Он поднял бумажный шарик, поднес его к свету и аккуратно развернул.

«Приходите сегодня ночью во что бы то ни стало. Завтра Сверчка переводят в другое место. Это наша последняя возможность».

Он уничтожил эту записку, как и первую, поднял свою пилку и снова принялся за работу в суровом, немом отчаянии.

Час ночи. Он работал уже три часа, и шесть из восьми брусков были перепилены. Еще два, а потом можно будет вылезть.

Он стал припоминать случаи, когда им овладевали приступы ужасной болезни. В последний раз это было под Новый год. Дрожь охватила его при воспоминании о тех пяти ночах. Но тогда это наступило не так внезапно.

Он уронил пилку, поднял инстинктивным жестом обе руки кверху, и с губ его сорвались – в первый раз с тех пор, как он стал атеистом, – слова молитвы. Он молился в беспредельном отчаянии, молился, обращаясь в пространство – ни к кому в частности и ко всему на свете.

«Не сегодня! Пусть я заболею завтра! Я вынесу что угодно завтра, но только не сегодня!»

С минуту он стоял спокойно, сжав руками виски. Потом взял пилку и снова вернулся к работе.

Половина второго. Он взялся за последний брусок. Рукава его рубашки были изорваны в клочья; на губах выступила кровь, перед глазами стоял кровавый туман, пот ручьем катился с его лба, а он все пилил, пилил, пилил…

Только на рассвете удалось Монтанелли заснуть. Он был совершенно измучен страданиями бессонной ночи и некоторое время спал спокойно. Потом стал грезить.

Сначала это были неясные, сбивчивые грезы; обрывки образов, один другого фантастичнее, мчались в быстрой, хаотической смене. И от этих видений веяло страданием, борьбой и тенью безотчетного ужаса. Потом он увидел во сне бессонницу – старый, привычный, страшный сон, терзавший его в течение долгих лет. И хотя это было во сне, он сознавал, что все это снится ему не в первый раз.

Ему казалось, что он бродит по какому-то огромному пустырю, стараясь найти спокойный уголок, где можно прилечь и заснуть. Повсюду снуют люди, болтают, смеются, кричат, молят, звонят в колокола, бьют в разные металлические инструменты. Он уходит от них, удаляется на некоторое расстояние от шума, ложится то на траву, то на деревянную скамью, то на каменную плиту. Он закрывает глаза, кладет на них руки, чтобы свет не мешал ему, и говорит себе: «Теперь я усну». Но толпа снова приближается с громкими возгласами и воплями. Его зовут по имени, кричат ему: «Проснитесь, проснитесь скорее, вы нам нужны!»

А вот он попал в огромный дворец с массой пышно разубранных комнат, где всюду стоят кровати, диваны, низкие мягкие софы. Спускается ночь, и он говорит себе: «Ну, здесь наконец я найду спокойное местечко, чтобы выспаться». Он выбирает темную комнату и ложится, как вдруг в комнату входят с зажженной лампой в руках; беспощадно яркий свет режет ему глаза, и кто-то кричит над его ухом: «Вставайте, вас зовут!»

Он встает и идет дальше, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, словно раненное насмерть животное. Часы бьют час, и он знает, что половина ночи уже прошла. Половина драгоценной короткой ночи! Два, три, четыре, пять – к шести весь город проснется, и тишине наступит конец.

Он идет в другую комнату и только что хочет лечь на кровать, как вдруг кто-то поднимается с подушек и кричит: «Это моя кровать!» И с отчаянием в сердце он отступает.

Проходит час за часом, а он все бродит из комнаты в комнату, из коридора в коридор, из дома в дом. Уже забрезжило. Противный серый рассвет подкрадывается все ближе и ближе. Часы бьют пять. Ночь прошла, а он так и не нашел покоя. О ужас! Еще один день… еще один!

Он попадает в подземный коридор, низкий, сводчатый и бесконечно длинный. Весь коридор освещен яркими, как молния, лампами и люстрами, а сквозь решетчатый потолок доносятся смех, веселая музыка, танцы. Там, наверху, над его головой, в мире живых людей, справляется, должно быть, какой-то праздник. О, если бы найти место, где можно было бы спрятаться и заснуть! Самое небольшое местечко, хотя бы могилу! Он говорит это и спотыкается о край могилы. Смертью и плесенью веет от нее. Но что за беда? Лишь бы выспаться.

«Это моя могила!» – кричит голос Глэдис.

Она поднимает голову и глядит на него широко открытыми глазами, высунув голову из-под истлевшего савана.

Он становится на колени и с мольбой протягивает к ней руки:

«Глэдис! Глэдис! Пожалей меня хоть немного! Позволь мне вползти, занять около тебя свободное место и заснуть. Я не прошу твоей любви. Я не прикоснусь к тебе, не заговорю с тобой. Позволь мне только лежать около тебя и спать! Дорогая, я так давно уже не спал! Я не вынесу больше ни одного дня. Свет прожигает мне душу, шум обращает в пыль мой мозг. Глэдис, позволь мне войти в твою могилу и спать!»

Он хочет закрыть ее саваном свои глаза. Но она отодвигается и в ужасе кричит:

«Это святотатство! Ведь ты священник!»

И он идет все дальше и дальше, и выходит на морской берег, на голые бесплодные скалы, освещенные безумно ярким светом. Вода тихо и жалобно стонет, непрестанно моля о покое.

«Ах, – говорит он, – море сжалится надо мной! Ведь оно само устало до смерти и не может спать».

Тогда из морской пучины встает Артур и громко говорит:

«Море мое!..»

– Ваше преосвященство! Ваше преосвященство!

Монтанелли разом проснулся. В дверь стучали. Он машинально поднялся и открыл ее, и пришедший разбудить его слуга увидел безумное, растерянное лицо.

– Ваше преосвященство, вы больны?

Монтанелли приложил руки ко лбу.

– Нет. Я спал, а вы испугали меня.

– Простите, ваше преосвященство. На рассвете мне показалось, что вы ходите, и я подумал…

– А теперь который час?

– Девять часов. Полковник приехал и желает вас видеть. Он говорит, что привез вам важные сообщения, и, зная, что ваше преосвященство поднимается рано…

– Он ждет меня внизу? Я сейчас сойду.

Он оделся и сошел вниз.

– Боюсь, что я нарушил этикет, явившись в такое необычное время к вашему преосвященству… – начал полковник.

– Надеюсь, ничего особенного не произошло?

– Произошло нечто очень важное: Риваресу чуть-чуть не удалось бежать.

– Если все-таки не удалось, значит, нет ничего важного. Как это было?

– Его нашли во дворе рядом с железной калиткой. Когда патруль обходил двор в три часа утра, один из солдат наткнулся на что-то, лежавшее на земле. Принесли свет и увидели, что это Риварес. Он лежал без сознания у самой калитки, поперек дороги. Сейчас же подняли тревогу. Меня разбудили. Я отправился осмотреть его камеру и увидел, что все бруски решетки выпилены и с окна свешивается веревка, сделанная из разорванного носильного белья. Он спустился по ней вниз и пробрался ползком вдоль стены. Железная калитка, ведущая в подземный ход, оказалась отпертой. Это заставляет предполагать, что стража подкуплена.

– Но каким образом он попал на дорогу к калитке? Он упал со стены и расшибся?

– Я именно так и подумал сначала, но тюремный врач не находит никаких следов падения. Солдат, бывший вчера дежурным, говорит, что вечером, когда Риваресу принесли ужин, он казался совсем больным и ничего не ел. Но этого не могло быть. Невозможная вещь, чтобы больной перепилил такую решетку и пробрался ползком по такой стене! Это немыслимо.

– Дает ли он сам какие-нибудь показания?

– Он без сознания, ваше преосвященство.

– Все еще?

– Минутами он как будто приходит немного в себя, стонет и затем снова забывается.

– Это очень странно. А доктор что думает?

– Он не знает, что и думать. Он не находит никаких признаков болезни сердца, которой только и можно было бы объяснить состояние больного. Но в чем бы ни состояла его болезнь, ясно, что она скрутила его внезапно, когда он уж почти совсем убежал. Что до меня, я полагаю, что его сразила рука милостивого Провидения.

Монтанелли нахмурился.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросил он.

– Этот вопрос будет решен в ближайшие дни. А пока что я получил хороший урок. Вот он – результат снятых кандалов, уж извините, ваше преосвященство.

– Надеюсь, – прервал Монтанелли, – что вы, по крайней мере, не закуете его снова, пока он болен. Человек в таком состоянии, как он теперь, вряд ли может сделать новую попытку к побегу.

«Уж я позабочусь, чтобы этого не случилось, – пробормотал полковник себе под нос, уходя. – Пусть его преосвященство хоть подавится всеми своими сентиментальными бреднями – мне все равно. Риварес теперь крепко закован, и я не сниму с него кандалов, будь он здоров или болен».

– Но как это могло случиться? Потерять сознание в последнюю минуту, когда все уже было готово, когда он был около калитки! Точно какая-то безобразная шутка!

– И по-моему, – вставил Мартини, – единственное, что можно предположить, – это что наступил припадок болезни, что он боролся с ним, пока хватило силы, а потом, когда уж спустился во двор, потерял сознание просто от изнеможения.

Марконе принялся яростно вытряхивать пепел из трубки.

– Как бы там ни было, а дело кончено, и мы ничего больше не можем сделать для него. Бедняга!

– Бедняга! – повторил Мартини вполголоса.

Он вдруг понял, что и для него самого мир с исчезновением Овода стал пустым и мрачным.

– А она что думает? – спросил контрабандист, указывая взглядом на другой конец комнаты, где одиноко сидела Джемма. Руки ее лежали неподвижно на коленях, а глаза смотрели прямо в пространство, ничего не различая перед собой.

– Я не спрашивал. Она ничего не говорит с тех пор, как все узнала. Нам лучше ее теперь не тревожить.

Она, казалось, не замечала их; но оба говорили тихим голосом, как будто в комнате находился покойник. Прошло несколько минут томительного молчания. Марконе встал и спрятал свою трубку.

– Я вернусь вечером, – сказал он.

Но Мартини остановил его жестом:

– Не уходите: мне надо еще поговорить с вами. – Он еще больше понизил голос и продолжал почти шепотом: – Так вы думаете, что действительно больше нет надежды?

– Не знаю, какая уж может быть надежда. Вторая попытка для нас невозможна. Если бы даже он и был достаточно здоров, чтобы выполнить свою часть работы, то мы не можем сделать нашей. Всех часовых меняют теперь, подозревая их в соучастии. Сверчку уж не удастся вторично попасть в крепость – в этом вы можете быть уверены.

– А не думаете ли вы, – спросил вдруг Мартини, – что, когда он выздоровеет, мы сможем попытаться отвлечь внимание стражи и таким образом освободить его?

– Отвлечь внимание стражи? Что вы хотите сказать?

– Да мне пришла в голову мысль: если бы в день Corpus Domini^{73}, когда процессия будет проходить мимо крепости, я внезапно загородил бы дорогу полковнику и выстрелил ему в лицо, все часовые бросились бы ловить меня, поднялась бы страшная суматоха, а вы и ваши товарищи могли бы в это время освободить его. Это даже еще и не план. Я только что это придумал.

– Вряд ли это удастся организовать, – сказал Марконе очень серьезно. – Надо, конечно, основательно все обдумать для того, чтобы иметь шансы на успех. Но… – он остановился и взглянул на Мартини, – но если бы и оказалось возможным устроить это, – взялись бы вы выстрелить в полковника?

– Взялся ли бы я? – повторил он. – Посмотрите на нее!

Других объяснений не понадобилось. Этими словами было все сказано. Марконе повернулся и посмотрел на Джемму.

Она не сделала ни одного движения с тех пор, как начался разговор. На лице ее не было ни сомнения, ни страха, ни даже страдания – ничего, кроме тени смерти. Глаза контрабандиста наполнились слезами, когда он взглянул на нее.

– Торопитесь, Микеле, – сказал Марконе, открывая дверь веранды. – Только вы двое еще не выбились из сил. Остается еще масса дел.

Микеле, а за ним Джино вышли на веранду.

– Я готов, – сказал Микеле. – Я хотел только спросить синьору…