Да в том-то и беда, что ни фига не вписался. Кинозал в Суйде. Темно, душно. А где их руки? Да там, откуда ноги растут. Где женские ноги, там и мужские руки! А бывает и наоборот. Что позволяет себе рабочая молодежь, точнее рабоче-крестьянская! Я тоже тут, между прочим, тружусь. А где отдача? А местная молодежь! Считает, видимо, что раз она трудится, имеет право и отдыхать как хочет. Шорохи, шепоты: «Не надо!», «Да подожди ты! Дай, я сама!». Кто-нибудь, интересно, смотрел на экран? Совсем теряли стыд – к моему восторгу… Зачем сейчас ходят в кино – абсолютно не понимаю! Блокбастеры смотреть тупо? Не чувствуют, видимо, морального права аморально отдохнуть. «Посещаемость кинозалов упала!» А чего там делать-то? А тогда – выходили из зала в возбуждении, на какое-то время отведя чужие руки от своих ног, чтобы было на чем идти… до ближайшей рощи. Над экраном висело красное полотно: «„Из всех искусств для нас важнейшим является кино“. В. И. Ленин». Тут я с ним совершенно согласен. Ползарплаты просадил на кино!

Однажды я, как прилежный мальчик, директорский сынок, стоял на берегу, над розовой гладью пруда, не отводя глаз от поплавка. В этом пруду (как уверял отец, вырытом еще пленными шведами) ловились даже лини – тонкие, матовые и без чешуи. Самые древние рыбы.

Пахнуло алкоголем. Но я уловил не только алкоголь… что-то из ароматов кинозала. Она! Звезда – не экрана, а того, что под ним. Обычно она была не одна. И очень даже не одна! Но сейчас – с подружкой. Встали вплотную за мной, едва не касаясь сосками моей спины. Даже тепло их дыхания чувствовал на шее! Перехихикивались… Но этого мне было мало, чтобы к ним обернуться. Или слишком много? Все внимание – поплавку.

– Вот с этим пареньком я бы пошла прогуляться, – насмешливо проговорила она… ударница труда.

– Да ты что? – сказала подруга. И зашептала что-то совсем тихо, наверное «Это директорский сынок».

– Ну и что? – грудным своим голосом, во всем его диапазоне, произнесла ударница порока. – Уволят? – добавила вызывающе.

И на это она готова пойти! Ей хотелось действий – а я стоял как пень. «Трудный клиент!» – как говорили мы с приятелями несколько позже.

– Встретиться бы с ним на этом самом месте… часиков в десять, – произнесла она. И, хихикая, они ушли.

Уши мои раскалились. Я еще долго цепенел – вдруг они рядом. Наконец расслабился, но не настолько, чтобы обрести здравый смысл… Долго, тщательно сматывал удочку – иначе нельзя! Но как ни мотай, от главной темы не отмотаться: «Что это было?» И какова же была у меня уже в юности сила воображения и убеждения, что я доказал себе: «Ну конечно же, она назначила в десять утра! Ведь не ночью же!» Я пришел туда в десять утра. Ослепительное солнце. И – никого! Хорошо еще, что она не начертала ничего на песке! Полный провал. Но почва тут благодатная (это же говорил отец, имея в виду свои озимые). Но без Бориса не обойтись. Он уж распорядится!.. Если бы я с таким же упорством преследовал баб, с каким я дозванивался ему!

Он появился, скучая.

– Ну, я помню, что должен тебе, за все. Бабки?

– Нет! – в ужасе закричал я. – Денег навалом. Ну тут… – смутился. – Посмотри! Ходят.

Мы стояли у кассы кино.

– Кто? Доярки эти? Им только коров доить да бидоны возить. – Не одобрил как класс!

– Ты приезжай к нам на Шкапина, – проговорил уверенно. – Подберем тебе что-то приличное.

– Приличного мне как раз не надо! – попытался сострить я.

– Понял, не дурак.

И я потащился на Шкапина, пользующуюся дурной славой. Что за Шкапин? Ну и улицу он себе заслужил! Стены закопченные – наверное, от паровозов: их слышно за домами. Рядом, предупредил Борис, есть улица Розенштейна – не отличить. Но попадать туда лучше не надо – «сядешь на перо». «А шкапинские, что ли, меня пропустят?» – «Сошлись на меня. Меня любая собака знает!» – «А вдруг она с Розенштейна забежит?» Но эта жалкая моя шутка была оставлена без ответа.

Смотрю… Никаких табличек вообще! Встречаются дома с выбитыми стеклами, необитаемые. Табличек ни на одном доме нет. И день неудачный, холодный. То ли дело удушливая атмосфера кинозала в родной Суйде! Вспомнил с тоской. Даже метро «Балтийская», с его серо-холодным вестибюлем, вызвавшим у меня озноб, когда я там вышел из вагона, теперь манило меня обратно своим светом и теплом. Но если возвращаться – не приеду никуда никогда. И я шел – не по враждебной ли улице? Впрочем, и шкапинские могли меня «принять» – Борис, я чувствовал, преувеличивал свою власть. Где обещанные им доступные красавицы? Прошло лишь непонятное существо неопределенного пола – и все. «Хорош трепаться!» – сказал бы Борис. И я смело вошел во двор. Главное – начать.

И вот оно, начало (а не конец ли?): в углу неприветливого двора стояла шобла. Каждая эпоха находит правильные слова. Дресс-код, говоря по-нынешнему, был такой: поднятый воротник, скрывающий низ лица, верхнюю часть которого прикрывала натянутая кепка-лондонка с укороченным козырьком. Откуда они появились тогда – загадка. Появились из воздуха, спертого воздуха хулиганских дворов.

Между двумя тенями должен сверкать железный зуб (фикса) и вспыхивать короткий окурок. Курить тогда полагалось прерывисто и быстро, как перед каким-то рисковым делом. И вот огоньки замелькали быстрее: дело нарисовалось, появился я. Бежать было бесполезно – наряду с другими отточенными навыками той поры, отлично работали всяческие подножки, подсечки, после чего преследуемый не падал, а влетал головой в какую-нибудь каменную стену, разбивал лицо в кровь, после чего у преследователей уже не оставалось сомнений: если «кровянка» – значит, враг. Дальнейшее предсказуемо. Поэтому я кинулся к ним.

– Парни! Клево! Нашел вас! Где пузырь тут купить? К корешу иду – не с голыми же руками?

– А что за кореш? – поинтересовался длинный.

– Да Борька Шашерин! – Я сплюнул. Никого не обидел?

– А-а-а! Шашерин! – Орлята переглянулись, как мне показалось, зловеще.

Я похолодел. Розенштейновские? «Сейчас тебе оторвут то самое, что тебя сюда привело!» – я пытался острить, хотя бы с самим собой.

– А сам ты чей?

– С Лиговки!

Еще плевок.

– Не мути! Я там всех знаю! – сказал самый возрастной.

Но тут из парадной вышел Шашерин.

– Пошли!

С шоблой не поздоровался.

– Мелкая сошка! – ответил на мой вопросительный взгляд.

Но и эти мелкие могут вломить – я спиной чувствовал. Напряженно здесь. Шли наискось через пустырь. Последнее тепло выдувало ветром. Всякое желание – тоже. Двухэтажное длинное здание.

– Мы сюда? Общага, что ли? – развязно произнес я.

Борис кивнул.

– Молочного завода? – почему-то предположил я.

– Что тебя все на молоко тянет? Рабочие профессии не интересуют?

– А какие тут?

Плевок. Доплюешься…

– Ткацкое дело знаешь? Ну самые шустрые, конечно, намотчицы! – уверенно излагал он. – Шпульщицы… нормальные. Сновальщицы… ничего. Ну, тазохолстовщицу учить надо от А да Я. Твой уровень! – вдруг обидел он.

– Да ты профессор! – что-то я должен был ему ответить.

– Но всего диапазона, я думаю, не охватить в этот заезд.

– А как их различить? – поинтересовался я. – Не на комбинат же идти!

– Ты приступи. И они сами начнут отличаться, – усмехнулся Борис.

Дельный совет. Главное – приступить.

– Стой, куда? – внизу остановила вахтерша, старуха. – Мал еще!

– Катьку позови! – сурово сказал Борис.

– Работает твоя Катька. Ударница теперь! – с гордостью проговорила старуха.

– Тогда Симу! – уверенно произнес Борис.

– Для Симы ты мал еще! Сима матерых любит! – усмехнулась она. Еще и диспетчерша.

Я стоял как оплеванный, но друг мой и ухом не повел.

– Вальку тогда!

Да. Однолюбом его не назовешь. Остались, видно, только тазохолстовщицы. И не то чтобы я испытывал дикую страсть. Тянуло на воздух.

– Да вон кочерга твоя эта идет! – указала старуха.

Действительно кочерга – спускалась по лестнице. И с ней шла… тоненькая, изящная, темноглазая…

– Сеструха вроде ее. Годится?

– Специальность меня не интересует! – Я сглотнул слюну.

– Да вроде в училище она. Стой! – Он остановил кочергу.

– Чего тебе?

– Я сыт – во… Другу моему сеструха твоя приглянулась.

– Уезжает она.

– А говорить умеет? Как зовут-то?

– Нелли, – с наглой усмешкой проговорила сестра. Манеры ее слегка меня отпугнули. Но грация… божественная! – Тут отдежурила!

Что она имела в виду?

– Пусть друг твой, – почему-то общались через посредника, – утром ко мне в Стрельну приедет. Первый дом на кольце – сразу видно!

– Во сколько? – подал голос и я.

– Когда петухи запоют! – дерзко ответила Нелли.

– Мать на смену уйдет, – вступила кочерга, показывая, что она тоже при делах.

Нелька, даже не кивнув, стремительно вышла. Не бежать же за ней! Мы же серьезные парни…

Закончились улицы, и трамвай гнал по тоскливому пустырю. Нет, пустырь абсолютно нейтральный, это ты тоскуешь: где моя прежняя уютненькая жизнь, где все знакомо? «Ни одного встречного трамвая! Путь в один конец?» – такого вот рода мысли. Пугало не само предстоящее действо (оно, скорее, манило). Но нету слов. Шпана тогда говорила «швориться». Не хотелось бы! Да и не смогу. «Слово, видишь ли, ему надо ключевое!» – самоиздевался я.

Дом Нельки действительно был на виду. Деревянный барак. Грохотал в дверь долго. Открыл какой-то мужик в мятой майке и таких же трусах. И с таким же лицом. И взглядом. В общем – красавец.

– К тебе, что ли? – крикнул он, обернувшись.

– Дом выстудил! – появилась Нелька в халатике.

– Придавить его? – мужик показал на меня.

– Иди, Вася, жена заждалася! – Нелька была в ярости.

Мужик, надев какую-то неизвестную мне форму, ушел.

– Ну? – Нелька повернулась ко мне.

– Ну у тебя и конвейер! – проговорил я и тут же получил слепящий удар в нос. Белая рубаха, специально надетая для этого случая, залилась кровью.

– Вали! – И я вылетел на воздух. Дверь с грохотом закрылась.

Рубаха вся в крови. Как поеду? Повяжут. Зайдя за сарай, я сделал гениальное – переодел ее задом наперед. Крови не видно. Во всяком случае мне. Трамвай летел. На меня время от времени нападал хохот. Ей, видите ли, слово не понравилось. Главное – нравится мне… не смотря ни на что! Потрясение испытал. По сути, творческое. Впрочем, позже пришлось столкнуться с еще более жесткой редактурой.

– Ничего, – лениво проговорил Борис. – Ты у меня чпокнешься как миленький!

Интересно! Именно я, именно у него, отметил я.

– Ладно. А должок за мной! – закончил он с какой-то, мне показалось, угрозой.

И вскоре появился у нас. Чрезвычайно торжественный. Я понял, что будет нечто неординарное. Не для родительских глаз.

– Пойдем погуляем, – сразу предложил я.

Скоро должна была вернуться из магазина бабушка, и, если увидит меня с этим «каторжным», как она сразу определила его, будет недовольна.

– Я помню, – сразу сказал он на улице, – я должен тебе.

– За что? За гланды, что ли? Так они от природы у тебя.

– Ты первый, кто по-человечески со мной обошелся, – проговорил он.

– Ну как первый? А мать?

Он лишь усмехнулся.

– Мы тут ломанули ларек. Я понимаю, что это мизер. Держи.

Так я и знал, что его «уличное благородство» нас заведет в беспросветную даль!

– Всех уже повязали. Дело за мной, – проговорил он скорбно. – Вернусь – и «примут».

А теперь, значит, дело будет и за мной, как только он поделится добычей.

– Вот! – он вытащил из кармана «гармонь денег», как говорила бабушка, и совал их мне.

– Не надо, – пробормотал я.

– Сколько я тебе должен, я спрашиваю тебя! – произнес он угрожающе.

Прохожие уже поглядывали на нас, с особенным интересом – на пачку денег, которую трепал ветер. Люди понимали, что сцена интересная: один хочет отдать пачку денег, другой решительно ее не берет. Предложить какой-то другой выход? Я понимал, что каяться скоро придется и мне – и перед Борисом, и перед милицией (та скоро появится). Следовало временно приглушить моральные факторы и принять решение, чтобы и друга не обидеть, и зрителей не порадовать слишком.