В металлической кадушке, стоявшей у крыльца, в которой обычно держали воду для поливки бахчей, по пояс ополоснулся, и вдруг замер, увидев на улице в столь ранний час совсем молодую цыганку попрошайку. С тощим мешком за спиной, она медленно двигалась вдоль улицы, внимательно разглядывая своими чёрными глазами сельские дома, выбирая подобротнее да побогаче.

Позади неё, боясь отстать, быстро-быстро семенил грязными босыми ножками темноликий кучерявый цыганёнок, крепко держась непромытой ручонкой за материны длинные юбки, волочившиеся по асфальту.

– Эй, милый, – окликнула она, рассмотрев за оградой своей усадьбы Белоуса, – подай что-нибудь детишкам на пропитание!

На ходу вытираясь линялым полотенцем, висевшим тут же на гвоздике, Олег торопливо скрылся на веранде и через минуту вынес ведро мытой картошки, которую мать приготовила для хозяйских нужд.

– Ну-ка, красавица, держи свой мешок, – весело приказал Олег, и щедро ссыпал в него всё ведро.

– Дай бог тебе здоровья, милый, – сейчас же затараторила обрадованная цыганка, не сводя с него красивых с чёрными зрачками прожигающих насквозь глаз, – и твоей жене, и твоим деткам, и твоей матушке с батюшкой. А ещё я тебе скажу истинную правду, счастье тебя ждёт в ближайшее время. Верь мне, золотой!

Белоус и сам не понял, что его больше проняло: то ли слова цыганки, предсказавшей ему счастливое будущее, то ли затрапезный вид худого до изнеможения мальчишки, но он вновь скрылся в доме и скоро вышел, держа в одной руке горячую сковороду, в другой пригоршню пышных пирожков.

– Эй, пацан, – обратился он к цыганёнку, который испуганно прятался за материну спину, время от времени с опаской из-за неё выглядывая, – сядь, поешь.

Мальчишка несмело взял у него сковороду, пирожки, тут же в палисаднике привычно как в таборе разместился прямо на траве, скрестив ноги, и принялся с невероятно скоростью металлической ложкой уплетать яичницу, закусывая вкусными пирожками, поминутно поблёскивая белками глаз на чокнутого мужика.

Старая Куделиха, повидавшая на своём веку всякое, молча стояла на пороге и, прижав очерствелые ладошки к лицу, лишь печально качала головой в белом платочке. На её щеках блестели на солнце влажные следы от слёз.

Мальчишка управился с завтраком довольно быстро, вытер отворотом засаленной рубашки свои маслянистые губы, и сыто улыбаясь, сказал не громко:

– Вкусно!

Цыганке досталась всего лишь пара пирожков, но молодая женщина ни словом не упрекнула сына. Она с аппетитом доела второй пирожок и, с удовольствием облизав испачканные в варенье пальцы, неожиданно поклонилась Куделихи в пояс:

– Спасибо, тебе милая, хорошего сына воспитала. Золотые вы люди, сейчас на земле самое подлое время наступило, люди стали друг другу врагами, ни прежнего добра в них нет, ни душевного тепла.

Цыганка с видимым усилием закинула за спину потяжелевший мешок, что-то на своём тарабарском языке сказала мальчонке, и они поспешно двинулись из палисадника. Цыганёнок, вцепившись ручонками в материны юбки, по-прежнему семенил следом, поминутно оглядываясь, должно быть, уходить ему всё же не очень хотелось.

Куделиха сочувственно шмыгнула носом, окликнула:

– Сынок, иди я тебе остальные пирожки отдам.

Цыганёнок бегом вернулся, выхватил у старухи из рук полный пакет ещё тёплых пирожков и, обронив на ходу: «Спасибо!», бросился догонять мать.

И стали те слова цыганской девушки про ожидавшее Белоуса счастье больной занозой в его сердце. Нечаянно ли были они сказаны в угоду разжалобить незнакомых людей, искренне ли, но теперь не проходило дня, чтобы он об этом не думал. К концу третьей недели Белоус пришёл к неутешительному выводу: всё это время он жил не так, как того требовала совесть. Ладно, по мужской части он не способный, и жены у него нет, и не предвидеться, но ведь и от него должна же быть какая-то польза людям. Зря, что ли его мать родила? Та нежданная встреча с цыганкой и подтолкнула Белоуса к действию, на которое сам он никогда бы не решился.

Работала у них в «Жилкомхозе» разнорабочей таджичка Мадина, молодая женщина, в одиночку растившая двух мальчишек, пяти и шести лет. Сейчас так у многих складывается нелёгкая жизнь: уезжать с насиженных мест на заработки в Россию.

Как все восточные женщины, она была очень уважительной, скромной. При разговоре всегда стеснительно опускала свои тёмные большие глаза; иногда быстро взглянет на собеседника и тотчас вновь испуганно их опустит. А ещё почему-то Мадина привыкла заискивающе улыбаться, словно заранее извиняясь за свою плохую русскую речь, или в душе переживая, что её обидят. А обидеть таджичку было довольно легко, стоило лишь сказать, что она не так сделала порученную ей работу и будет за это оштрафована, как у неё мигом начинали жалко дрожать красиво очерченные губы, и выступали на покрасневших глазах слёзы. Но Мадина терпеливо сносила обиды: а куда податься, если у тебя нет ни прописки, ни постоянного угла, а на руках двое малолетних детей? А здесь хоть какую никакую зарплату, а платят.

Недавно на Мадину свалилась очередная беда: при разгрузке с поддона упал шлакоблок, да так неудачно, что женщина получила перелом запястья. Теперь она трудилась дворником во дворе хозяйства, прижимая черенок подмышкой пострадавшей руки, забранной до локтя в гипс.

В тот же день Белоус подошёл к Мадине. Чувствуя себя в непривычной ситуации довольно неловко, он долго мялся, с особой тщательностью вытирая руки ветошью, прежде чем предложить ей переехать жить к нему.

– Ты не подумай чего, – сказал он и скупо улыбнулся на её быстрый удивлённый взгляд из-под ресниц, – мы живём с матерью вдвоём. В доме у нас тебя никто не обидит. Пацанов надо поднимать, а из тебя какой работник со сломанной рукой. А у меня кое-какие деньги имеются, я ведь не курю и почти не выпиваю. Так по праздникам иногда. Мать тоже не против, будет на старости лет с мальчишками возиться. А там, если встретишь мужика достойного, переедешь к нему, я что ж не понимаю, ты ещё молодая, у тебя вся жизнь впереди.

Мадина не сразу, но согласилась, понимая своим женским скудным умом, что одной ей действительно не справиться, не вытянуть подрастающих детей. Хотя было видно, что решение ей далось непросто.

Вечером Белоус её перевёз из крошечной комнатёнки общежития, где она два года ютилась со своими мальчишками. На работе Мадина всё время ходила в облезлой мешковатой спецовке, а тут он впервые увидел её в платье с национальным орнаментом, в тюбетейке, из-под которой на грудь спадали две чёрные косички, и у него сладостно заныло сердце.

Мать обрадовалась новым жильцам до того, что даже уступила им свою кровать, а сама перебралась на кухню, где стоял старенький, но исправный диван. На нём она обычно на скорую руку отдыхала после работы в огороде, когда уж совсем старушку припирало давно уж пошалившее давление.

Белоус, который до этого относился к жизни не то чтобы наплевательски, но довольно хладнокровно, вдруг почувствовал ответственность за большое семейство, и на радостях приобрёл у знакомого из соседней деревни видавший виды подержанный «Москвич-412»: ездить в выходные в город, с пацанами на рыбалку, в лес по грибы. Да и мать неожиданно воспрянула духом, словно скинула десяток лет, – ребятишки хоть и чужие, но уважительные и такие занятные, что возиться с ними одно удовольствие. А уж про саму таджичку и говорить нечего, она хоть и «басурманка», как распускали слухи ненавистные соседи, оказалась дюже хозяйственной, рукодельной, только и делает, что по дому хлопочет с раннего утра и до позднего вечера, как сказочная Золушка.

Как-то в декабре, когда они вместе прожили уже два месяца, Мадина, уложив детей спать, пришла к нему. Он хорошо запомнил ту светлую лунную ночь, когда жиличка, затаив дыхание, тихо кралась к его кровати, старясь ступать босыми ногами бесшумно, чтобы случайным скрипом полов не разбудить мать.

– Подвинься, – шёпотом попросила она и осторожно легла в его тёплую постель. – Всё равно люди говорят, что мы с тобой спим, пускай уж это будет настоящей правдой.

Белоус не смог ей отказать, потому что уже успел забыть это ни с чем несравнимое чувство, когда рядом лежит любимая женщина и от её явственно доносится пряный чуть сладковатый запах распаренного тела и волос. Почувствовав у себя на груди её горячую руку, Белоус, опережая дальнейшее развитие событий, поспешно признался, ей о своей несостоятельности, как будто ухнул с крутого обрыва головой в омут.

Рука Мадины дрогнула, она приподнялась на локте, заглядывая в его лицо, и недолго помолчав, всё тем же прерывающимся шёпотом сказала:

– От добра, добра не ищут. Поживём, увидим.

В середине апреля, когда солнце стало пригревать по-настоящему, и сосульки разом заплакали звонкой капелью, а по дороге побежали весёлые ручьи, ему уже кое в чём призналась сама Мадина.

– Олеженька, – стеснительно сказала она, и осторожно положила его шершавую трудовую ладонь на свой живот, пока ещё ничем особо не приметный под её национальным платьем, – я беременна от тебя.

Вот и не верь после этого цыганам! Кто-кто, а они уж точно в любви разбираются, иначе не имели бы столько детей!

БЕССТЫЖАЯ

Галюха в саду-огороде пропалывала сорняки и вдруг услышала за зелёной стеной изгороди смех соседки Нинки и приглушённый мужской говорок. Галюха как стояла, согнувшись над грядкой, так и замерла с оттопыренным толстым задом, не веря своим ушам. Где-то с полгода назад Нинка похоронила своего мужа, белугой ревела на её груди и вот уже завела себе любовника. Недолго же она горевала.

Одолеваемая любопытством, Галюха по-быстрому вытерла испачканные руки о рабочий халат, взяла в охапку тяжёлый пенёк и, стараясь громко не пыхтеть, поднесла его к забору. Там она стала на пенёк, потом на цыпочки, пытаясь заглянуть через забор. Единственное, что она успела заметить краешком глаз, так это мужскую облезлую шляпу, которую в своё время носил покойный. Тут кривобокий пенёк неожиданно подвернулся и упитанная Галюха приземлилась на свой мясистый зад.

Неудачная попытка раззадорила ещё больше. Она торопливо отряхнула прилипший к халату куриный помёт, которым удобряла бахчи и дрожащими от любопытства руками осторожно раздвинула цветущий мелкими голубенькими цветочками плющ, увивающий ограду. В образовавшуюся щёлочку Галюха разглядела невзрачного мужичка с весёлыми глазами, одетого в семейные трусы и Нинку, бесстыдно форсившую перед ним в разноцветном купальнике. Они жарко, со вкусом, словно одновременно жевали сочную грушу, целовались.

– Тфу, – плюнула в сердцах Галюха, застав любовников за столь пикантным занятием. – Совсем стыд потеряли.

Нинка была не местная и на чужбину попала случайно, после залета от Кости, который служил в тех краях в армии и привёз забрюхатевшую девку с собой. Она была лет на десять младше Галюхи, но выглядела как нескладный подросток: худая, с тонкими, в камышинку, руками и длинными жилистыми ногами, с заметно выпирающими коленками. Поглядеть не на что. А вот лицо у неё было симпатичное, этакое ангельское беспорочное личико в обрамлении светлых волос, которые позже она стала красить почему-то в каштановый цвет. Она и сейчас такой осталась, разве только повзрослела и в уголках тонких губ образовались скорбные складки.

Большая разница в возрасте, очевидно, сказалась и на их с Галюхой отношениях, которые за двадцать с лишним лет между ними близко так и не сложились. Знались они чисто по-соседски, изредка одалживая друг у друга какую-нибудь незначительную домашнюю вещь. А после того как её Костя скоропостижно умер, она как-то быстро ушла в себя, замкнулась и даже эти зыбкие отношения сошли на нет. И вдруг скромница Нинка её удивила, да как удивила, что хоть стой, хоть падай.

Умом Галюха понимала, что подглядывать не хорошо, но побороть бабье любопытство была не в силах и не сдвинулась с места. А даже наоборот напрягла слух, чтобы послушать, о чём они говорят.