Требуя немедленно наказать виновного, Ваня начал размахивать полотенцем, от которого во все стороны полетели черные капли. Всего за пару секунд Вилле Вало обзавелся новой татуировкой, Женька – леопардовым принтом на поло от Lacoste, а по корпусу гитары разбежались черные дорожки.

– В душ! – крикнула Анька и стала выпихивать Ваню вместе с Женькой из вожатской. – Быстро в душ! И выбросите этот шампунь, пока его кто-нибудь другой не взял.

После Женькиного вопроса, чем же в таком случае он будет отмывать гламурного Ваню, Анька предложила ему использовать свой шампунь и больше не задавать таких глупых вопросов.

– Как же так? – донеслось уже из коридора. – У меня профессиональный, для окрашенных волос, с эффектом ламинирования и тонирования, придающий объем у корней и запаивающий посеченные кончики. Им нельзя мыть детей!

– Из этих всех возьми тот, что для окрашенных! – крикнула Анька в коридор и обернулась к Виталику: – И твистера у нас нет.

Противостояние двух соседей по палате продолжилось на полднике. Когда с опозданием в двадцать минут в обеденный зал вошел Ваня с укладкой под Элвиса Пресли, Валерка решил, что это уже вызов. Мужественно приняв его, он объявил, что пока Вани не было, оба отряда участвовали в конкурсе по засовыванию в рот вареных яиц в скорлупе. У кого залезет – тот и выиграл. Ване такой конкурс понравился, и он тоже захотел поучаствовать, только залезть-то яйцо залезло, но чистить его Женьке пришлось прямо у Вани во рту.

– Посоли еще, – сказал Валерка, заглядывая через плечо в стразах, и передал Женьке солонку с забитыми дырочками. – Соленое вкуснее.

Женька машинально протянул руку за солонкой и, обернувшись, встретился взглядом с Маринкой.

– Какая прелесть, – промяукала она, разглядывая Ванину прическу и не обращая внимание на занавес слюней, текущих из его открытого рта на наш стол. – А у нас такая катастрофа с отрядками, такая катастрофа. Оргпериод – самый сложный во всей смене.

– Да-а-а, – протянул Женька, вынимая скорлупки изо рта Вани. – Самый сложный, самый.

– Особенно с девочками беда. – Маринка оперлась рукой о стол и наклонилась к Женьке. – Прямо не знаю, чем их занять. – Ресницы дважды хлопнули, губы заметно надулись – Маринка выразила глубокую печаль, в которую ее погрузила сложившаяся ситуация.

– Такая же фигня, – сказал Женька, для которого намек оказался слишком тонкий.

На всякий случай Маринка наклонилась еще ниже, и до конца разговора Сережа был вынужден смотреть в сторону бракованной рощи.

– Ты ведь не пойдешь? – спросила я, надеясь, что здравый смысл восторжествует.

Здравый смысл не восторжествовал. После полдника, когда до Женьки наконец дошло, что Маринка предлагала ему воспользоваться услугами шестнадцатилетних моделей, а заодно занять их на часок-другой, он сбежал со своей сумкой во второй корпус. Но вместо того чтобы повысить свой профессиональный уровень, подвергся там страшной опасности.

Предчувствуя это, мы с Анькой старались задержать его в игровой как можно дольше, неумело прикрываясь тем, что до ужина нам нужно нарисовать тридцать четыре эмблемы, отрепетировать отрядную песню, выбрать девиз и снять с пожарной лестницы Валерку, который примотал к ней тарзанку, сделанную из чьих-то колготок. В том, что это не более чем неумелое прикрытие, Женька не сомневался, подозревая нас в намерениях усложнить его путь к успеху и считая, что мы действуем исключительно из вредности.

– Что сложного в том, чтобы нарисовать тетю Мотю? – спросил он и, не отрывая карандаша, нарисовал в своем блокноте Кейт Мосс.

– Да все! – ответила Анька и с третьей попытки нарисовала тетю Любу.

Остаться Женьку уговаривал даже Валерка, обещая, что в противном случае девизом у нас будет «Мы пупы, мы всех пупее!», а если Нонне Михайловне он не понравится, то Валерка скажет, что его придумал Женька.

– Или «Мы носки, нас не согнешь», – добавил он.

Но Женьку это не остановило. Он, как несгибаемый носок, стоял на своем и смотрел поверх детских голов в окно, где был виден второй корпус с населяющими его бесплатными моделями.

– Ладно, – я взяла у него образец эмблемы, который никто не в силах был перерисовать, и указала на дверь. – Иди уже. Только быстро.

И десяти делений не успела бы отсчитать тонкая стрелочка на циферблате Лехиного секундомера, как Женька схватил свою сумку и выскочил из игровой. Однако то, что он увидел, когда прибежал в первый отряд, не было похожим на то, что он там увидеть ожидал.

Приближался вечер – время ритуальных танцев, поэтому на втором этаже второго корпуса его встретили не пятнадцать готовых на все моделей, а женщины одного из племен Папуа – Новой Гвинеи, в котором брачный период неудачно совпал с сезоном охоты их мужчин.

Красной краски, которой женщины племени придавали чувственности губам, у них было завались, как и синей, которая выгодно оттеняла глубину глаз и подчеркивала изгибы надбровных дуг. Но юные папуаски все равно согласились взглянуть на то, что принес белый человек в своей чудо-сумке, и взяли его в плотное кольцо.

Папуаска, которая была у них главной, о чем говорило густое ожерелье из природного материала на пышной и почти оголенной груди, первой заглянула в Женькину сумку, достала из нее золотую тубу с тушью Guerlain и поднесла к глазам.

– Ништяк, – сказала она на местном диалекте и оскалилась.

Оценив изящность тубы и тонкий аромат, исходящий от изогнутой кисточки, главная папуаска издала победный клич и объявила, что она желает, чтобы Женька немедленно сделал ее такой же красивой, как белые женщины на рекламных буклетах, которыми был набит средний карман его сумки. Того же потребовали и остальные папуаски, что заставило Женьку расслабиться и окончательно потерять бдительность.

Засучив рукава рубашки Baumler, он обвел критическим взглядом разукрашенных папуасок, жаждущих красоты, и спросил, известно ли им, что такое нюд, имея в виду особую технику макияжа без макияжа, который предпочитают женщины в развитых капиталистических странах.

– Нюд? – переспросила главная папуаска.

В игровой воцарилась мертвая тишина. Скорее всего, Женька назвал какое-то запрещенное в этих краях слово, чем разгневал папуасских богов. Лица женщин исказились, обведенные красной краской рты открылись, и ему показалось, что его послали на другие три буквы, но точно он этого утверждать не мог, потому что за дверью послышались топот и шум. Это мужчины племени, которых Сашка привел со стадиона, начали выражать обеспокоенность тем, что то, ради чего они сюда приехали, в полном составе закрылось в игровой и никак не выходит.

Начал беспокоиться и Женька, потому что не понимал, чего от него хотят аборигены: половина слов была на местном диалекте, но явно имела агрессивную коннотацию.

– Нюд, – попробовал объяснить он, чтобы наладить диалог с туземками, – это почти незаметный, естественный макияж с использованием нейтральных оттенков. Главная задача при его нанесении – создать ощущение полного отсутствия косметики. Это показатель хорошего вкуса.

Совершить акт каннибализма женщинам племени не дали их мужчины, которые ворвались в игровую как раз тогда, когда раздетого до трусов Женьку с топинамбуром во рту тащили к жертвенному костру…

– Да не было такого, – сказала Маринка и прислонила Женьку к стене, потому что держать его на себе уже стало тяжело. – До каких трусов? Так, рубаху помяли.

– Это потому что ты вовремя пришла! – Женька сполз по стене на мат и вытянул ноги. Почти сразу же к нему на колени залезла девочка, которую напугал его рассказ о папуасках, и теперь они боялись вместе. – Чуть не разорвали меня на сотню маленьких парикмахеров. Они же все раскрашены, как…

– Жертвы общественного темперамента, – подсказала Анька.

Это выражение мы вычитали в «Общественной жизни» Салтыкова-Щедрина и теперь называли так любую особь женского пола, одетую чуть более вызывающе, чем мы сами.

Женька кивнул и прижал к себе девочку.

– Вот, они самые.

Маринка пожала маленькими круглыми плечиками и надула губки.

– Тоже мне катастрофа! Не надо было мне уходить из корпуса. В следующий раз обещаю присутствовать.

– В следующий раз?! – Женька посмотрел на нее глазами чудом спасшегося Кука. – Спасибо, я лучше пешком постою.

– Ну, знаешь! – Маринка развела руками. – Какие есть!

Развернувшись на каблуках, она вышла в пустой коридор, а Женька уткнулся носом в макушку девочки.

– Давай сюда, что у тебя, – сказал он и взял у нее эмблему отряда. – Здесь нужно немного подправить.

Щелкнув пальцами, он попросил карандаш и ластик и, не вставая с мата, превратил тетю Любу в Кейт Мосс. Ему было неудобно делать это с девочкой на коленях, и ей было неудобно тоже, потому что на Женьке были штаны с острыми заклепками в форме звезд, но они просидели так до ужина. Они сидели бы и после, но по дороге из столовой в корпус была организована специальная очередь к Женькиным коленям в звездах, поэтому дальше девочки все время менялись.

День подходил к концу. Был второй круг девочек и третий. Вова придумывал девизы с призывами к экстремизму, Наташа искала колготки, Сережа подбирал аккорды для «Тети Моти».

– Так тебе нравится девиз про пупов? – спрашивал Валерка и тряс листочком для голосования.

– Да, – отвечала я и смотрела, как под Женькиной рукой молодеет и стройнеет пятнадцатая тетя Люба: халат превращается в коктейльное платье, а наколка буфетчицы – в диадему с бриллиантами из «метеоритов» Guerlain, приклеенных на канцелярский клей. «Всех любить надо, всех».

После отбоя, когда солнце упало за главный корпус, возле скамеек над шапками сирени зажглись фонари. Белые плафоны окружили ночные мошки, на асфальте зашевелились тени. Из окна главного корпуса с противоположной стороны от линейки лагерь выглядел как деревенская улица, где тропинки гораздо популярнее проложенных рядом асфальтовых дорожек и где покосившиеся фасады домов не видны за буйной зеленью, которую никто не косит.

– Закройте окно, сифонит, – попросил Виталик и поежился. – Мне мама не разрешает у открытых окон сидеть.

Анька закрыла окно и спрыгнула с подоконника на пол.

– Сдует тебя, что ли? Посмотри, какой вечер.

– Пол-одиннадцатого – это ночь, – заметил Виталик. – Кто придумал так поздно проводить планерки?

Кожаный диван, на котором сидел Виталик, чавкнул, не сразу отпуская его ноги, внизу послышались шаги. Это Нонна Михайловна поднималась по лестнице советского универмага из кулинарии в галантерейный отдел и очень надеялась, что в пионерскую она войдет последней. Сегодня на ней были черное шелковое платье с погонами и выпуклыми золотыми пуговицами, лакированные туфли с широкими пряжками и алый шарфик, поэтому она ни в коем случае не должна была затеряться в толпе входящих. Увидев нас, директриса остановилась возле лестницы и показала на дверь с надписью «Пионерская».

На первую планерку пришло столько народу, что всем не хватило места за двумя рядами столов. Треть пионерской занимали стол самой Нонны Михайловны, кожаное кресло и два стеклянных шкафа. В оставшейся части стояли похожие на школьные парты столы. У двери – один маленький стульчик. Его называли «для важных персон». Сегодня на нем сидел Борода и испытывал необычайную гордость из-за того, что его пригласили на планерку. Когда мы вошли, он громко поздоровался и так напугал Виталика, что тот чуть не сел Бороде на колени.

– Чаво тебе?! – заревел тот и показал на свободный стол с тремя стульями. – Местов рази нету?

Анька взяла нас с Виталиком за руки и повела к свободному столу у окна. Неловко, когда на тебя смотрят сразу столько людей, но Нонне Михайловне это нравилось. Расправив плечи с погонами, она прошла между рядами и встала возле своего кресла. Ни единой складочки не дало шелковое платье. Обведенные темной помадой губы застыли в улыбке, от легкого поворота головы по волосам пробежал блик света. Ей было пятьдесят.

– Да ладно?! – сказала Анька Гале, и мы уже более внимательно посмотрели на Нонну Михайловну.