Как спасти бумажного динозавра (страница 6)
Арбат Марку не нравится. Больше нет. Десять лет назад он был совсем другим – да, грязнее, да, шумнее, но живее. Теперь он напоминает застывшее изваяние былой дикой свободы девяностых. И Марк до сих пор не может принять памятник Окуджаве – эта конструкция оскорбляет его в лучших чувствах.
Стена Цоя облупилась, но Марк всё равно её разглядывает, а потом, найдя то, что искал, показывает Робин:
– Вот, это я писал. А это Володя.
Девяносто четвёртый год, кажется. Они тогда часто гуляли вдвоём.
– Что здесь написано?
– Моё: «Цой жив». А Володино: «Нет».
– Кто это – Володя?
Марк осознаёт, что Робин действительно не знает. Он ни разу не говорил ей о брате. Обещает познакомить.
У Стены Цоя они сталкиваются с группой американцев – две семейные пары, обвешанные сувениркой, с толстыми путеводителями в руках. Робин заговаривает с ними, и Марк тоже активно включается в беседу.
Почему-то ему проще от того, что рядом посторонние. Это словно переключение режимов, и тот, который предназначен для чужих, даётся куда легче. Американцы в Москве третий день, они уже были в Парке Горького и в Третьяковской галере. Им есть, чем поделиться, поэтому они все вместе устраиваются в псевдоирландском пабе. Он слишком просторный, светлый и чистый для оригинального, но отлично подходит для разговоров ни о чём.
Марк хочет отказаться, когда Робин уговаривает его подняться к ней в номер. Но сдаётся. И его отпускает, едва они закрывают дверь. Каким-то чудом он снова начинает чувствовать Робин. Из далёкой и непонятной она становится самой близкой. Он опять видит хрупкость в глубине её глаз.
И снова боится выпустить её из рук.
– Завтра… – шепчет Робин, устраивая голову у него на плече, – покажи мне другое. Покажи мне свою Москву.
Он обещает.
Его Москва – движение. Разговор ногами. Паломничество по родным местам и бесконечные открытия. Такую Москву нельзя увидеть из окна автомобиля или следуя дурацким маршрутам из путеводителя. Это лабиринт Замоскворечья и дворики Павелецкой. Это лужайки в парках. Вид на Москву-реку из родного Коломенского и, в конце концов, школьно-студенческое развлечение – упасть в «Букашку» и кататься по Садовому, продолжая говорить, говорить, говорить…
Такое за один день не покажешь. Но Марк пытается поделиться хоть кусочком.
У него есть ещё одно дело. Он собирается с духом и рассылает штук 50 эсэмэсок друзьям, коллегам, бывшим однокурсникам – всем, кто хотел бы знать о его возвращении. Почти однотипные тексты: «Привет, это Марк Чернов, запиши мой новый номер. Вернулся в Москву, буду рад созвониться или встретиться».
Потом почти сутки говорит по телефону. Ему рады, по нему скучали, его хотят увидеть – и он расписывает встречами весь июль. Даже те, с кем они переписывались в Скайпе или Фейсбуке, жаждут увидеться вживую.
Но есть встреча, которая заставляет нервничать.
Оставив Робин изучать богатства Пушкинского музея, он едет к отцу.
Дело не в том, что между ними какой-то конфликт – ни в коем случае. Марк любит папу, и это совершенно точно взаимно. Но последний раз они оставались надолго наедине, когда Марку не исполнилось и двенадцати. Он несколько подзабыл, что и как говорить.
Папа снял маленькую убитую квартиру. Во дворе грязно, в подъезде всё изрисовано маркерами. А за дверью – пустота. Такая же, как у Володи, одноконфорочная плитка, стол с табуретками, стиральная машина в ванной, старый диван в комнате, рядом – стопка газет и журналов. Вот и весь интерьер.
Папа не изменился ни капли. У него военная выправка, строгие серо-голубые глаза за стёклами очков, подбородок выбрит до скрипа. Футболка и домашние штаны, несомненно, выглажены. А вот складки возле губ стали глубже. Марк понимает это, присмотревшись.
– Рад тебя видеть, сын.
В папином присутствии всегда хочется делать что-нибудь демонстративно-аккуратное или уж, наоборот, вопиюще-неряшливое. Марк ставит ботинки как по линеечке и тщательно моет руки хозяйственным мылом.
Папа уже кипятит чайник и наливает чай. Они с Володей в этом совершенно одинаковые – сомнительного качества пакетики, никакого сахара или молока. Только Володя разбавляет холодной водой, а папа предпочитает кипяток.
Марк на самом деле чувствует себя неловко. Разговор, начавшийся с «как дела», затухает через две-три реплики, и как его возобновлять – непонятно.