Расстановка книг успокаивает. Это как медитация или практики дыхания, которым меня учил мой врач. Тогда, после первой операции, я стал задыхаться. Не из-за нехватки воздуха, а от слез. Я так ревел, когда меня никто не видел, что в прямом смысле захлебывался. Зажимал рот подушкой. Чувствовал прикосновения ткани к своему лицу, отбрасывал подушку. И рыдал еще сильнее. Никто никогда не видел этого. Сейчас такого уже не случается. Я не привык, конечно, – просто слезы, наверное, кончились. К тому, каким я стал, невозможно привыкнуть. Можно просто приучить себя не смотреть. И я не смотрю.

– Может, съездим на пляж? – спрашивает за ужином Рита. – Может, в выходные? – Она смотрит на папу, а папа переводит взгляд на меня.

– Можете ехать, – отвечаю.

– Ну Пи-и-итер! – тянет Рита и делает жалобные глаза.

Только она умеет сделать такие глаза, что, спорю, лидер Северной Кореи выпустил бы всех заключенных из лагерей, увидь он этот взгляд. На меня это безоговорочно действовало раньше. Теперь – нет.

– Рита! – обрываю.

Ну все же знают, что я не выхожу. Все всё знают и периодически пытаются что-то предложить. Как будто я забуду, что ли? Ах да, конечно, поехали на реку, а потом сходим в кино, прогуляемся, накупим всякой всячины, посидим в KFC. Ой, простите, я же совсем забыл, что я урод и все вокруг будут таращиться на меня, дети будут показывать пальцем, родители – одергивать их и шипеть, что так нельзя. А потом будут жалеть, охать и стыдливо отводить глаза. Нет, ничего я не забыл.

Шон

Возвращаюсь домой из школы. Открываю дверь. Рюкзак сползает с плеча. Волоку его за собой на второй этаж. В комнате стягиваю кеды, бросаю толстовку на кровать. Осень в этом году жаркая. Вообще с погодой творится черт знает что. Иногда думаю, лучше бы согласился на переезд, когда папа предлагал. Умотали бы куда-нибудь на север, в Массачусетс, или в Мэн, или вообще на Аляску. Так далеко папа бы, конечно, не согласился, хотя Аляска было бы самое то. Но мы остались, а теперь уж папа и слушать меня не станет.

– Шон, милый. – Мама быстро поднимается по лестнице и подходит к моей комнате. – Как дела в школе?

– Как всегда, – отвечаю, не глядя на нее.

– Что-нибудь будет в честь Хэллоуина?

– Ага, – бурчу, – наряжусь в самого себя и пойду на кладбище…

– Шон… – Мама качает головой.

– Что?

– Не говори так!

– Ладно, не буду.

– Сейчас папа вернется. Пойдем ужинать?

Не хочу спускаться и сидеть с родителями за столом. Им это особого удовольствия не доставит, поэтому отвечаю:

– Нет.

– Нам тебя так не хватает, Шон, – вздыхает мама и окидывает взглядом мою комнату.

А комната у меня – полный бардак. Книги, учебники свалены у стола в стопки, которые напоминают съезд пизанских башен. Часть одежды – на стуле возле шкафа, стол и подоконник завалены обрезками бумаги, чертежами, тюбиками клея, готовыми и неполучившимися деталями бумажных макетов зданий. Тут же карандаши, линейки, кисточки, вымазанные белой гуашью, и баночки с краской. Спортинвентарь и смятые старые плакаты мама не видит – они под кроватью. В углу один на другом громоздятся готовые архитектурные макеты. Дом в викторианском стиле давит на крышу американской закусочной, полукруг стадиона выглядывает из-под Эмпайр-Стейт-Билдинг.

– Может, уберешься, а то как-то у тебя неопрятно… – Мама пытается улыбнуться, но выходит устало.

– Да ладно, нормально, – говорю и кидаю рюкзак прямо на макеты. Они глухо хрустят.

– Зачем ты так, Шон! – Мама поджимает губы и качает головой. – Такие красивые! Мне они очень нравятся…

– Да фигня.

После ужина, уже поздно вечером, когда родители смотрят телик внизу, спускаюсь перекусить.

– Поешь нормально, Шон, – говорит мама. – Там, в холодильнике, курица и салат.

– Угу, – киваю.

Когда отламываю крылья у запеченной курицы, в кухне появляется папа. Хоть и не вижу, узнаю по шагам. И еще по тому, что за секунду до него в комнату всегда входит разочарование.

– Как в школе, сынок? – спрашивает он, и разочарование злобно ухмыляется, развалившись на стуле.

– Как всегда, – отвечаю.

Папа молчит сначала. Потом говорит, что мама сегодня приготовила обалденно вкусную курицу. Глупо так – мама всегда готовит обалденно. Потом папа замечает с деланой непринужденностью, что они оставили мне мои любимые крылья. Тоже глупо – с детства ем у курицы только крылья. И опять повисает пауза. В общем, отца можно понять – не о чем ему особенно со мной разговаривать, а у него же вроде как родительские обязанности и все такое. Он приличный воспитанный человек и не может просто так взять и выставить меня из дома.

– Я тут подумал, Шон, – он кладет руку мне на плечо, и меня передергивает, – может, как в старые времена, повозимся с машиной, а?

– Не надо делать вид, что тебе приятно со мной, – отрезаю.

– Ну что ты, сынок…

– Не надо, пап! – повышаю голос. – Ничего не надо, ладно?

Вытаскиваю тарелку с крылышками из микроволновки, накладываю салат и быстро иду к себе.

– Мы все еще можем отдать твою «шевроле» в ремонт! – кричит папа мне вслед.

Звучит как будто «мы все еще можем отдать в ремонт тебя».

Помню, этим летом, Четвертого июля, родители решили устроить праздник. Вроде как показать, что у нас все в порядке, что мы по-прежнему настоящая счастливая семья и не разучились за прошедший год радоваться жизни. Позвали друзей, родственников. Набралась целая лужайка народу. Пили мамину маргариту и ели папины хот-доги. Все, кроме меня. Младший Фицджеральд теперь ведь не вписывается в семейный портрет. Но мне захотелось пить, жажда заставила отлипнуть от макетов и спуститься на кухню. Папа, понятное дело, не знал, что на горизонте появились лишние уши. Он стоял с дядей Роном на заднем дворе, и через открытую дверь до меня долетели обрывки их разговора.

– Боюсь, его уже не починить, – выдохнул отец.

Мне даже показалось, что папа говорит о катере, но катер мы продали. Может, о копировальном автомате у себя в офисе?

– Не стоит отчаиваться, – ответил дядя. – Все еще может наладиться, Кларк. Время лечит.

Тут стало ясно, что копировальному автомату время на пользу точно не идет. Конечно, они говорили обо мне.

– Мне иногда кажется, что становится только хуже, – тяжело выдавил из себя папа. Голос у него был тихий, как будто охрипший или уставший. – Не знаю, как будто время работает против нас.

Можно было послушать дальше, но не хотелось нарушать атмосферу.

Да уж, если бы были мастерские по ремонту сыновей, папа бы годовую зарплату не пожалел. А теперь ему просто приходится делать вид, что он меня по-прежнему любит. Когда в конце прошлого учебного года случилась эта авария, когда разворотил себе всю бочину, папа на меня так посмотрел, будто это было специально, чтобы его позлить. На самом деле нет, конечно. Он думает, что все мои мысли только о том, как бы разочаровать его. Но, во‐первых, больше, чем есть, разочаровать уже невозможно. Просто у разочарования, как и у всего, есть предел, и в нашей семье он достигнут. Тогда накрыло очередным срывом, и, чтобы ничего с собой не сделать, поехал в поле, стал гонять там и врезался в дерево. Потом меня опять потащили к психологу. Ну, ведь на огромном поле дерево было одно, и только идиот вроде меня мог врезаться в него.

Рита

Тридцать первого октября у Питера день рождения. Тридцать первого октября у нас с Питером день рождения, поэтому я пропускаю Хэллоуин и после уроков спешу домой. Как бы мне хотелось куда-нибудь выбраться, как раньше. В ресторан, или в кино всей семьей, или хоть просто в занюханный «Макдоналдс» на шоссе Блу Стар Мемориал. Каждый Хэллоуин для нас всегда был двойным праздником. Днем мы бегали с друзьями, нарядившись в костюмы, и запугивали соседей, вымогая сладости, а вечером смывали краску с лиц и отправлялись с родителями в ресторан или оставались дома и принимали гостей. Наш день рождения всегда был пропитан ароматами корицы, тыквенного пирога и карамельных яблок в шоколадной глазури с разноцветной посыпкой. Мама по-прежнему пытается поддерживать эту атмосферу, но сказочные ароматы не радуют Питера. Из карнавальных костюмов мы выросли, а после несчастного случая даже радость дня рождения испарилась. Но особенно сейчас мне очень хочется, чтобы все стало как прежде. Я надела бы свое любимое платье, и мы пошли бы праздновать. Мы бы считали оранжевые тыквы по дороге, угадывали наперегонки костюмы ряженых детей, дополняя нашу личную энциклопедию монстров. Мы бы сидели в центре зала лучшего ресторана, и смеялись бы, и травили анекдоты, и выслушивали мои постоянные капризы, и Питер бы морщился нарочито недовольно, папа бы бесконечно шутил, а мама задавала бы мне вопросы. Потом мы бы говорили о Питере, о том, какой он умница, и какие делает успехи в учебе, и как ему все пророчат федеральную стипендию и блестящую карьеру. Наверняка у него была бы девушка, и мы стали бы говорить, какая она красавица, а Питер бы только отмахивался. Но ничего этого не будет. Питер ни за что не выйдет из дома и уж тем более не пойдет в общественное место. Он вообще теперь не любит праздники и застолья. Но от семейного ужина ему не отвертеться.

– Куда ты убегаешь? – спрашивает Памела, когда мы стоим у шкафчиков. – У тебя же день рождения!

– Да, – говорю, – и у брата.

А эти шкафчики, яркие, желтые, на них так легко зависнуть. Они образуют идеальную перспективу, протягиваясь с двух сторон вдоль стен коридора. Если не заглядывать внутрь, то может показаться, что и ученики старшей школы Броаднек такие же одинаковые, как их шкафчики.

– Да, но ты так и не сказала, – продолжает Памела, как будто хочет подловить меня на чем-то, – почему твой брат не выходит из дома.

– По здоровью, – отвечаю. – Говорила. После несчастного случая он не выходит.

– Что с ним?

– Да так…

– Он симпатичный?

– Перестань!

– Что «перестань»? – Памела надувает губы. – Ты-то красотка. А он не может ходить, да?

– Вроде того.

Как же мне хочется переменить тему. Или залезть в один из шкафчиков и отсидеться там, пока приступ любопытства у Памелы не сойдет на нет. Не хочу говорить ни с кем о Питере. Это вообще не их дело. Не выходит и не выходит. Почему всегда у всех несчастный случай вызывает столько вопросов! Разве мы переехали сюда не для того, чтобы избежать их? Достаю телефон, чтобы отвлечься.

– Ты что, собралась фоткать шкафчики? – Памела в недоумении.

– А что, интересно, – отвечаю, – сделать такой проект: фотографировать шкафчики снаружи и внутри. Представляешь, как у всех внутри все по-разному! Это же целый мир, отражающий хозяина. Вот у тебя, например, что там?

– Да оставь ты эти шкафчики в покое! Может, познакомишь нас как-нибудь? – Памела просто вгрызается в меня своими голубыми глазами.

– С кем?

– С твоим братом! – Она недовольно выдыхает, как будто я полная дурочка и ничего не понимаю. – Мы же подруги.

Я уже готова сказать ей: «Ладно, как-нибудь познакомлю», – но меня спасает Тим. Подходит к нам, облокачивается о выступ стены. Он после тренировки, и футболка так обтягивает его бицепс, что я просто оторваться не могу, все смотрю и смотрю на него.

– Хватит болтать о всякой ерунде, – прерывает Тим наш разговор, хотя понятия не имеет, о чем мы говорили.

– Почему о ерунде! – возражает Памела. – Я, между прочим…

– Между прочим, – беспардонно перебивает Портер, – у меня скоро день рождения и вы приглашены на вечеринку. Ты же придешь, Рита?

Я киваю, смущенно расплываясь в улыбке.

Тим достает из кармана телефон.

– Нет, ну вы такие красотки! – Он втискивается между нами и вытягивает руку перед собой. – Давайте для моего инстаграма!^[3] – Он быстро делает фото и утыкается в экран.

– Дай посмотрю, как я получилась! – прошу, и он показывает.