Он хотел вернуться к ней, но Мартини дернул его за рукав:

– Не трогайте ее. Ей одной лучше.

– Оставьте ее в покое, – прибавил Марконе. – Проку не будет от наших утешений! Видит бог, всем нам тяжело. Но ей, бедняжке, хуже всех.

Глава V

Целую неделю Овод лежал в ужасном состоянии. Припадок был жестокий, а полковник, совсем озверевший от страха, не только заковал больного в ручные и ножные кандалы, но велел еще вдобавок привязать его к койке ремнями. Они были затянуты так туго, что при каждом движении врезывались ему в тело. Вплоть до конца шестого дня он перенес все это со своим обычным угрюмым стоицизмом. Потом гордость его подалась, и он чуть не со слезами умолял тюремного доктора дать ему опиума. Доктор охотно согласился, но полковник, услышав о просьбе, строго воспретил «такое баловство».

– Откуда вы знаете, зачем ему понадобился опиум? – сказал он. – Очень возможно, что он все это время только притворялся и что он хочет усыпить часового или выкинуть еще какую-нибудь штуку. У него хватит хитрости на что угодно.

– Если я дам ему небольшую дозу, то это вряд ли поможет ему усыпить часового, – ответил доктор, не будучи в состоянии подавить улыбку. – Ну а притворства бояться не стоит. Он почти наверное умрет.

– Как бы там ни было, а я не позволю дать ему опиум. Если человек хочет, чтобы с ним нежничали, пусть будет попокладистей. Он вполне заслужил применение довольно суровых мер. Может быть, это послужит ему уроком и научит его обращаться осторожнее с оконными решетками.

– Закон, однако, запрещает пытки, – позволил себе заметить доктор, – а эти «довольно суровые меры» очень близки к ним.

– Закон, надеюсь, ничего не говорит об опиуме, – сказал полковник с раздражением в голосе.

– Вам, конечно, решать, полковник. Надеюсь, однако, что вы позволите снять, по крайней мере, ремни. Они совершенно излишни и только увеличивают его страдания. Теперь нечего бояться, что он убежит. Он не мог бы держаться на ногах, если бы даже вы и освободили его от оков.

– Доктора могут ошибаться, как и всякий другой смертный. Он у меня крепко привязан и так останется впредь.

– Ну, так прикажите хоть отпустить ремни посвободнее. Истинное варварство – затягивать их так туго.

– Они останутся как есть. И я вас покорнейше прошу, сударь, не говорить со мной более о варварстве. Если я что-нибудь делаю, значит, имею на то основание.

Таким образом, облегчения не было и в седьмую ночь. И солдат, стоявший на часах у дверей камеры Овода, всю ночь дрожал и крестился, слушая душераздирающие стоны узника. Выносливость его изменила ему наконец.

В шесть часов утра, прежде чем уйти со своего поста, часовой осторожно отпер дверь и вошел в камеру. Он знал, что совершает серьезное нарушение дисциплины, но не мог все-таки уйти, не утешив страдальца дружеским словом.

Овод лежал не шевелясь, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом. С минуту солдат молча стоял над ним, потом наклонился и спросил:

– Не могу ли я сделать что-нибудь для вас, сударь? Торопитесь, у меня всего одна минута.

Узник открыл глаза.

– Оставьте меня, – простонал он, – оставьте меня в покое.

И прежде чем часовой успел вернуться на свое место, он уже спал.

Десять дней спустя полковник снова зашел во дворец, но ему сказали, что кардинал ушел навестить больного в Пьеве-д’Оттаво и не вернется раньше вечера.

Вечером, когда полковник садился за обед, вошел слуга и доложил:

– Его преосвященство желает поговорить с вами.

Полковник бросил на себя быстрый взгляд в зеркало, чтобы убедиться, что мундир его в порядке, потом принял исполненный достоинства вид и вышел в переднюю. Там ждал его Монтанелли. Он сидел, задумчиво глядя в окно и постукивая пальцами по ручке кресла. Между бровей его легла тревожная складка.

– Мне сказали, что вы были у меня сегодня, – сказал он, круто обрывая вежливое приветствие полковника, и принял почти повелительный вид, какого у него никогда не бывало при разговоре с крестьянами. – Вероятно, вы приходили по тому самому делу, о котором и я хотел поговорить с вами.

– Мое дело касается Ривареса, ваше преосвященство.

– Я так и предполагал. Я много думал о нем последние дни. Но прежде чем говорить об этом, я хотел бы знать, не хотите ли вы сообщить мне чего-нибудь нового.

Полковник смущенно дергал усы.

– Дело в том, что я приходил узнать, не хочет ли ваше преосвященство чего-нибудь мне сказать. Если вы все еще противитесь предложенному плану, я буду очень рад получить от вас совет, что делать, ибо, по чести, я не знаю, как мне быть.

– Разве есть новые затруднения?

– В следующий четверг, третьего июля, Corpus Domini, и вопрос так или иначе должен быть решен до того дня.

– Да, в четверг Corpus Domini, это так. Но почему вопрос должен быть решен до этого дня?

– Мне очень неприятно, ваше преосвященство, что я как будто становлюсь в оппозицию к вам, но я не могу взять на себя ответственность за спокойствие города, если до тех пор мы не избавимся от Ривареса. В этот день, как вашему преосвященству известно, сюда собирается почти все население гор. Более чем вероятно, что будет сделана попытка силою открыть ворота крепости и освободить его. Это не удастся. Я уж об этом позабочусь, хотя бы мне пришлось отогнать их от ворот пулями. Что-нибудь в таком роде непременно случится в этот день. Здесь, в Романье, народ бесшабашный, и раз уж будут пущены в ход ножи…

– Я думаю, что можно постараться не довести дело до ножей. Я всегда находил, что со здешним народом очень легко справиться при умении обходиться с ним. Разумеется, если начать противоречить романцу или угрожать, то он непременно закусит удила. Но разве у вас есть основание предполагать, что затевается новая попытка освободить Ривареса?

– Я узнал вчера и сегодня утром от своих доверенных агентов, что по области циркулирует множество тревожных слухов и что готовится, очевидно, что-то недоброе. Но невозможно узнать подробности. Если бы мы знали их, легче было бы принять все меры предосторожности. Что касается меня, то после последней истории я предпочитаю действовать как можно осмотрительнее.

– В прошлый раз вы говорили, что Риварес сильно болен и не может ни двигаться, ни говорить. Он, значит, теперь выздоравливает?

– По-видимому, ему гораздо лучше, ваше преосвященство. Он был очень серьезно болен, если, конечно, не притворялся.

– У вас есть повод подозревать это?

– Доктор вполне убежден, что он не притворяется, но болезнь его весьма таинственного характера, должен я сказать. Так или иначе, а он выздоравливает, и с ним теперь труднее сладить, чем когда-нибудь.

– Что же он такое делает?

– К счастью, он почти ничего не может сделать, – ответил полковник и улыбнулся, вспомнив про ремни. – Но его манера держаться – это что-то неописуемое. Вчера утром я пошел в его камеру, чтобы предложить ему несколько вопросов. Он слишком плох еще, чтобы приходить на допрос ко мне. Да и лучше, чтобы его не видели посторонние, пока он окончательно не поправится. Это было бы даже рискованно. Сейчас же сочинят какую-нибудь историю.

– Итак, вы отправились допрашивать его?

– Да, ваше преосвященство. Я надеялся, что он теперь поумнел хоть немного.

Монтанелли посмотрел на своего собеседника таким взглядом, как будто изучал новую для себя и неприятную зоологическую разновидность.

Но, к счастью, полковник поправлял в это время свою портупею и, ничего не заметив, продолжал невозмутимым тоном:

– Я не прибегал ни к каким чрезвычайным мерам, но был вынужден проявить некоторую строгость, тем более что ведь у нас военная тюрьма. Я надеялся потому, что кое-какие послабления могут оказаться теперь благотворными. Я предложил ему значительно смягчить режим, если он согласится вести себя разумно. Но как вы думаете, ваше преосвященство, что он мне ответил? С минуту он глядел на меня точно волк, попавший в западню, а потом сказал совершенно мирным тоном: «Полковник, я не могу встать и задушить вас, но зубы у меня довольно хорошие. Держите-ка ваше горло подальше». Он неукротим, как дикая кошка.

– Меня все это нимало не удивляет, – спокойно ответил Монтанелли. – Я хочу теперь задать вам вопрос: вы искренно верите, что присутствие Ривареса в здешней тюрьме представляет серьезную опасность для спокойствия области?

– Самым искренним образом, ваше преосвященство.

– Вы думаете, что для предотвращения кровопролития абсолютно необходимо так или иначе избавиться от него перед Corpus Domini?

– Я могу только повторить, что если он будет еще здесь в четверг, то праздник не обойдется без свалки, и, по всей вероятности, очень серьезной.

– И, по вашему мнению, стоит только удалить его отсюда, как это предотвратит опасность?

– Тогда беспорядка или совсем не будет, или, в худшем случае, немного покричат и побросаются каменьями. Если ваше преосвященство найдет способ избавиться от него, я отвечаю за порядок. В противном случае я ожидаю серьезных событий. Я убежден в том, что подготовляется новая попытка его освобождения и что ее можно ожидать именно в четверг. Если же в этот день узнают, что его уже нет в крепости, этот план отпадет сам собою. А если нам придется отбиваться и в огромной толпе народу пойдут гулять ножи, то город будет, вероятно, сожжен, прежде чем наступит ночь.

– Почему вы, в таком случае, не переведете его в Равенну?

– Видит бог, ваше преосвященство, я с радостью бы сделал это! Но тогда невозможно будет помешать попытке освободить его по дороге. У меня недостаточно солдат, чтобы отбить вооруженное нападение, а у всех горцев имеются ножи или кремневые ружья, или еще что-нибудь в этом роде.

– Вы продолжаете, следовательно, настаивать на военном суде и хотите получить мое согласие?

– Простите, ваше преосвященство: единственно, о чем я вас прошу, – это помочь мне предотвратить беспорядки и кровопролитие. Охотно допускаю, что военно-полевые суды вроде того, где председательствовал полковник Фрэди, были иногда без нужды строги и только возбуждали народ, вместо того чтобы смирить его. Но в данном случае военный суд был бы разумной мерой, а в конечном счете и милосердной. Он предупредил бы беспорядки, которые сами по себе составляют уже несчастье и могут, весьма вероятно, вызвать возвращение военно-полевых судов, отмененных его святейшеством.

Полковник закончил свою короткую речь с большой торжественностью и ждал ответа кардинала. Ждать пришлось долго, и ответ поразил его своей неожиданностью:

– Полковник Феррари, верите ли вы в Бога?

– Ваше преосвященство! – пробормотал полковник прерывающимся от волнения голосом.

– Верите ли вы в Бога? – повторил Монтанелли, вставая и глядя на него пристальным, испытующим взглядом.

Полковник встал.

– Ваше преосвященство, я христианин, и мне никогда еще до сих пор не отказывали в отпущении грехов.

Монтанелли поднял с груди крест.

– Так поклянитесь же на кресте Искупителя, умершего за вас, что вы сказали мне правду.

Полковник стоял неподвижно, растерянно глядя на кардинала. Он никак не мог разобрать, кто из них двоих лишился рассудка: он или Монтанелли.

– Вы просили, – продолжал Монтанелли, – чтобы я дал свое согласие на смерть человека. Поцелуйте же крест, если совесть позволяет вам это сделать, и скажите мне еще раз, что вы не знаете иного средства предотвратить кровопролитие. И помните, что если вы скажете неправду, то погубите свою бессмертную душу.

Несколько мгновений оба молчали, потом полковник наклонился и приложил крест к губам.

– Я не знаю другого средства, – сказал он.

Монтанелли медленно повернулся, чтобы уходить.

– Завтра я дам вам определенный ответ. Но я должен сначала видеть Ривареса и говорить с ним наедине.