Медленно и безжалостно прошла она мыслью шаг за шагом через весь ад его прошлой жизни. И так ярко рисовался он ее воображению, словно она видела и испытывала все это сама: беспомощность человеческой души, пережитое надругательство, худшее, чем смерть, ужас одиночества и длительную агонию, вечно и безостановочно подтачивающую его жизнь. Так ясно видела она эту грязную индейскую хижину, как будто сама была там с ним. И казалось ей: она страдала вместе с ним на серебряных рудниках, на кофейных плантациях, в отвратительном бродячем цирке.

Бродячий цирк… Нет, она должна изгладить из памяти хоть этот образ; ведь можно потерять рассудок, если все сидеть и думать об этом.

Она выдвинула небольшой ящик письменного стола. Там у нее хранилось несколько реликвий личного характера, которые она не могла заставить себя уничтожить. Она не любила хранить сентиментальные безделушки, но некоторые вещицы она все-таки берегла как воспоминания: это была уступка той слабой стороне ее «я», которую она всегда так упорно подавляла в себе.

Она стала вынимать их из ящика одну за другой: первое письмо Джованни к ней, цветы, которые лежали в его мертвой руке, локон волос ее ребенка, увядший лист с могилы ее отца. На дне ящика лежала миниатюра Артура, когда ему было десять лет, – единственный существовавший портрет.

Она опустилась на стул, держа портрет в руках, и глядела на прекрасную детскую головку до тех пор, пока образ настоящего Артура снова не встал перед ней. Как ясно она видела теперь его лицо! Тонкие, нервные губы, большие серьезные глаза, ангельская чистота выражения – все это так запечатлелось в ее памяти, как будто он умер вчера. И из глаз ее медленно потекли слепящие слезы и скрыли от нее портрет.

О, как могла ей прийти в голову подобная мысль! Разве не святотатство представить себе эту светлую далекую душу связанной с грязью и скорбью жизни? В тысячу раз было бы лучше, чтобы он перешел в небытие, чем остался жить и превратился в Овода, – Овода с его безукоризненными галстуками, сомнительными остротами и язвительным языком! Нет, нет! Это лишь отвратительная и бессмысленная фантазия: она расстроила себя праздными выдумками – Артур мертв!

– Могу я войти? – спросил мягкий голос у двери.

Она вздрогнула так сильно, что портрет выпал из ее рук. Овод прошел, хромая, через комнату, поднял его и подал ей.

– Как вы меня испугали! – сказала она.

– П-простите, пожалуйста. Быть может, я вам мешаю?

– О нет, я только перебирала разные старые вещи.

С минуту она колебалась, потом протянула ему миниатюру:

– Что вы скажете об этой головке?

И пока он смотрел на портрет, она следила за его лицом так напряженно, точно вся ее жизнь зависела от выражения этого лица. Но она не прочла на нем ответа на мучивший ее вопрос – ничего, кроме объективного интереса к портрету.

– Трудную вы мне задали задачу, – сказал он. – Портрет выцвел, а детские лица вообще читать нелегко. Но думается мне, что взрослый человек, в которого превратится этот ребенок, будет несчастлив. И самое разумное, что может сделать этот мальчишка, – это воздержаться от превращения во взрослого.

– Почему?

– Посмотрите на линию нижней губы. Для этого рода натур страдание есть страдание, а неправда – неправда. В этом мире нет места для таких людей. Здесь нужны люди, которые умеют сосредоточиваться только на своем деле.

– Портрет не похож ни на кого, кого бы вы знали?

Он пристальнее взглянул на портрет:

– Да. Как странно!.. Да, конечно, очень похож.

– На кого?

– На к-кардинала Монтанелли. Быть может, у его безупречного преосвященства имеется племянник? Позвольте полюбопытствовать, кто это?

– Это детский портрет друга, о котором я вам недавно говорила.

– Того, которого вы убили?

Она невольно вздрогнула. Как легко и с какой жестокостью произнес он это ужасное слово!

– Да, того, кого я убила… если он действительно умер.

– Если?..

Она не спускала глаз с его лица.

– Иногда я в этом сомневаюсь. Тела ведь так и не нашли. Он, быть может, как и вы, убежал из дому и уехал в Южную Америку.

– Будем надеяться, что нет. В свое время я немало ср-р-ражался и не одного, быть может, человека отправил в царство теней, но, если бы на моей совести лежала отправка какого-нибудь живого существа в Южную Америку, я дурно бы спал, уверяю вас.

Она стиснула руки, стараясь подавить свое волнение.

– Значит, вы думаете, – прервала она, подходя к нему, – что, если бы он не утонул… если бы он вместо того пережил то, что пережили вы, он никогда не вернулся бы домой и не предал прошлое забвению? Думаете вы, что он никогда не забыл бы? Помните, что и мне это многого стоило! Смотрите!

Она откинула со лба тяжелые пряди волос. Меж черных локонов проступала широкая белая полоса. Наступило долгое молчание.

– Я думаю, – сказал медленно Овод, – что мертвым лучше оставаться мертвыми. Забыть – дело трудное. И будь я на месте вашего мертвого друга, я продолжал бы ос-с-ставаться мертвым.

Джемма положила портрет обратно в ящик и заперла его.

– Я пришел, чтобы поговорить с вами об одном небольшом деле, – если возможно, частным образом. Насчет одного плана, сложившегося в моей голове.

Она придвинула стул к столу и села.

– Что вы думаете о проектируемом законе о печати?

– Что я о нем думаю? Я думаю, что проку от него будет мало, но лучше полкаравая, чем совсем ничего.

– Несомненно. Вы, следовательно, собираетесь работать в одной из новых газет, которые господа либералы хотят издавать здесь?

– Да, я думала этим заняться. Всегда бывает так много практической работы при выпуске новой газеты: типография, организация, распространение и…

– Долго ли еще будете вы напрасно губить таким образом свои духовные силы?

– Почему губить?

– Потому что иначе этого назвать нельзя. Ведь вы очень хорошо знаете, что голова у вас гораздо светлее, чем у большинства мужчин, с которыми вы работаете, а вы, держа в своих руках все дело, позволяете им превращать вас в какую-то невольницу, исполняющую всю черную работу. В умственном отношении Грассини и Галли просто школьники в сравнении с вами, а вы сидите и правите еще их корректуры, как какой-нибудь заправский корректор.

– Во-первых, я не все свое время трачу на чтение корректур, а во-вторых, вы, мне кажется, сильно преувеличиваете мои дарования.

– Я думаю, что у вас хороший и здоровый ум, а это очень важно. На этих томительных комитетских собраниях вы всегда обнаруживаете слабые стороны логики всех их участников.

– Я вполне довольна своим положением. Работа, которую я исполняю, не бог весть как важна, но ведь всякий делает что может.

– Синьора Болла, мы с вами зашли чересчур далеко, чтобы забавляться игрой в комплименты и в скромничанье. Ответьте мне прямо: не считаете ли вы, что вы тратите вашу мозговую работу на вещи, которые могли бы быть сделаны людьми, стоящими гораздо ниже вас по уму?

– Ну, если вы уж так настаиваете на ответе, то, пожалуй, это до известной степени верно.

– Так почему же вы допускаете это?

– Потому что я тут бессильна.

– Бессильны? Отчего?

Она взглянула на него с упреком:

– Это нехорошо… так настойчиво требовать ответа.

– А все-таки вы мне скажите отчего?

– Ну, хорошо. Если я уж должна вам ответить, то… оттого, что вся моя жизнь разбита. У меня нет энергии взяться теперь за что-нибудь настоящее. Я гожусь только на должность революционной клячи, на партийную черную работу. Ее я, по крайней мере, исполняю добросовестно, а она должна быть сделана кем-нибудь.

– Да. Разумеется, она должна быть кем-нибудь сделана, но не вечно одним и тем же работником.

– Но ведь эта работа – почти все, на что я способна.

Он посмотрел на нее странным, непроницаемым взглядом из-под полуопущенных век. Она подняла голову.

– Мы возвращаемся к прежней теме, а ведь у нас должен быть деловой разговор. Бесполезно, уверяю вас, говорить со мной о работе, которую я могла бы делать. Я уже ее не сделаю теперь. Но, быть может, я могу помочь вам обдумать ваш план. В чем он состоит?

– Вы начинаете с заявления, что бесполезно предлагать вам работу, а потом спрашиваете, что я предлагаю. Мой план требует, чтобы вы помогли мне действием, а не только мыслью.

– Расскажите мне, в чем дело, а потом поговорим.

– Скажите сначала, слыхали ли вы что-нибудь о планах восстания в Венеции?

– Я только и слышу, что о планах восстания, о заговорах санфедистов. Со времени амнистии только об этом и говорят. Боюсь, что я одинаково скептически отношусь и к тому и к другому.

– Я тоже, в большинстве случаев. Но я говорю о серьезных приготовлениях к восстанию против австрийцев. Вся провинция готовится к нему. В Папской области молодежь тайно готовится перейти границу и пристать к восставшим в качестве добровольцев… Мне сообщают друзья из Романьи…

– Скажите, – прервала она, – вы вполне уверены, что этим вашим друзьям можно доверять?

– Вполне. Я знаю их лично и работал с ними.

– Иначе говоря, они члены той же организации, что и вы? Простите же мне мой скептицизм, но я всегда немного сомневаюсь в точности сведений, получаемых от подпольных организаций. Мне кажется, что привычка…

– Кто вам сказал, что я член какой-нибудь организации? – спросил он резким тоном.

– Никто, я сама догадалась.

– А-а! – Он откинулся на спинку стула и посмотрел на нее, нахмурившись. – Вы всегда угадываете частные дела людей, с которыми имеете дело? – спросил он после минутной паузы.

– Очень часто. Я довольно наблюдательна и привыкла устанавливать связь между фактами. Говорю вам это, чтобы вы были осторожны со мной, когда не хотите, чтобы я что-нибудь знала.

– Я ничего не имею против того, чтобы вы знали, лишь бы дальше не шло. Надеюсь, что эта ваша догадка не…

Она подняла голову с жестом удивления, почти оскорбления.

– Полагаю, что это вопрос совершенно излишний! – вырвалось у нее.

– Я, конечно, знаю, что вы ничего не станете говорить посторонним, но членам партии, быть может…

– Партия имеет дело с фактами, а не с моими личными догадками и фантазиями. Само собою разумеется, что я никогда ни с кем об этом не говорила.

– Благодарю вас. Вы, быть может, угадали и то, к какой организации я принадлежу?

– Я надеюсь, – да не оскорбит вас моя откровенность, вы ведь сами начали наш разговор, – я искренне надеюсь, что это не «Ножовщики».

– Почему вы на это надеетесь?

– Потому что вы годны на нечто лучшее.

– Мы всегда годимся на лучшие дела, чем те, что мы делаем. Возвращаю вам ваш же ответ. Я, впрочем, состою членом организации не «Ножовщиков», а «Красных поясов». Эти более выдержанны и серьезнее относятся к своему делу.

– Под делом вы подразумеваете резню?

– И ее, между прочим. Ножи в своем роде очень полезная вещь, но это лишь тогда, когда в основе всего дела лежит хорошо организованная пропаганда. В этом-то я и расхожусь с «Ножовщиками». Они думают, что нож может устранить все неприятности этого мира, и сильно ошибаются: он может устранить немалое количество их, но не все.

– Неужели вы серьезно верите, что ножом можно что-нибудь уладить?

Он с удивлением посмотрел на нее.

– Конечно, – продолжала она, – ножом можно устранить для данного момента какое-нибудь практическое препятствие в лице умного шпиона или негодяя-чиновника; но не создадутся ли таким путем новые условия, которые окажутся хуже старых, – это еще вопрос. Каждое новое убийство только еще больше развращает полицию, а народ еще больше приучает к насилию и жестокости; и новое положение вещей оказывается, таким образом, менее выгодным для общества, чем старое.

– А что же, по-вашему, будет во время революции? Неужели вы думаете, что народу и тогда не придется привыкать к насилию? Война – так война.