– Ты красотка! – смеется Тим, нажимает «Поделиться», машет нам и убегает в сторону спортзала.

– Он на тебя запал, – говорит Памела, когда Портер уходит.

– Думаешь?

– А ты не видишь! – улыбается она.

Мне приятно это слышать. Можно ли желать большего, особенно если ты новенькая.

С трудом мне все же удается отлепиться от Памелы. Вернее, отлепить ее от меня.

Питер

Огромное поле простирается до самого горизонта. Поле, не засеянное ничем, заросшее дикими травами. Никому не нужное, никому не интересное. Кажется, по нему можно идти бесконечно, и никуда не придешь. Но на самом деле там, за полем, есть дорога с оранжевой полосой посередине. Если проехать километров десять на восток, будут заправка и маленький магазин с кафетерием, а еще дальше – одиноко стоящие дома, разбросанные, как планеты в Солнечной системе. На это поле никто не сворачивает. Оно никому не принадлежит, но это надежный рубеж перед маленьким ранчо, обнесенным невысоким забором. За оградой гуляет пара лошадей. Американские верховые. Одна – вороная в загаре, так выгоревшая под ярким солнцем, что выглядит почти бурой. Ну ничего, придет зима, и черный цвет вернется. Вторая – гнедая, огненно-рыжая, как верхушки пылающего костра. Оба жеребца свободно резвятся на зеленом пастбище. Одноэтажный дом стоит в тени деревьев, рядом – конюшня и большой гараж. От дома до автострады вьется грунтовая дорога. На полпути стоит заграждение и знак с надписью «Частная собственность». Это место идеально и практически неприступно. О нем знают только три человека, кроме меня. Пока оно существует только в моих мечтах, но я надеюсь, что смогу скопить денег, купить землю и создать это ранчо. Когда-нибудь я поселюсь там, и мне не надо больше будет ни от кого прятаться. А пока на часах 11:30, и у меня назначен сеанс терапии с психологом.

– Может, освободишь сегодня камеру? – первым делом спрашивает мой психолог мисс Руднер.

Я вижу ее на экране компьютера. Каждый раз она пытается уговорить меня оторвать пластырь от веб-камеры. Но было бы куда проще оторвать его от загноившейся раны на теле.

– Нет, – отвечаю.

Когда-нибудь я окончу школу, потом университет заочно, заработаю денег и буду жить на своем ранчо. И мне не нужно будет отвечать на вопросы о заклеенной камере. Пока же я, как обычно, говорю, что чувствую себя хорошо, дела идут, на новом месте обживаюсь. Хотя для меня-то не особенно видна разница. Что круто с мисс Руднер, она всегда умеет настроить меня на весь день, поэтому связь с учителями, уроки, лекции у меня – уже после нее. С преподавателями по школьным предметам проще – они, конечно, знают о моем лице, но не задают вопросов про выключенную камеру. Чтобы заниматься геометрией, или астрономией, или даже литературой, совсем не обязательно видеть человека. Чтобы оценить знания, достаточно просто получать файлы с решенными задачками и слышать правильные ответы.

Сейчас отличное время: можно имитировать жизнь, не выходя из своей комнаты. Все, что нужно, заказываешь через интернет. Все, что нельзя заказать, тебе по большому счету не очень-то нужно.

– Питер, – кричит мама снизу, когда мы прощаемся с мисс Руднер, – тебе тут посылка!

– Да, сейчас спущусь!

– Что там? – спрашивает мама, когда курьер уезжает, оставив мне большую коробку, – опять книги?

– Да так, кое-что по физике и естественным наукам.

Мама улыбается. Раньше бы она обязательно обняла меня, потрепала по волосам, а теперь я всегда успеваю отстраниться прежде, чем в ней проснется порыв. Даже представить не могу, как ей трудно сдерживаться. Вся ее нежность теперь находит отражение только в улыбке, и поэтому улыбка у мамы очень открытая и широкая. Ей не хватает прежних объятий. Я чувствую это, но ничего не могу изменить. После несчастного случая я довольно быстро выработал привычку двигаться так, чтобы родители и сестра не видели уродливую часть меня. Быстро – это если не считать того периода, когда я просто не хотел жить. Но я всегда знал, что не очень-то имею право на такие мысли. Я не один, чтобы так безответственно распоряжаться своей жизнью и своими желаниями. Как бы там ни сложилось, мои близкие слишком много для меня значат, чтобы причинять им еще бóльшую боль. Нам всем пришлось переехать из-за меня, из-за этой больницы, операции, в которую я не верю, из-за моей потребности сбежать. И моя семья как будто бежит за мной, задыхаясь и не успевая даже перевести дух. Иногда думаю, зачем нам всем этот марафон, давно бы уже плюнули на меня, оставили бы всё как есть.

В Бостоне у меня было много друзей. У меня была жизнь. Но друзьям стало слишком тяжело скрывать жалость. А ведь невозможно смотреть на меня без этого чувства. Да и что им всем со мной было делать? Гулять не позовешь, на концерт не сходишь – не сидеть же привязанными к моему домашнему режиму.

После первой неудачной операции единственной отдушиной для меня оставалась Дороти, чистокровная арабская лошадь, которая, хоть и не принадлежала мне юридически, была моей. Я приходил в конный клуб под вечер или ранним утром, когда там почти никого не было, пробирался в конюшню к Дороти, чистил ее, мыл, расчесывал гриву, просто сидел рядом или похлопывал ее по морде. И она выдыхала теплый пар мне в лицо, и казалось, у меня все еще было лицо.

Вместе мы выиграли не один турнир. Нас хвалили: меня – за смелость, Дороти – за координацию и примерное послушание. Но на самом деле мы просто как будто становились с ней одним целым. Как только я оказывался верхом, чувствовал ни с чем не сравнимую свободу даже в пределах арены. Мы брали барьер, и перед нами открывался целый мир. Каждое препятствие было порталом, за которым ждала еще бóльшая свобода. Мне пророчили большое будущее, а когда я падал, тренер всегда кричал: «Береги спину, Питер!» Конечно, никому в спорте не придет в голову кричать: «Береги лицо!», ведь от лица, кажется, ничего не зависит. А вышло, что все не так. Вышло, что без лица у тебя нет ни свободы, ни желания двигаться дальше, ни смелости.

Только Дороти как будто не обращала на мое уродство никакого внимания. Ее свободе это никак не мешало. Но так не могло длиться вечно. Я не мог больше позволить себе скакать верхом – для этого нужно было преодолеть слишком много глаз. А Дороти не могла оставаться в стойле. Ей нашли другого наездника. Она продолжила свою карьеру, а я тогда поклялся никогда больше не выходить из дома. Я перестал отвечать на звонки друзей, удалил все аккаунты в социальных сетях и выключил себя из реальной жизни. Да и из виртуальной тоже. Ведь, как ни крути, чтобы полноценно жить виртуально, ты периодически должен постить какие-то свои фотографии, писать о себе, а для меня это закрытая территория.

Рита

– Что с ним не так, с этим Фицджеральдом? – спрашиваю Памелу, когда рассматриваю в холле фотографии на Стене славы.

– Господи, да что тебе до него. – Памела закатывает глаза – хоть и стою к ней спиной, по голосу это чувствую.

– Почему с ним никто не общается? – продолжаю.

– С чего ты взяла? – Памела вдруг удивляется. – Это он ни с кем не общается.

– Правда? А выглядит иначе.

Я киваю на стенд. Там большая фотография школьной футбольной команды за стеклом. Фотография, видимо, прошлогодняя. На ней Фицджеральд стоит в центре, гордо держит свой шлем, улыбается во весь рот, как будто его кто-то очень рассмешил или как будто уровень счастья и самореализации достиг предела подросткового сознания. Вот только сейчас лицо его, вернее, стекло в том месте, где под ним на фото лицо, замазано черным маркером. Я еще раньше, когда рассматривала, заметила царапины, но это пятно пугает.

– Его что, пытались закрасить или испортить? – киваю на фото.

– Ничего-ничего. – Вдруг между нами протискивается школьный уборщик, щуплый седой старик, с лицом, изрезанным тонкими линиями морщин.

Совершенно бесцеремонно он останавливает наш разговор. Его тележка со швабрами и моющими средствами ударяется в стену.

– Сейчас все ототру. – Он оборачивает тряпку вокруг указательного пальца, макает во что-то и начинает скрести по стеклу. Маркер постепенно исчезает.

– Пойдем! – Памела берет меня за руку, а я стою как завороженная.

– Так просто не замажешь, – бурчит себе под нос уборщик. – Тоже мне, придумал…

– Кто это делает? – спрашиваю я.

Уборщик смотрит на меня несколько секунд очень пристально, а потом, не дав ответа, возвращается к своему делу.

Тот же вопрос я задаю Памеле, когда мы возвращаемся в класс.

– Кому нужно замазывать лицо Фицджеральда на фото?

– Да ты что! – Памела качает головой. – Никому не нужно. Он сам.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что Фицджеральд сам это делает, а уборщик потом каждый раз стирает.

Два следующих вечера я сижу в интернете. Я пытаюсь найти хоть что-то про Фицджеральда, но запросы в гугле затухают на прошлогодних датах. Вот он был капитаном, вот команда выигрывала, вот он улыбается с фотографии на Стене славы, и вдруг – все обрывается. Шон Фицджеральд перестает существовать даже для местной прессы, даже для интернета, даже для сайта школы. Разве такое бывает, чтобы у подростка, к тому же довольно симпатичного, не было ни одного профиля хотя бы в фейсбуке? Разве возможно, чтобы вдруг никому стал не интересен перспективный футболист?^[4]

Шон

Часто приезжаю сюда, на старую лодочную станцию у моста Чесапик Бэй. Надо свернуть с дороги прямо перед въездом на мост. Там тупик. Оставляю машину на обочине и дальше иду пешком. У воды – пара ржавых сараев, пара колымаг и раздолбанный пирс. Здесь пахнет сыростью, машинным маслом и железом. Здесь никогда никого не бывает. Стою обычно на пирсе или, как сейчас, у самой кромки воды и просто смотрю на мост. Огромный, он ведет как будто в другой мир. Сегодня почему-то думаю о Рое Виспоинте. И что он пришел мне в голову, как призрак, который является к своему убийце! Рой учился в нашем классе. Еще два года назад учился. Он был обычным мальчишкой. Мы с пацанами считали его слабаком. Вспоминаю почему-то, как он подошел однажды к своему шкафчику, открыл его, а мне приспичило подбежать и со всей дури заехать по дверце ногой. Она захлопнулась с металлическим грохотом. Чудом Виспоинт отдернул руку. А еще как-то мы поспорили, кто первый опрокинет поднос с обедом на Роя. Пытаюсь вспомнить, кто был зачинщиком. Воспоминания даются нелегко. Просто это был тот же, кто стоит сейчас и втыкает в мост, прячась за мыслями о бесконечности. Голоса звучат в памяти и вырываются из нее раскатистым эхом.

– Да ладно, поржем. – Это мой голос двухлетней давности, весьма мерзкий. – Всего лишь поднос! Мы же не бомбу ему подкладываем.

– Ничего страшного, – вступает Осборн Квинс. – Постирает дома шмотки.

И Джерри поддерживает нас, хотя, если бы его рубашку испортили, обидчик лишился бы рук.

– Ну что, по пять баксов. – Опять мой голос. – Кто первый, тот забирает банк.

– Откуда ты знаешь, что он прямо так и будет тебя ждать. – Ланкастер как будто хочет сдать назад. – Бегать за ним будем, что ли?

– Да не бегать! Получится, так получится, а нет – то и пусть. Ладно, это же просто шутка!

В тот же день поднос стоял на самом краю стола. Эта деталь не ускользнула от меня, а обед скользнул с моей стремительной подачи прямо на Роя. Потом ко мне подошла Мэри-Энн.

– Шон, зачем ты так? – Она взяла меня за руку и посмотрела как-то грустно.

– Да ну брось! Это же просто прикол.

– Это не смешно. Иногда ты просто невыносим, Фицджеральд. Ты же хороший, откуда в тебе столько этого говна!

– Какого?

– Ты знаешь. Мне кажется, у тебя все в порядке должно быть с самооценкой. Когда начинала с тобой встречаться, не думала, что тебе нужно будет кому-то что-то доказывать. Уж тем более с Роем.