– Вы поймете, если спокойно поразмыслите хоть минуточку. Прошло лишь пять недель с тех пор, как вы сюда вернулись. Полиция уже пронюхала кое-что насчет истории с паломником и теперь рыщет по всей стране, стараясь найти нити. Я знаю, как хорошо вы умеете менять свою внешность; но вспомните, сколько народу вас видело и как Диего, и как крестьянина. Да и ничего вы не поделаете ни с вашей хромотой, ни со шрамом на лице.

– На свете сколько у-угодно хромых людей.

– Да, но в Романье вовсе уж не так много людей с хромой ногой, со следом сабельного удара на щеке, с левой рукой, израненной, как ваша, и с голубыми глазами при таком смуглом цвете лица.

– Глаза в счет не идут: я могу изменить их белладонной.

– Вы не можете изменить остального. Нет, нет, это невозможно. Вас арестуют наверняка.

– Но к-кто-нибудь да должен помочь Доминикино!

– Хороша будет помощь, если вы попадетесь там как раз в такую критическую минуту. Ваш арест равносилен провалу всего предприятия.

Но Овода нелегко было убедить, и спор их затянулся надолго, не приведя ни к какому определенному решению. Только теперь начала Джемма понимать, каким неисчерпаемым запасом спокойного упорства обладал этот человек. Если бы речь шла о чем-нибудь менее важном, она, пожалуй, и сдалась бы, чтобы не спорить понапрасну. Но в этом вопросе она не могла уступить: практическая выгода, какую могла бы принести поездка Овода, не уравновешивала, ей казалось, опасности. Она невольно подумала, что его желание ехать вызвано не столько сознанием серьезной необходимости, сколько болезненной жаждой опасности. Рисковать жизнью стало для него привычкой, это было нечто похожее на страсть алкоголика к вину, и Джемма считала необходимым твердо противодействовать ему во всех таких случаях. Видя, что все ее доводы не могут склонить его упрямой решимости, она пустила в ход свой последний аргумент.

– Будем, во всяком случае, честны, – сказала она, – будем называть вещи их настоящими именами. Не затруднения Доминикино заставляют вас так упорно настаивать на этой поездке, а ваша любовь к…

– Это неправда! – горячо прервал он. – Он для меня ничто. Мне все равно, хоть бы никогда его больше и не видеть… – Он вдруг замолчал, прочтя на ее лице, что выдал себя.

Их взгляды встретились на мгновение; потом оба опустили глаза, но ни один не произнес имени, о котором каждый подумал.

– Я не… не Доминикино хочу спасти, – пробормотал он наконец, почти спрятав лицо в шерсти кота, – но я… я понимаю, какая опасность угрожает всему делу, если никто не явится туда на подмогу.

Она не обратила внимания на эту жалкую увертку и продолжала, как будто ее и не прерывали:

– Ваша любовь к опасности толкает вас на эту поездку. Когда вас что-нибудь волнует, вам нужны опасности, как опиум во время болезни.

– Я не просил опиума, – сказал он вызывающим тоном, – это другие настаивали, чтобы мне дали его.

– В чем дело, Кэтти? Кто-нибудь пришел? Я занята и не принимаю.

– Вот, синьора, мисс Райт прислала с посыльным.

В тщательно запечатанном пакете было письмо с маркой Папской области, адресованное на имя мисс Райт, но не распечатанное ею. Старые друзья Джеммы по школе все еще жили во Флоренции, и особенно важные письма нередко получались из предосторожности на их адреса.

– Это условный знак Микеле, – сказала она, наскоро пробежав глазами письмо, в котором сообщались летние цены одного пансиона в Апеннинах, и, указывая на два чернильных пятнышка в углу страницы, продолжала: – Сообщение сделано химическими чернилами. Реактив в третьем ящике письменного стола. Да-да, это он и есть.

Овод положил письмо на стол и провел по страницам тоненькой кисточкой. Когда на бумаге выступило ярко-синей строчкой настоящее содержание письма, он откинулся на спинку стула и разразился хохотом.

– В чем дело? – поспешно спросила Джемма.

Он протянул ей письмо: «Доминикино арестован. Приезжайте немедленно».

Она села, не выпуская письма из рук, и посмотрела на него широко открытыми глазами, полными безнадежности.

– Ну, что ж, – сказал он наконец своим мягким, тягучим, полным иронии голосом, – теперь вам ясно, что я должен ехать?

– Да, думаю, что должны, – ответила она со вздохом. – Я тоже должна.

Он сделал быстрое движение и взглянул на нее:

– Вы тоже? Но…

– Разумеется, должна. Конечно очень неудобно, что здесь, во Флоренции, не останется никого, но теперь все это не важно: главное – иметь лишнюю пару рук там, на месте.

– Да там сколько угодно рук найдется.

– Только не тех людей, каких нам надо: не таких, которым можно безусловно доверять. Вы сами только что сказали, что там нужны по крайней мере два ответственных работника. Если Доминикино не мог справиться один со всей работой, то вы и подавно не справитесь. Когда человек так отчаянно скомпрометирован, как вы, то конспиративная работа – это для него скачка с препятствиями. И ему, значит, особенно нужен помощник. Больше, чем кому-либо другому. Вы предполагали, что работники будут: вы и Доминикино, а теперь будем – вы и я.

Овод задумался.

– Да, вы правы, – сказал он наконец, – мы оба должны ехать, и чем скорей, тем лучше. Но нам нельзя ехать вместе. Если я уеду сегодня вечером, то вы могли бы, пожалуй, ехать завтра с послеобеденным дилижансом.

– Куда же мне направиться?

– Это надо обсудить. Мне лучше всего проехать прямо до Фаэнцы. Если я выеду сегодня поздно вечером, я направлюсь в Бурго-Сан-Лоренцо. Там я преображусь с помощью контрабандистов и немедленно двинусь дальше.

Джемма тревожно сдвинула брови.

– Не знаю, как бы устроить это иначе, – сказала она. – Но очень уж опасно для вас уехать отсюда так поспешно; да и что касается приискания костюма… Можно ли положиться в этом на контрабандистов? Вам следовало бы иметь хотя бы три полных дня, чтобы ехать окольными путями и успеть запутать свои следы, прежде чем вы доберетесь до границы.

– Граница-то как раз неопасна, – ответил он с улыбкой. – Меня могут еще взять дальше, но не на самой границе. В горах я в такой же безопасности, как и здесь. Ни один контрабандист в Апеннинах меня не выдаст. А вот как вы переберетесь через границу, это я не совсем себе представляю.

– О, это дело нетрудное! Я возьму у Луизы Райт ее паспорт и поеду прокатиться. Меня в Романье никто не знает, а вас – каждый шпион.

– К счастью, и каждый контрабандист.

Она посмотрела на часы:

– Половина третьего. В нашем распоряжении остается все время после обеда и вечер.

– Так я лучше сейчас же пойду домой и все устрою. Потом добуду хорошую лошадь. Я, значит, еду отсюда в Сан-Лоренцо. Так будет безопаснее.

– Но совсем небезопасно нанимать лошадь. Владелец ее…

– Я и не стану нанимать. Мне ее одолжит один человек, которому можно верить. Он мне уже и раньше оказывал услуги. А через две недели пастух приведет ее обратно. Так я вернусь сюда часов в пять или в половине шестого. А вы бы за это время пошли разыскали Мартини и объяснили ему все.

– Мартини! – Джемма повернулась к нему, изумленная.

– Да. Нам придется открыться ему. Если только вы не найдете другого выхода.

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

– Нам нужно иметь здесь человека на случай каких-нибудь непредвиденных затруднений. А из всей здешней компании я больше всего доверяю Мартини. Риккардо тоже, конечно, сделал бы для нас все, что от него зависит, но Мартини надежнее. Вы, впрочем, знаете его лучше, чем я. Решайте.

– Я ничуть не сомневаюсь ни в том, что Мартини умеет работать, ни в том, что на него можно вполне положиться. Думаю также, что он, вероятно, согласится оказать нам всяческую помощь. Но…

Он понял сразу.

– Джемма, представьте себе, что добрый ваш товарищ не обращается к вам за помощью в горькой нужде потому только, что боится причинить вам страдание. Что бы вы об этом подумали? Нашли ли бы вы, что он относится к вам хорошо?

– Ну, что ж, – сказала она после короткой паузы, – я сейчас же пошлю к нему Кэтти с просьбой прийти сюда. А пока схожу к Луизе за паспортом: она обещала одолжить мне его, когда бы он мне ни понадобился. А как насчет денег? Не взять ли мне сколько-нибудь из банка?

– Нет, не теряйте на это времени. У меня сейчас достаточно, чтобы существовать первое время. А потом, когда мои все выйдут, будем жить на ваши. Увидимся, значит, в половине шестого. Я вас, конечно, застану?

– О да. Я вернусь гораздо раньше.

Он вернулся в шесть и застал Джемму и Мартини сидящими вместе на террасе. Он сразу догадался, что разговор у них был тяжелый. Следы волнения виднелись на лицах у обоих. Мартини был необычайно молчалив и мрачен.

– Вы все уже устроили? – спросила Джемма, поднимая голову.

– Да, и принес вам денег на дорогу. Моя лошадь будет ждать меня у заставы Понте-Россо в час пополуночи.

– Не слишком ли это поздно? Ведь вам следует попасть в Сан-Лоренцо до рассвета, прежде чем там начнут просыпаться.

– Я и попаду. Лошадь хорошая, а мне не хотелось бы уезжать так, чтобы кто-нибудь мог заметить мой отъезд. Я уж больше домой не вернусь. Шпион дежурит там, у моей двери, думая, что я дома.

– Как же вам удалось уйти незамеченным?

– Я вылез из окна в кухне и попал в садик за домом, а потом перелез через стену в фруктовый сад к соседям. Потому-то я так и запоздал. Нужно было как-нибудь ускользнуть от шпиона. Владелец лошади будет сидеть в моем кабинете весь вечер. Когда он зажжет лампу, шпион увидит свет в окне и тень от человеческой фигуры на шторе и успокоится на том, что я сижу сегодня вечером дома и пишу.

– Вы, стало быть, останетесь здесь, пока не наступит время идти к заставе?

– Да. Само собой, я не хочу, чтобы меня видели на улице сегодня. Не хотите ли сигару, Мартини? Я знаю, что синьора Болла ничего не имеет против курения.

– Да если бы и имела, то меня здесь все равно не будет. Я должна пойти на кухню помочь Кэтти приготовить обед.

Когда она ушла, Мартини встал и принялся шагать по комнате, заложив руки за спину. Овод молча курил и смотрел в окно на улицу, подернутую дымкой мелкого дождя.

– Риварес! – сказал Мартини, остановившись прямо перед Оводом, но опустив глаза в землю. – В какого рода предприятие хотите вы ее втянуть?

Овод вынул изо рта сигару и выпустил облако дыма.

– Она сама за себя решала, – сказал он. – Ее никто ни к чему не принуждал.

– Да-да, я знаю. Но скажите мне… – Он остановился.

– Я скажу все, что могу.

– Ну, так скажите же… Я плохо знаю подробности ваших предприятий в горах – скажите мне, словом, будет ли ей угрожать серьезная опасность?

– Вы хотите знать правду?

– Разумеется.

– Ну, так – да.

Мартини отвернулся и снова зашагал из угла в угол. Потом опять остановился.

– Я хочу предложить вам еще вопрос. Можете, конечно, не отвечать, если не хотите, но если ответите, то ответьте правду. Вы любите ее?

Овод заботливо стряхнул пепел сигары, потом продолжал молча курить.

– Должен ли я понять, что вы не хотите ответить на мой вопрос?

– Нет, не то, но я думаю, имею право знать, почему вы меня об этом спрашиваете?

– Почему? Господи боже мой! Да неужели вы сами не понимаете почему?

– А, вот что! – Он отложил свою сигару и пристально посмотрел в глаза Мартини. – Да, – выговорил он наконец медленно, мягким голосом, – я люблю ее. Но не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви и терзать ее своими признаниями. Я просто…

Голос его перешел в еле слышный шепот. Мартини подошел ближе.

– Вы просто…

– Просто умру.

Он глядел перед собой холодным, остановившимся взглядом, как будто был уже мертв. Потом снова заговорил каким-то странным, безжизненно-ровным голосом: