– Нет ни тени надежды, что я останусь цел, но вам незачем смущать ее этим раньше времени. Будь на моем месте кто-нибудь другой, ему грозила бы та же опасность. Она знает это так же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы не дать ей попасться. Они славные парни, хотя и несколько грубоватые. А моя шея давно уж в петле, и, когда я перейду границу, я затяну петлю.

– Риварес, что вы хотите этим сказать? Предприятие, конечно, опасное, особенно для вас, – это я понимаю, но вы ведь уж не раз переходили границу, и всегда благополучно.

– До сих пор – да, но на этот раз я провалюсь.

– Слушайте, Риварес. С такого рода предчувствиями вам нельзя ехать. Самый верный способ попасться – это поехать с убеждением, что попадешься. Давайте я поеду вместо вас. Я могу исполнить всю практическую работу, какая понадобится, а вы можете послать вашим друзьям письмо с объяснением…

– И предоставить вам быть убитым вместо меня? То-то было бы умно!

– О, меня-то вряд ли убьют. Они знают меня меньше, чем вас. Да и если бы даже я и…

Он остановился, и Овод пристально посмотрел на него.

Рука Мартини упала.

– Ей, вероятно, не так было бы тяжело потерять меня, – сказал он совершенно просто. – Да и притом же, Риварес, это дело общественное, и приходится рассматривать его с точки зрения полезности – наибольшей выгоды для наибольшего количества людей. Ваша «предельная полезность» – так ведь, кажется, экономисты это называют? – выше моей. Я достаточно умен, чтобы это понять, хотя у меня нет никаких особых причин вас любить. Вы большая величина, чем я; я совсем не уверен в том, что вы лучше меня, но вы больше, и ваша смерть была бы более значительной потерей, чем моя.

Все это он проговорил с таким видом, как будто речь шла о ценах акций на бирже. Овод вздрогнул, как от холода, и взглянул на него:

– Мы с вами, Мартини, глупости болтаем.

– Вы-то, несомненно, глупости говорите, – угрюмо ответил Мартини.

– Да и вы тоже. Ради бога, не будем только увлекаться романтическим самопожертвованием, как Дон Карлос^{68} и маркиз Поза^{69}. Мы с вами живем в девятнадцатом столетии, и если смерть – дело, за которое я должен взяться, то приходится умирать.

– А если мое дело – жизнь, то мне придется жить. Ничего не поделаешь… Счастливец вы, Риварес!

– Да, – лаконически согласился Овод. – Мне всегда везло.

Несколько минут они молча курили, потом принялись подробно обсуждать предстоящую поездку. После обеда все трое приступили к деловому разговору: надо было условиться насчет всех важных пунктов. Когда пробило одиннадцать, Мартини встал и взялся за шляпу.

– Я пойду домой и принесу вам свой дорожный плащ, Риварес. В нем вас гораздо труднее будет узнать, чем в этом легком костюме. Хочу, кстати, сделать небольшую рекогносцировку, чтобы быть вполне уверенным, что около дома не шатаются шпионы.

– Вы пойдете со мной до заставы?

– Да. Четыре глаза вернее двух в случае, если за нами кто-нибудь пойдет. Я вернусь около двенадцати. Смотрите же, не уходите без меня. Я возьму лучше ключ, Джемма, чтобы не будить никого звонком.

Она внимательно посмотрела ему в лицо и поняла, что он нарочно придумал этот предлог, чтобы оставить ее наедине с Оводом.

– Мы с вами переговорим еще завтра, – сказала она. – Времени хватит утром, когда я покончу со сборами.

– О да! Времени будет вдоволь. Хотел еще задать вам два-три вопроса, Риварес, да, впрочем, поговорим по дороге к заставе. Отпустите-ка спать Кэтти, Джемма, и говорите по возможности тише. Ну, до свиданья, до двенадцати.

Он слегка кивнул им и, улыбаясь, вышел из комнаты. Потом с силой захлопнул наружную дверь, чтобы дать знать соседям, что гости синьоры Боллы ушли.

Джемма пошла на кухню отпустить Кэтти и вернулась, держа в руках поднос с черным кофе.

– Не хотите ли прилечь немного? – сказала она. – Вам ведь не придется спать эту ночь.

– Вы ошибаетесь. Я посплю в Сан-Лоренцо, пока будут добывать мне костюм.

– Ну, так выпейте чашку кофе. Постойте, я достану вам бисквиты.

Она стала на колени, чтобы достать их с нижней полки буфета. Овод наклонился над ее плечом.

– Что у вас там такое? Шоколадные конфеты с кремом и английская карамель! О, да ведь это королевская роскошь!

Она подняла глаза и чуть-чуть улыбнулась его радостному тону.

– Вы тоже любите сладости? Я всегда держу их для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам.

– В с-самом деле? Ну, так вы ему завтра купите новые, а эти дайте мне с собой. Я положу карамель в карман, и она вознаградит меня за все потерянные радости жизни. Я н-надеюсь, что они дадут мне пососать карамельку в тот день, когда будут вести меня на казнь.

– Дайте-ка я вам найду коробочку для ваших карамелек. Они такие липкие. Положить и шоколадные конфеты?

– Нет, их я хочу есть теперь, с вами.

– Я не люблю шоколада. Идите же, садитесь, как разумное человеческое существо. Весьма вероятно, что у нас уже не будет другого случая поговорить спокойно перед тем, как один из нас будет убит и…

– Она н-не любит шоколада, – тихо пробормотал он. – Придется объедаться в одиночку. Это ведь как бы ужин накануне казни, не правда ли? Сегодня вы должны исполнять все мои капризы. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели в это кресло, а так как вы сказали, что мне можно прилечь, то я лягу вот здесь. Это будет ужасно хорошо.

Он растянулся на ковре у ее ног, приподнявшись на локте и глядя ей в лицо.

– Как вы бледны! Это потому, что вы принимаете жизнь всерьез и не любите шоколада.

– Да будьте же серьезны хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти.

– Даже и минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.

Он завладел обеими ее руками и поглаживал их концами пальцев.

– Не смотрите же так сурово, как Минерва^{70}. Еще минута, и я заплачу, а вам станет жаль меня. Хотел бы, чтобы вы еще раз улыбнулись своей чудесной неожиданной улыбкой. Ну, ну, не бранитесь же, хорошая моя. Давайте есть наши бисквиты вместе, как двое хороших детей, и не будем при этом ссориться – ведь завтра придет смерть.

Он взял с тарелки сладкий бисквит и разделил его на две равные части, стараясь, чтобы сахарное украшение разломалось как раз посредине.

– Пусть это будет для нас причастием, какое получают в церкви добрые люди. И мы должны в-выпить вина из о-одного стакана – да-да, вот так.

Джемма поставила стакан.

– Перестаньте, – сказала она, и в голосе ее послышались рыдания.

Он взглянул на нее и снова взял ее руки в свои.

– Ну, полно же. Давайте посидим теперь спокойно. Когда один из нас умрет, другой вспомнит эти минуты. Забудем про этот шумный мир, так назойливо жужжавший нам в уши, и пойдем рука об руку своей дорогой. Пойдем в тайные подземелья смерти и будем лежать там среди цветущих маков. Тише! Будем сидеть смирно-смирно.

Он прислонился головой к ее коленям, спрятав лицо. Она не сказала ни слова, наклонилась над ним и положила свою руку на его голову. Время шло, минуты одна за другой убегали в вечность, а они все сидели молча, без движений.

– Друг мой, уже почти двенадцать, – сказала она наконец. Он поднял голову. – Нам осталось лишь несколько минут. Мартини сейчас вернется. Быть может, мы никогда больше не увидимся. Неужели вам нечего мне сказать?

Он медленно встал и перешел на другой конец комнаты. С минуту оба молчали.

– Я должен сказать вам вот что, – начал он еле слышным голосом, – сказать вам… следующее…

Он остановился и сел у окна, закрыв лицо руками.

– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец сжалиться надо мною, – сказала она кротко.

– Я и сам не много видел жалости в жизни. Я думал сначала, что вам все равно.

– Теперь вы этого не думаете?

С минуту Джемма ждала его ответа, потом перешла через комнату и стала рядом с ним.

– Скажите мне наконец правду, – прошептала она. – Подумайте: если вас убьют, а меня нет, то мне придется прожить всю мою жизнь и так и не узнать… так и не узнать наверное…

Он взял ее руки и крепко сжал их.

– Если меня убьют… Видите ли, когда я уехал в Южную Америку… Ах, вот и Мартини!

Он вздрогнул, вскочил и распахнул дверь. Мартини вытирал сапоги о ковер.

– Аккуратно, м-минута в минуту! По обыкновению! Вы ж-живой хронометр, Мартини. Это и есть д-дорожный плащ?

– Да, тут еще кое-какие вещи. Я старался донести все это сухим, но дождь льет как из ведра. Боюсь, что скверно вам будет ехать.

– О, это не важно. Улица свободна?

– Да. Все шпионы пошли, должно быть, спать. Оно и неудивительно в такую скверную погоду. Это кофе, Джемма? Ему следовало бы выпить чего-нибудь горячего, прежде чем идти на дождь, а не то он простудится.

– Это черный кофе. Он крепкий. Я пойду вскипячу молоко.

Она ушла на кухню, крепко стиснув зубы и руки, чтобы не разрыдаться. Когда она вернулась с молоком, Овод был уже в плаще и завязывал кожаные гетры, принесенные Мартини. Он стоя выпил чашку кофе и взял в руки дорожную широкополую шляпу.

– Пора, кажется, отправляться, Мартини. Мы покружим немного на всякий случай, прежде чем пойдем к заставе. Прощайте пока, синьора. Я увижу вас в пятницу в Форли, если, конечно, не случится ничего особенного. Подождите-ка минуту: вот вам адрес.

Он вырвал листок из своей записной книжки и написал на нем несколько слов карандашом.

– У меня есть адрес, – ответила она спокойным, безжизненным тоном.

– У-уже есть? Ну, все равно, возьмите и этот на всякий случай. Идем, Мартини. Тише. Не надо, чтобы дверь скрипела.

Они осторожно спустились с лестницы. Когда наружная дверь захлопнулась за ними, Джемма вернулась в комнату и машинально развернула бумажку, которую сунул ей Овод. Под адресом было написано: «Я вам все скажу при свидании».

Глава II

В Бризигелле был базарный день. Из соседних деревень и сел съехались крестьяне – кто с домашней птицей и свиньями, кто с молочными продуктами, кто со стадами полудикого горного скота. Толпа народу двигалась взад и вперед по базарной площади, смеясь, отпуская шутки, торгуясь с продавцами дешевых пряников, сухих винных ягод и подсолнечных семян. Загорелые босоногие мальчишки валялись ничком на мостовой под горячими лучами солнца, а матери их разместились под деревьями с корзинами яиц и масла. Монтанелли вышел на площадь пожелать народу доброго утра.

Разговаривая с крестьянами, Монтанелли медленно подвигался вперед. Его сразу окружила шумная толпа детей, протягивая ему огромные пучки ирисов, красных маков и нежных белых нарциссов, сорванных на холмах. Его любовь к диким цветам была известна, как одна из слабостей, которые к лицу очень мудрым людям. Если бы другой на его месте наполнял свой дом травами и растениями, над ним бы, наверное, смеялись, но «святой кардинал» мог позволить себе несколько невинных странностей.

Когда он вернулся в свой дворец, базар открылся. Хромой человек в синей блузе, со шрамом на левой щеке и целой шапкой черных волос, свешивавшихся ему на глаза, подошел к одному из бараков и спросил себе лимонаду на ломаном итальянском языке.

– Вы, видно, не из здешних мест, – сказала женщина, наливая лимонад и внимательно разглядывая незнакомца.

– Нет. Я с Корсики.

– Небось работу ищете?

– Да. Теперь ведь скоро сенокос. Один господин – у него под Равенной своя ферма – приезжал на днях в Бастию и говорил мне, что около Равенны работы много.

– Дай бог, дай бог вам пристроиться; только времена-то в этих краях нынче тяжелые.

– А на Корсике, тетушка, и того хуже. Прямо приходится нам, бедным людям, с голоду помирать.

– Вы один оттуда приехали?

– Нет, с товарищем. Вон с тем, что в красной рубашке. Эй, Паоло!