Знаю по опыту, что в первый день в старшей школе еду с собой лучше не приносить. Не знаешь же заранее, как тут принято. Бумажные пакеты – скромно, как положено на окраинах, – или суперские пластмассовые контейнеры? Термомешки – они что: хипстерская потуга спасти планету или признак мамаши-наседки? Остается одно – купить себе еды. Заодно успеваю осмотреть зал на предмет благожелательного лица или незаметного уголочка.

Полный обед – индейка с порошковым пюре и соусом, квелый зеленый салат и печенье. Как попросить что-то другое, я не знаю, так что просто пододвигаю поднос и жду, когда его загрузят. Двухметровый старшеклассник передо мной как-то умудряется раздобыть три чизбургера, чипсы и два шоколадных рулета, причем без единого слова. Видимо, морзянка с помощью глаз. Нужно разобраться. Иду за Баскетболиной в зал.

Вижу кое-кого из друзей – раньше их считала друзьями, – но они все отворачиваются. Думай, думай быстрее. Вон эта новенькая, Хезер, читает у окна. Можно сесть напротив. Или забиться за мусорный бак. Или сразу выбросить в него свой обед и прямиком к двери.

Баскетболина кивает друзьям – они заняли целый стол. Понятное дело. Баскетбольная команда. Они приветственно матерятся – странный способ поздороваться, принятый у прыщавых парней-спортсменов. Он улыбается, кидает им рулет. Я пытаюсь проскользнуть мимо.

Шмяк! Шматок пюре с соусом шлепается мне прямо на середину груди. Все разговоры умолкают, вся столовая фыркает, лицо мое выжигается у них на сетчатке. Теперь быть мне навеки «этой, которую в первый день пюре заляпали». Баскетболина извиняется и говорит что-то еще, но четыреста человек начинают ржать одновременно, а читать по губам я не умею. Бросаю поднос и рывком к двери.

Из столовки выскакиваю на такой скорости, что тренер по легкой атлетике сразу застолбил бы меня в университет. Не свезло – дежурный по столовой нынче Мистер Череп. А Мистеру Черепу до лампочки девицы, способные пробежать стометровку меньше чем за десять секунд, если только при этом в ногах у них нет футбольного мяча.

Мистер Череп:

– Вот и встретились снова.

Я:

А станет он слушать, если сказать: «Мне нужно пойти домой переодеться» или «Вы видели, что натворил этот козел»? Разбежалась. Я молчу.

Мистер Череп:

– И куда это ты собралась?

Я:

Проще без ответа. Закрыть варежку, молчать в тряпочку, заткнуться. Вся эта хрень по телевизору – про нужно разговаривать и выражать свои чувства – вранье. Никто на самом деле не хочет слушать, что ты там имеешь сказать.

Мистер Череп делает пометку в блокноте.

– Я тебя увидел и сразу понял: беда. Я тут двадцать четыре года работаю, в глаза посмотрел – и сразу понял, что у учащегося в голове. Больше предупреждать не буду. Пишу тебе замечание за то, что шляешься по коридору без разрешения.

Убежище

Обед сменяется уроком рисования, как кошмар тихим сном. Класс в дальнем конце здания, там высокие окна, выходящие на юг. Солнце в Сиракузах большая редкость, поэтому класс построили так, чтобы света туда попадало побольше. Здесь пыльно, но каким-то опрятным образом. На полу присохшая краска во много слоев, на стенах наброски: психованные подростки и толстые щенки, на полках тонны глиняных горшков. По радио – моя любимая станция.

Мистер Фримен настоящий урод. Здоровенное тело престарелого кузнечика, прямо такой цирковой ходок на ходулях. Нос – кредитка, засунутая между глаз. Но когда мы заходим, он нам улыбается.

Сам он скрючился над гончарным кругом, руки в красной глине.

– Добро пожаловать на единственный предмет, который учит выживанию, – говорит он. – Добро пожаловать в мир Искусства.

Я сажусь за парту поближе к его столу. На этом уроке мы вместе с Айви. Она сидит у двери. Я не свожу с нее глаз, пытаюсь заставить ее взглянуть на меня. Такое показывают в кино – человек чувствует, когда на него смотрят, помимо воли оборачивается и что-то говорит. Но либо вокруг Айви силовое поле, либо лазер моего взгляда слабоват. Она не оглядывается. Вот бы сесть с ней рядом. Она разбирается в искусстве.

Мистер Фримен останавливает круг и, не вымыв рук, берет кусок мела. «ДУША» – пишет он на доске. С надписи сухой кровью стекает глина.

– Именно здесь вы сможете, если дерзнете, отыскать свою душу. Сможете прикоснуться к той части себя, на которую никогда не дерзали взглянуть. Не надо меня просить показать вам, как рисуют лицо. Просите помочь вам поймать нужный ветер.

Я украдкой оглядываюсь. Телеграф системы «брови» работает вовсю. Дядя больной на голову. Он наверняка видит, наверняка знает, что мы думаем. Но не умолкает. Говорит, что мы закончим школу, умея читать и писать, потому что потратили миллион часов на то, чтобы обучиться читать и писать. (Тут бы я с ним поспорила.)

Мистер Фримен:

– А не лучше ли было бы потратить это время на искусство: живопись, ваяние, графику, пастель, масло? Неужели слова и цифры важнее образов? Кто это сказал? Алгебра что, способна довести до слез? (Поднимаются руки – решили, что он ждет ответов.) Страдательный залог что, способен выразить сокровенные чувства? Если вы сейчас не приобщитесь к искусству, вы так и не научитесь дышать!

И дальше в том же духе. Если он не уверен в ценности слов, зачем столько их тратит? Я на некоторое время отключаюсь, всплываю вновь, когда он поднимает повыше огромный глобус, на котором не хватает половины северного полушария.

– Может мне кто сказать, что это такое?

– Глобус? – неуверенно раздается с задних рядов.

Мистер Фримен закатывает глаза.

– Дорогая скульптура, которую кто-то из учеников уронил, а потом платил из своих денег – иначе ему не выдали бы аттестат? – предполагает кто-то еще.

Мистер Фримен вздыхает.

– Никакого воображения. Вам сколько там, тринадцать лет? Четырнадцать? Вы уже позволили выбить из вас весь творческий потенциал! Это старый глобус, я давал его дочерям – попинать по мастерской, когда на улице было слишком мокро. И вот однажды Дженни стукнула ногой по Техасу, и все Соединенные Штаты рухнули в море. И вуаля – идея! Этот сломанный шарик воплощает в себе очень мощные символы – можно нарисовать, как люди убегают из этой дыры, а пес с мокрой пастью откусывает кусок Аляски – тут море возможностей. Ценнейшая вещь, но вы мне достаточно важны, чтобы с вами ею поделиться.

Чего?

– Каждый из вас достанет из глобуса по кусочку бумаги. – Он обходит класс, и мы все достаем из центра Земли по красному клочку. – На каждом кусочке написано слово, название предмета. Надеюсь, вам он понравится. До конца года вы будете превращать этот предмет в произведение искусства. В скульптуру. В набросок, папье-маше, резьбу по дереву. Если в этом году я все-таки помирюсь с учителем информатики, вы сможете заниматься дизайном в компьютерном классе. Но главное вот что: к концу года каждый должен сообразить, как заставить свой предмет разговаривать, выражать определенную эмоцию, говорить с каждым из тех, кто на него посмотрит.

Слышны стоны. А у меня екает сердце. Неужели правда? Очень уж здорово звучит. Он останавливается у моей парты. Я запускаю руку на самое дно глобуса, вытаскиваю бумажку. «Дерево». Дерево? Слишком просто. Рисовать дерево я научилась еще во втором классе. Лезу за другой. Мистер Фримен качает головой.

– Не-а, – говорит он. – Ты выбрала судьбу, поздно ее менять.

Вытаскивает из-под гончарного круга ведро с глиной и кусками величиной в кулак кидает ее каждому. Потом делает радио погромче и смеется:

– Вот путешествие и началось.

Español

Учительница испанского решила весь год вообще не разговаривать с нами по-английски. Это и смешно, и полезно – так проще ее игнорировать. Общается она выразительными жестами и мимикой. Не урок, сплошные шарады. Она произносит фразу по-испански, подносит ладонь ко лбу тыльной стороной.

– У вас температура! – орет кто-то с места.

Она качает головой, повторяет тот же жест.

– У вас голова кружится!

Нет. Она выходит в коридор, влетает в дверь – деловитая, рассеянная. Поворачивается к нам, будто бы удивляется, потом снова подносит ладонь ко лбу.

– Вы заблудились!

– Вы сердитесь!

– Вы пришли не в ту школу!

– Вы попали не в ту страну!

– Вы не на той планете!

Она пробует еще раз, так въезжает себе в лоб, что даже покачивается. Лоб уже по цвету как губная помада. Догадки продолжают поступать:

– Вы не можете поверить, что нас тут так много!

– Вы разучились говорить по-испански!

– У вас мигрень!

– У вас будет мигрень, если мы не догадаемся!

Она в отчаянии записывает на доске: «Me sorprende que estoy tan cansada hoy». Никто не знает, что это значит. Мы не понимаем по-испански – затем и пришли, чтобы научиться. Наконец какой-то умник достает испано-английский словарь. Остаток урока мы пытаемся перевести это предложение. К звонку получается вот что: «Устать день удивить».

Домашка

Первые две недели проходят без термоядерной катастрофы. Хезер из Огайо подсаживается ко мне за обедом, звонит, чтобы обсудить домашку по английскому. Говорить она может часами. Мне только и надо, что придерживать телефон возле уха и время от времени хмыкать, одновременно щелкая каналами в телевизоре. Рейчел, да и вообще все, кого я знаю уже девять лет, продолжают меня игнорировать. В коридорах меня часто толкают. Несколько раз внезапно вырывали из рук учебники и бросали на пол. Я стараюсь не зацикливаться. Рано или поздно прекратится.

В первое время мама довольно ловко готовила ужин с утра и ставила в холодильник, но я знала, что долго это не продлится. Дома меня ждет записка: «Пицца. 555–4892. Много чаевых не давай». К записке пришпилена двадцатка. У нас в семье отличная система. Мы общаемся с помощью записок на кухонном столе. Я пишу, когда мне нужна канцелярия или надо съездить в супермаркет. Они пишут, когда придут домой и что нужно достать из морозильника. А чего еще говорить-то?

У мамы опять проблемы с персоналом. Мама моя директор в «Эфферте», магазине одежды в центре. Начальник предложил ей филиал, который в супермаркете, но она отказалась. Видимо, ей нравится, как реагируют, когда она говорит, что работает в центре.

– А тебе не страшно? – спрашивают ее. – Я бы ни за что не согласилась.

Маме нравится делать то, от чего другим страшно. Из нее получилась бы отличная укротительница змей.

Но в магазин, расположенный в центре, трудно найти сотрудников. Опять что-то сперли, какой-то хрен написал на входной двери, случаются вооруженные ограбления – поди уговори на такую работу. Вот так-то. Вторая неделя сентября, а у мамы уже Рождество в мыслях. Только и думает, что про пластмассовые снежинки и Санта-Клаусов в красных бархатных костюмах. Если и в сентябре с сотрудниками труба, так что ж будет ближе к праздникам.

Обед я заказываю в 15:10, ем его на белом диване. Не знаю, кто из родителей двинулся кукухой, когда они покупали этот диван. Едят на нем так: поел – перевернул подушки грязной стороной вниз. У дивана два лица: «Мелинда лопает пеперони с грибами» и «В гостиной вообще никакой еды, ясно?». Я жую и смотрю телевизор, пока к дому не подкатывает папин джип. Плюх, плюх, плюх – подушки повернулись красивыми белыми сторонами, сама я бегом наверх. Папа только открыл дверь – а дом уже выглядит таким, каким он хочет его видеть, и меня в нем нет.