

Его соизволение лишить

Тебя способно и жизни и богатства,

И стоит ли вперёд спешить,

Из-за бездонного людского любопытства?

Страдать и мучиться так безотрадно,

Как лишь способно тело, слеплённое из глины,

И было б это странно,

Если люди все были б мысли исполины.

Скука от ума, что может быть опасней?

Что может хуже быть страстей напасти?

Что ж может породить такую тягу к буйству,

Которая способна подтолкнуть к убийству

Той хрупкой совести и принципа воинственного я?

Во истину души тепла, не затушить огня.

Ведь духом пали мы, иль это лишь пустяк?

И как же получилось так,

Что победили в сей морали дикари?

Грызут других, плюют друг в друга,

И хоть на части разорви – но ничего не говори!

Мы ль себе и им прислуга?!

Они ль богоподобные цари?!

И в этом разве вся заслуга,

Что стали чужды люди друг для друга?

Но ты держись – своё ж возьми,

В себе ты зверя победи!

Что властвует над нами?

Все наши чувства – соли привкус,

А наша явь наполнена ночными снами,

И жизнь, как кислый уксус,

Так сто́ит нам грустить, молясь лишь вечерами?

Боимся мы заката,

Иль жаждем мы рассвета?

Но от заката, до рассвета -

Тьма – всего лишь пустота для света.

Вернуть назад слова, мгновения – нельзя,

Как невозможно обновить свою же шкуру,

И где же вы – мои друзья?

Иль я зову вас лишь впустую?

Иль я цепляюсь лишь за миг,

Напрасно прожитый, каким наполнен этот стих?

Вы? Иль я о го́дах пройденных тоскую?

Когда-нибудь поведает гранитная плита,

О чём же всё-таки тоскуют небеса.

Под тяжестью же́рнова мельницы,

Что прочно в жизни сей?⁶⁴

Взрастить то семя ты сумей,

Какое было брошено заложницей,

Давно минувших дней.

Пока нам ум мешает жить,

Так сложно в радости продлить

Те годы юные, когда бушует молодая кровь,

Когда зовёт на подвиги любовь,

А ты становишься суров, угрюм,

И в этом виноват твой вольный ум!

С каким живётся безотрадно,

Какой так мысли впитывает жадно,

И видит всех людей насквозь,

Знакомясь с их душой лишь вскользь.

О, одиночество! Способно ль ты любить?

Иль ты способно лишь губить,

Ещё живое содроганье?

Готова ты отдать на растерзанье

Такое жалкое дитя, какое предало себя?

Когда из тишины тебя зовёт никто,

И кто тогда откликнется на зов? Ну кто?

Великий крик души лишь эхо передаст,

Но что оно, глухое и немое, для спасения отдаст?

И что взамен возьмёт?

Людское одиночество – пока ты жив – оно живёт,

А умер – и оно умрёт.

Сухой она и реку века перейдёт,

Так тесно с телом проведя холодный год,

Напустит хворь,

И превратит все силы в сор.

Не счесть погибших мотыльков,

Сгоревших в пламени людского безразличья,

На маскараде язвенных подруг и доблестных сынов,

Среди надменного величья,

Ты узнаёшь её одну⁶⁵,

Её холодный лик и бледность губ,

И твой фрегат надежд идёт ко дну,

Уютный уголок души спасается

В холодном бездыханном рву,

Но жажду утолил и охладел к тебе суккуб,

И как ты зол, и как ты б не был груб.

Великим же искусником – гонча́ром,

Какой ваял меж светлым – злым началом,

Был создан добрый человек,

Чей образ плыл по поколениям, из века в век,

Как будто на галере шёл в заморье старый грек.

И вот, явился нам в людском обличье,

Герой, который скинул прочь

Долой олимпа безразличье.

Решился нам своим плечом помочь.

И как судья Самсон,

Отмщением он не будет ослеплён,

Наш славный муж,

Насытился им уж,

И битвами и кандалами -

Не прочь заняться и делами,

И подвиг совершить,

Между землёй и небесами.

V

Пока поляков вёл Сусанин,

А Пушкин на дуэли не был ранен,

Продолжим летописи сказ,

О шабаше смешной рассказ.

***

Завывая песни вьюг,

Черти злобы чертят круг,

Сажей сыпят мир вокруг,

И гурьбой летят на юг!

Быстры кони,

И в погоне,

Развиваются с лихвой,

И карета вся разбита,

Слышен недалёко бой,

Но волнение забыто,

И дорога грязью смыта,

Колеёю вязкой взрыта –

Клячу уводи домой!

В кове́н⁶⁶ так пропустят? Вряд ли!

Спотыкаясь-ся о ядра,

Побросали хлопцы сабли,

Поскакали в быстры сани,

Шевеля вослед усами.

На холме, сплотившись вряд –

Мойры, демоны стоят,

Громыхнул сухой разряд,

Шабаша́ забил набат!

Зашипели три змеюки –

Кособокие старухи:

"Духи! Духи! Встаньте в круги,

Наливайте в чан сивухи,

Посрезайте в снизки⁶⁷ ухи,

Да разрушьте все округи!" –

И согнулись в гибки ду́ги,

Да совместно, в три дуги́,

Эти злобные гадюки!

Три веселые карги!

Снова грозный глас в ночи:

"Пей до дна и не спеши,

Хаос, ужас разрази!

Глубоко волны́ волненье,

Широко толпы́ смятенье,

Да крови́ сильно́ смешенье!

Ленью, хворью зарази!"

И собравшись в хоровод –

Закружил водоворот,

Бес и чёрт их в мглу несёт,

Там давно хозяин ждёт,

Да сердец печаль всё жнёт!

На дороге, в путь – назад,

Смерти с косами стоят,

За проезд взимать грозят!

Да всех путников разят!

Быстры кони,

Да в погоне,

Пробираются с трудом,

Сквозь снега и буйны вьюги,

Уж не виден милый дом.

Ведьмы Бестию зовут,

Песни лести ей поют!

Пляшут, скачут и орут,

Да пускают желчи пруд!

Ведьмы:

– Королева адской жизни,

Мы кусок даём отчизны,

На скормление тебе,

Чтобы быть навеселе!

И смеются и воркуют,

Ворожбой своей торгуют,

Лебедей к столу несут,

И пророчат высший суд.

Ведьмы:

– Ты ,Блаку́ра, зов услышь,

Будь волной, как гладь, да тишь.

И узри – ложатся кости,

Да спешат к тебе уж гости!

Загремели небеса,

К ним спустилась снов завеса,

Да примчалась колесница,

В ней, златой – сама царица.

Белокурая вдова,

Но мертва, как пня зола,

Лязг и скрип стоит от шпоры,

И открыла ко́ням шоры.

Дьявол ползал сам, у ног,

И прислужничал как мог.

Блаку́ра:

– Вы корявые старухи,

Получите оплеухи! –

Бьёт их, и гремит копьём,

– Подчиняйтесь мне втроём!

Ведьмы:

– О, царица,

Милолица! –