Она была стройной брюнеткой с длинным хвостом густых блестящих волос, с розоватой, почти юной кожей. И только строгий взгляд выдавал ее возраст и высокое положение, которое она здесь занимала. Смотрела Нонна Михайловна всегда как бы сверху, но только потому, что так был лучше виден изгиб ее ресниц.

Все называли ее Нонкой, но она об этом не знала, потому что никто не решился бы сделать это в ее присутствии. Так же любящие дети в кругу друзей называют свою маму мамкой. Нонка, как любая нормальная мамка, всегда всех жалела и всем помогала, но за дело могла так надрать уши, как под силу только самой близкой и родной душе.

Лишь один человек мог себе позволить обращаться к ней иначе, чем Нонна Михайловна, – лагерный врач. Сегодня он стоял у окна в безукоризненно белом отглаженном халате, хотя обычно носил более удобный хирургический костюм.

– Аркадий Семенович, – представила его директриса.

Он называл ее Нонна, а дальше следовало что-то вроде «Ты меня убиваешь», «Я тебя умоляю» или и то и другое вместе. Самого его называли доктор Пилюлькин. Он об этом тоже не знал, но догадывался. На самом деле его звали Аркадий Семенович Волобуев, но кто-то, у кого потом, наверное, пропала премия, придумал ему прозвище и сделал все, чтобы оно прижилось. Но, как сказала Галя, «что на клизме ни пиши, все равно приятного мало».

Доктор Пилюлькин был одержим идеями поддержания стерильной чистоты и соблюдения санитарно-гигиенических норм, а всех, кто вставал у него на пути к белоснежным простыням к концу смены и тумбочкам, в которых хранится только туалетная бумага (да и то едва начатая), обливал карболкой и сбрасывал с крыши в крапиву. По крайней мере, так утверждал Валерка, и все ему верили – настолько страшен был Пилюлькин в своем хирургическом костюме и медицинской шапочке, надвинутой до черных с проседью бровей. Особой гордостью Пилюлькина были усы, которые висели под носом аккуратной трапецией и ставили под сомнение то, что он может улыбаться хотя бы теоретически.

– В общем, чуткий, добрейшей души человек, – говоря о нем, Нонна Михайловна сделала акцент на последнем слове, чтобы Пилюлькин об этом случайно не забыл и перестал так откровенно коситься на пыльный подоконник.

– Нонна, ты меня убиваешь, – на вдохе произнес он, но с медслужбой уже было покончено.

– Лола Викторовна, – представила она следующего по важности человека, – моя правая рука.

Нонна Михайловна посмотрела куда-то под стол, и все привстали, чтобы увидеть ее правую руку.

Рядом с кожаным креслом директрисы на раскладном стульчике сидела старушка, такая сухонькая и такая маленькая, что ее даже не сразу заметили. Этой весной она отпраздновала девяностолетний юбилей, но десять лет назад время Лолы Викторовны пошло в обратном направлении, и теперь с каждым прожитым днем она приближалась к волшебной поре детства. Сейчас для нее на дворе были семидесятые, и она считала директором лагеря себя, как это и было в то время. Нонну Михайловну она называла девочкой, потому что не всегда могла вспомнить, как ее зовут, и принимала ее то за пионерку, то за вожатую. Сейчас она официально числилась заместительницей директрисы, но ей об этом не говорили.

– Вам все это интересно? – Галя обернулась и с сочувствием посмотрела на нас с Анькой. Они с Сашкой сидели перед нами, и обоим было скучно, так как все это они уже много раз слышали. – Давайте я вам расскажу кое-что получше.

Галя показала на парня в белой толстовке и поварских брюках, который стоял в противоположном от окна углу: глубокий капюшон, смотрит в пол, лица совсем не видно.

– Олег, – сказала Галя. – У него пирсинг на… – Она пододвинула к себе мой блокнот и нарисовала то место, где у него пирсинг.

– Где?! – Анька развернула блокнот и уставилась на ничем не примечательного до этого Олега. – А ты откуда знаешь?

– В карты на раздевание играли. – Галя прыснула в кулак и, прячась за Сашкину спину, почти легла на наш стол.

Анька немедленно затребовала подробностей, и вместе они чуть не спихнули меня в проход. Нонна Михайловна постучала ручкой по столу, и звук этот оказался громче кашля Бороды, на котором здесь все держалось, а об этом еще ни слова не сказали.

– Что же смешного в том, что Олег с отличием окончил кулинарное училище? – спросила Нонна Михайловна, потому что как раз о нем и говорила.

– Ничаво смешного, вот ничаво, – тихо прошамкала Анька.

Но Нонна Михайловна решила все же выяснить, над чем все сидящие у окна так заразительно смеялись. Двигаясь между рядами столов, она как бы случайно коснулась Сашкиного плеча и заглянула за его спину. Бархатный румянец отразился в одной из выпуклых золотых пуговиц. Задержавшись в такой позе чуть дольше, чем было нужно, Нонна Михайловна выпрямилась.

– Чебурашек этих с детьми будете рисовать, – сказала она. – Мы сейчас по другому поводу здесь собрались.

– Чебурашек?! – В новом приступе смеха Галя легла на наш стол и окончательно вытеснила меня со стулом к окну.

Я прислонилась виском к прохладному подоконнику и увидела черные берцы. В простенке между окнами стоял человек в камуфляже. На берцы налипли сосновые иголки. На левом они сложились в слово «ух», на правом – в «ах». На запястье на тонком ремешке, поскрипывая, раскачивался фонарик. Он был включен и освещал по очереди то «ах», то «ух»: ах-ух, ах-ух.

Борода начал нетерпеливо крякать. Время шло, совсем скоро закроется магазин, до которого двадцать минут ходу, а Нонна Михайловна до сих пор его не представила.

– Точно! Борода! – вспомнила она наконец. – Наш завхоз, кастелянша, сантехник, слесарь, столяр, маляр…

Фонарик перестал раскачиваться, соскользнул с руки, но сразу же был пойман и отправлен в карман камуфляжной куртки. Под ней черная футболка, крепкая шея с пульсирующей жилкой.

– …завскладом, электрик…

Умоляющая улыбка на смуглом лице, карие глаза, поднятая черная бровь. Я посмотрела на лежащий на коленях блокнот и с опозданием прикрыла рукой Галин рисунок.

– Ринат, – тихо сказал человек, слегка пригнувшись, чтобы Нонна Михайловна не сделала ему замечание.

– Даша.

– …садовник, косарь, заведующий инвентарем.

– Нонна Михална, – взмолился Борода, – можно покороче? Дюже спешу.

Нонна Михайловна бросила взгляд на белые круглые часы в простенке между окнами и нахмурилась.

– Иди, – коротко сказала она, надеясь, что он не успеет – часы на пять минут отставали.

На этой же остановке решил выйти и Пилюлькин. В изоляторе его ждала медсестра Светлана. Каждый раз, когда он надолго оставлял ее одну, она очень волновалась и смотрела в окно на первом этаже, грустно вздыхая. Лоле Викторовне она приходилась младшей сестрой, но разница между ними была небольшая. Иногда Светлана путала адельфан с седуксеном, и Пилюлькин спешил проконтролировать, чтобы на ночь она приняла нужное лекарство. В закрывающуюся за ним дверь выпрыгнул Олег.

– Ринат, – объявила Нонна Михайловна, будто в громкоговоритель, но так показалось только мне. – Наш охранник. Завтра открытие смены…

Дальше она обращалась исключительно к Сашке, и вся ее речь состояла из просьб не повторять того, что было в его третьей смене, четвертой и шестой, а вот то, что было во второй, можно сделать еще раз, все равно никто уже ничего не помнит. Я повернулась к Гале и поймала ее взгляд.

– Охранник, – повторила она.

И все. Никакой интересной истории. Только «ах» и «ух», товарищ пионервожатая.

Ближе к двенадцати планерка закончилась для всех. Еще никто ничего не успел натворить, поэтому не было смысла растягивать ее до часу, а то и до полвторого, как это иногда бывает.

– Нет, ну ты слышала?! – Анька спрыгнула на одной ноге по широким ступенькам и, оказавшись на асфальтовой дорожке, продолжила: – «Александр, сделайте мне на открытии смены приятно!» А он ей такой: «Нонна Михайловна, вам очень трудно сделать приятно». А она ему: «Вы вожатый, Александр, и вы должны уметь делать мне приятно».

Наверное, я отреагировала на это замечание не так бурно, как следовало, а именно не начала махать руками, как Анька, и обвинять Нонну Михайловну в домогательствах к Сашке. Анька обиделась. До корпуса Виталика мы шли молча, но для нее это было такой страшной пыткой, что она наконец сдалась.

– Ну поговори со мной о нем, пожалуйста! – Анька села на скамейку под шапками белой сирени и показала на место рядом с собой. Не заметив подвоха, я села. – А я с тобой поговорю о Ринате.

Анька хлопнула густо накрашенными ресницами и как ни в чем не бывало уставилась на меня. Ее кудри и веснушки в свете фонаря стали фиолетовыми, в нос ударил сладкий и липкий запах белой сирени.

– Кто он такой, чтобы о нем со мной говорить?

Анька обрадовалась тому, что разговор все же начался, и даже забыла о Сашке.

– Он тот, кто тебе понравился. Этого достаточно. – Теперь она смотрела на цветы сирени, которые щекотали открытые плечи. – И это очень кстати, потому что если у нас что-то получится с Сашкой, то мне было бы спокойнее, если у тебя тоже кто-то будет.

– Ах, в этом дело! Тогда он мне не понравился. Он для меня слишком взрослый!

– Взрослый?! – Анька засмеялась. – Ну ближе к тридцати ему. А Вилле твоему сколько?

Задела за живое.

– Вилле двадцать восемь. И он, на минуточку, финн и рок-музыкант. – Я подняла указательный палец и многозначительно потыкала им куда-то в небо.

– Если тебе нравятся мужчины другой национальности с экзотическими профессиями, то Ринат – то что надо: татарин, который работает охранником в пионерском лагере. Или ты имеешь что-то против татар?

Я не имела ничего ни против татар в целом, ни против Рината в частности, но Анька продолжала смеяться, а поговорить о нем, возможно, и хотелось, но не так.

– А ты заметила, как быстро Сережа уложил детей спать? – попыталась я сменить тему.

Анька перестала смеяться, но все равно надула щеки, чтобы не случилось новой истерики. Как быстро Сережа уложил детей спать, не заметил никто, потому что в это время Женька лично собирал нас на планерку, чтобы мы не явились туда «одетые, как деревенские клуши».

– Деревенские клуши, – повторила Анька, и случился новый приступ. – Но Женька не зря старался. Ты Ринату тоже приглянулась: девушка другой национальности с экзотической профессией «учительница русского языка и литературы». Может, он еще и Скорпион, как Вилле Вало? Хочешь, я у него спрошу?

В минуты нарушения психологического равновесия, когда возникает острое желание стукнуть собеседника по башке, мы с Анькой пользовались одним успокоительным средством. Его придумал единственный на нашем курсе парень, когда его лишили стипендии и другие успокоительные средства, которые хоть сколько-нибудь стоили, оказались для него недоступны.

Итак, для того чтобы психологическое равновесие восстановилось, нужно посмотреть на небо и произнести монолог раненного в битве под Аустерлицем Андрея Болконского, у которого ввиду сложившейся ситуации тоже возникли проблемы с мироощущением: «Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения». Дальше Андрей говорил: «И слава Богу!» Но в варианте успокоительного средства эти слова должно было произнести небо. И что самое удивительное, оно их произносило.

«Совсем с реек съехал», – решила Анька, когда впервые это увидела, но и сама однажды так успокоилась, когда в Zara не оказалось ее размера платья цвета горчицы. «И слава богу!» – ответила я тогда вместо неба, потому что мой размер был.

– Сегодня столько всего случилось, что мне нужно подняться на крышу и поговорить с небом, – сказала я, вставая со скамейки. – Боюсь, больше ничего не поможет.

Анька наклонилась, чтобы сорвать одну из голубых свечек вероники.

– Сходи успокойся, – сказала она, протягивая мне цветок. – И ничего не бойся.