И мне стало стыдно. С Мэри-Энн мне всегда становилось стыдно после дурацких выходок, особенно если она начинала отчитывать. А ведь только она и могла меня отчитать. Друзья всегда были на моей стороне, родители и половины из того, что происходит в школе, не знали, а Мэри-Энн никогда не молчала. Фразу «Какой же ты придурок, Фицджеральд!» ей иногда приходилось повторять по пять раз на дню. И все равно она была со мной, потому что каждый раз после того, как вызывала во мне чувство стыда, нежно целовала, обнимала или клала голову на плечо. Хотелось бы верить, что рядом с ней у меня получалось быть лучше, да только это все сказки.

– Почему кто-то становится жертвой, а кто-то – агрессором? – как-то спросила она. Мы сидели на лужайке перед ее домом и пили колу. – Почему ты позволяешь себе решать, кто хуже, а кто лучше?

– Да никто не хуже! – вырвалось у меня возмущенно.

– А если бы меня кто-то так же доставал, как вы Роя? – Мэри-Энн была мастером незамысловатых стратегий наступления.

– Если тебя кто обидит, не спущу. Если хоть слово кто тебе скажет…

– Да ладно, Шон, – она снова смягчилась, – никто меня не обидит. Просто если представить…

Но у меня не получалось представить. Потому что, когда тебе пятнадцать, у тебя же с представлениями вообще туго. Проще говоря, представления у тебя, какой бы ты ни был умный, сильно ограничены. Свой – чужой, сильный – слабый, победитель – неудачник. Нет полутонов, нет никаких усложнений. Как бы нам в школе ни втюхивали эти телеги про взаимопонимание, в пятнадцать лет почти нет шансов в этом преуспеть. Да просто некогда ставить себя на место другого человека, потому что собственная жизнь несется со скоростью света и только бы успеть поймать.

Рой ничем особенно не выделялся – был обычным, а мы доставали его. Через месяц после риторических вопросов Мэри-Энн он ушел из нашей школы. Как будто не из-за нас, конечно. Хочется верить, что не из-за меня, но не выходит. Почему действительно кто-то вообще позволяет себя травить? Почему кому-то приходит в голову травить других? Мне ли задавать такие вопросы…

Возвращаюсь домой, быстро делаю себе пару больших сэндвичей с беконом, говядиной, листьями салата, майонезом и кленовым сиропом. Быстро съедаю все, запиваю соком и закрываюсь в своей комнате. Мы почти никогда не ужинаем с родителями. Денег у родителей тоже не беру, да мне и не много надо – только на бумагу, клей и новые канцелярские ножи. Когда-то – кажется, в прошлой жизни – у меня был футбол. Мне нравилось бегать по полю, планировать, кричать, срывая голос, и падать почти без сил на скамейку в раздевалке после игры. Все пророчили мне спортивные успехи, да и звезда школы – предел мечтаний, чего уж там. Отец от гордости чуть не лопался. Но мне всегда нравилось и клеить макеты зданий из бумаги. Сидеть над трехэтажным домом ночами, выгибать подоконники и ступеньки парад- ных.

– Фицджеральд, ты вообще что, серьезно вот этими своими бумажками планируешь заниматься? – заявил как-то тренер во время школьной выставки талантов.

– Мне нравится.

– Твой талант – это футбол. – Тренер указал на растяжку с названием выставки. – А у тебя, я смотрю, слишком много свободного времени. Давай-ка добавим тренировок. Тебя университеты с руками оторвут.

И как-то макеты резко отошли на второй план. А потом и на третий. Потому что в перерывах между тренировками только и успевал дух перевести, домашку списать у Мэри-Энн да поглумиться над кем-нибудь между делом.

Зато теперь вот даже дверные ручки делаю. Маленькие такие, над ними приходится попыхтеть. Психолог сказала, это такой уход от действительности. Сказала, хорошо, что занимаюсь чем-то мелким и кропотливым, – это помогает не думать. Но на самом деле – фигня, это только провоцирует мысли. Когда бегаешь с мячом с утра до ночи, вот тогда мыслей ноль. Мне даже не снилось почти ничего, кроме схем и стратегий предстоящих игр. А теперь окно за окном, стена за стеной, двери, карнизы, ступеньки. Каждый вечер передо мной белый лист, с которого никогда не начать новую жизнь, и набор канцелярских ножей, которые одинаково легко разрезают как бумагу, так и кожу. Главное – надавить посильнее, чтобы лезвие проходило пластиковую подложку почти насквозь. Потом на каждой маленькой детали надо наметить желобки сгибов – надрезы, совсем не глубокие, как будто царапины, даже не до крови. Вчерашний шрам на руке ноет и то и дело задевает об острые края бумаги. Шрам – это на самом деле ожог. Такие случаются, когда работаешь в кафе, жаришь котлеты для бургеров. Такие ожоги – обычное дело для кухонных работников. Особенно для неуклюжих кухонных работников. Но совершенно не нормально для меня. Я делаю это специально. Однажды психолог спросила, как мне удается клеить такие точные макеты из бумаги и в то же время так неосторожно вести себя на работе. Пожал плечами.

Рита

На дне рождения у Тима собирается, кажется, полшколы. Пиво течет в пластиковые стаканчики, куски пиццы разлетаются, как военные самолеты с авианосцев. Все веселятся, обнимают друг друга. Десятки селфи летят в Сеть с подписями, хештегами и геометками.

Самые красивые девчонки и самые крутые парни. Конечно, изгоев вроде Шона Фицджеральда не приглашают. Вспоминаю о нем, когда случайно вижу на заднем плане одной из фотографий в ленте. Памела ускакала куда-то поболтать по мобильнику со своим парнем, а я растерялась и уткнулась в телефон. Это вообще лучшее спасение – телефон. Если тебе грустно, неловко или скучно, ты всегда можешь скрыться в потоке маленьких картинок, затеряться там, чтобы тебя не нашли. После несчастного случая с Питером я себе места не находила, не хотела ни с кем разговаривать, никуда выходить, и у меня началась депрессия. Психолог посоветовала завести блог. «Замечай красивые вещи, – сказала она тогда, – фотографируй и выкладывай. Старайся больше обращать внимания на позитивное». А это ведь затягивает. Блог, думаю, в самом деле меня спас. У меня хорошо получалось ловить солнечные лучи, бьющие через окно или рисующие дорожки света на зданиях.

Ближе к середине вечера Тим берет меня за руку и уводит на заднее крыльцо. Там мы пьем пиво, болтаем, вдруг Портер целует меня в шею. У меня кружится голова. Пальцы на руках почти немеют с приятным покалыванием каждый раз, когда Тим обнимает меня.

– Ты такая красотка, Рита, – шепчет он мне на ухо.

– Тебя гости не потеряют?

– Ты что, меня отшиваешь? – Портер театрально морщит лоб.

– А ты что, меня клеишь? – Как-то слишком легко вырываются слова, подталкиваемые алкоголем.

– Мне кажется, я уже приклеился, – он смеется. – Просто оторваться от тебя не могу. Пойдем наверх?

Я вопросительно смотрю на него.

– Ну в смысле, – ему плохо удается притворяться растерянным, хотя, думаю, он и не особенно старается, – давай покажу тебе свою комнату?

– Я хотела найти Памелу, – говорю.

– Она не заблудится. Ну точно, видишь, я приклеился намертво. – Тим кивает на наши руки и настойчиво тянет меня в дом, потом по лестнице наверх.

Он закрывает за нами дверь своей комнаты, толкнув ее ногой, крепко обнимает меня за плечи и сажает на кровать. Я смеюсь и отвечаю на его поцелуи, которые становятся откровеннее и смелее. Все крутится, двигается как в быстрой перемотке. Его рука уже у меня под платьем, уже у меня в трусиках. О боже! Я моментально трезвею, пытаюсь отодвинуться. Его пальцы делают то, к чему я не готова.

– Тим, погоди! – Я на секунду вырываюсь из хватки его поцелуев.

– Да ладно, не парься, Рита, – говорит он, впиваясь языком мне в шею и двигаясь ниже. – У меня есть презервативы. Все нормально.

Я чувствую себя полной дурой. Как можно было не подумать об этом, соглашаясь подняться к нему в комнату! Как можно было не подумать об этом, соглашаясь вообще на любое приглашение Тима! Свой первый раз я представляла иначе. Конечно, я была бы рада, если бы все произошло с Тимом, но не так. Не на шумной вечеринке. Не его пальцами.

– Тим, – говорю сдавленным голосом, высвобождаясь из его рук и поцелуев, которые вдруг в один момент начинают отдавать сигаретами и алкоголем. – Погоди! Что ты делаешь?

– Хочу заняться с тобой сексом, – усмехается он и быстро двумя руками стягивает с меня трусики.

– Я не хочу, – произношу. – Точнее, хочу, но давай не здесь.

– А что плохого здесь?

Он задирает мне платье.

– Тим, я не готова…

– В смысле? – Он поднимает на меня глаза. – Я еще и не начал.

Меня вдруг начинает подташнивать. Я совершенно не думала о таком исходе, что было глупо с моей стороны. Теперь придется все объяснять.

– У меня просто раньше никогда не было…

Он резко разочарованно выдыхает, потом смотрит на меня подозрительно.

– Ты что, девственница?

– Ну… да…

– Блин! Вот черт!

– Извини, Тим…

– Ладно уж, – снова выдыхает он. – Но тебе не кажется, что сегодня отличный день, чтобы лишиться девственности, а?

– Я не готова…

– Черт! – Тим матерится. – Ну ладно, давай одевайся.

И весь вечер он ходит с испорченным настроением. Я, с одной стороны, как будто понимаю его, но, с другой, чувствую брезгливость и какое-то отчуждение. От него, от всей этой вечеринки, от пошатывающихся одноклассников, от быстрого секса в чужих спальнях. Я хотела, чтобы Тим привел меня к себе в пустой дом, чтобы мы долго целовались, потом просто лежали рядом, а уже потом… А он смотрит так, будто обнаружил во мне ужасное уродство.

Шон

Еще один день, когда надо заставить себя проснуться. Заставить себя открыть глаза, встать с кровати, дойти до ванной, включить воду. Надо заставить себя идти в школу. Принимаю душ, взъерошиваю волосы. Не расчесываюсь – наплевать. Смотреть на свое отражение – это слишком, хотя никуда от него не деться. Как-то даже раскроил себе руку, ударив по зеркалу в ванной кулаком. Здоровый осколок врезался тогда между костяшками пальцев, кровища хлестала, как из банки со взболтанной колой. Мама перепугалась, расплакалась и, конечно, подумала, что это было специально. Отец сообщил психологу. И опять началось. Папа потом сказал строго:

– Зачем ты так?

– Как?

– Зачем ты так с нами, Шон? Подумай хотя бы о маме! Она места себе не находит после твоих срывов…

– Это был не срыв! – Мой голос звучал громче. – Просто не рассчитал.

– Сынок… – отчаянно вздохнул отец. – Если бы это было в первый раз…

Понятно, конечно, о чем он. Не первые мои порезы, не первые мамины слезы, но в тот раз все было по-честному. В тот раз просто не хотелось смотреть на себя и надо было как-то выключить отражение.

– Я не специально, пап! – выговорил, стиснув зубы.

Мог бы повторять это снова и снова, потому что именно тогда действительно не хотел порезаться, но мне больше никто не верил. Мы купили новое зеркало, но какой от этого толк. Можно заменить сколько хочешь зеркал, но себя не заменишь.

Потоки учеников в коридорах двигаются в обоих направлениях, но обтекают меня – как огонь не трогает яму, заполненную водой. Иду к классу мимо радостного смеха, мимо сплетен, шуток и косых взглядов. Иногда хочется остановиться и посмотреть, пройдет ли поток насквозь. А иногда, кажется, физически ощущаю их ненависть и презрение. И глупо прятаться – это висит в воздухе, образует вокруг отталкивающий кокон. Не дает ни на минуту забыть, кто здесь чужой. Вдруг парень из соседнего класса случайно задевает меня плечом, и картинка, которая только что была такой четкой, вдруг рассыпается. Потоки смешиваются в хаотичную тучу.

– Извини, Шон, – бормочет он и хочет похлопать меня по плечу.

Резко отстраняюсь.

– Да ладно тебе! – улыбается он, машет рукой и как ни в чем ни бывало идет дальше.