Но вообще гулять во дворе я не любила. Мальчишки были глупые, грубые и невоспитанные. Они целыми днями слонялись во дворе, пытались курить и обсуждали вопросы половой жизни теми народными словами, которые слышали дома, а ещё мучили кошек и били девочек. Невозможно было пройти мимо, чтоб кто-то из них не пнул или не ударил. Иногда мы с ними объединялись для игр, как в случае с д’Артаньяном, и объявляли временное перемирие, но в целом это была плохая компания, и мы считались врагами. Жаловаться было бесполезно. Их мамаши, толстые бестолковые клуши, начинали вопить на весь двор: «А ты сама-то? На себя посмотри, сама-то какая?» Лучшим оправданием своих дегенератов они считали несовершенство того, кому досталось ногой по шее, и их сыновья безнаказанно отрабатывали на нас приёмы карате, которое тогда входило в моду. А отцы их были постоянно пьяны, и им тоже жаловаться было бесполезно. Возможно, они даже не помнили, что у них есть дети. А однажды на лестнице я встретила соседского мальчика с бабкой, который был меня постарше. Когда я уже было прошла мимо, он ни с того ни с сего пнул меня ногой. Я обернулась и почему-то решила, что его бабка должна за меня заступиться, но она молча сверлила меня глазами. Тогда я обозвала его дураком и пошла дальше. Но тут бабка взвилась и ехидно спросила: «А ты умная? Это кто ж тебе ума-то столько дал?» Вот такие были у нас соседи, бабушка с внучком.

В конце 81-го года, едва начались зимние каникулы, я заболела. Обычная простуда, но дома мне лежать не хотелось, потому что мои сводные сёстры уже уехали на каникулы в свою Лобню, отчим пропадал в очередном рейсе, а мать собрала большую компанию дворовой алкашни, чтобы вместе с ними заранее отпраздновать Новый год. Они орали, хохотали, ругались и беспрерывно заводили свои «Листья жёлтые». Квартира утопала в дыму, окно на кухне было всё время открыто, а туалет занят, и я, недолго думая, собралась и умотала в Москву к бабушке Вере. Но бабушка мне совершенно не обрадовалась, потому что возня с больной внучкой под самый праздник в её планы не входила, тем более там уже с размахом начал загодя встречать Новый год дед, и дома у бабушки шли бои местного значения. Я у них переночевала и даже успела с утра помыться. Дома у нас была газовая колонка, которая еле работала, и будет ли в кране горячая вода, зависело от напора. Каждое утро меня встречали возгласы про напор. Есть напор? Напор есть? Напора обычно не было или он был только ночью, когда весь дом уже спал, поэтому у нас все мылись холодной водой. После бабкиной ванны волосы у меня были ещё влажные, но бабушка заставила меня повязать на голову платок, сверху напялила шапку и даже проводила на автобусную остановку.

Дома мать готовилась встречать отчима из рейса, поэтому успела всех разогнать и даже навела кое-какой порядок. Я рухнула в постель и провалилась в полузабытьи. Очнулась к вечеру с температурой 39,6 и страшной болью во всём теле. Из уха текло, и мать вызвала неотложку. Врач пришла, сказала, что это не её случай и дала направление к лору в Мытищи. В Перловке врача ухо-горло-нос, как его раньше называли, не было. На следующий день было 31 декабря, мать с утра кое-как дотащила меня в поликлинику в Мытищах и оттуда, не заезжая домой, отвезла на маршрутке в больницу. Ей уже надоела эта беготня и не терпелось отделаться от меня и от хлопот, со мной связанных. Все уже резали оливье, варили холодец, мать была в предвкушении законной выпивки, и моё больное ухо ей сильно мешало. В больницу я приехала в чём была, в платье и колготках. Никакого халата, рубашки и всего того, что полагается иметь с собой в больничной палате, у меня не было. Меня бросили в палату на шесть человек, кроме меня в ней были пожилая женщина, девочка примерно моего возраста и мальчик лет пяти с мамой, ему удалили аденоиды, и он так орал, что ему долго не могли остановить кровь. Две койки оставались пустыми. Мне показали кровать, и я в изнеможении рухнула. Весь день я провалялась бревном, мечтая о стакане воды. Врач ни разу не появился, сёстры хлопотали в сестринской, которая была прямо напротив моей палаты. Там готовились к встрече Нового года, обсуждали закуски и гремели посудой и никому не было до меня дела. Вечером пришла одна из медсестёр, принесла мне пакет с вещами, который передала мать, и сунула градусник. В пакете оказался мой старый детский байковый халат без пуговиц, который я носила, кажется, ещё в детском саду. Но так как я не сильно выросла, то он вполне годился, попу во всяком случае прикрывал. Ещё там была ночная рубашка, которую в прошлом году на уроках домоводства шила Людка. Работа была не закончена, подшить она её не успела, рукава тоже были кривые, но это было лучше, чем лежать в шерстяном платье. Еще в пакете были мои старые летние босоножки и детский новогодний подарок, который матери вручили на работе. В нём лежали карамель и лимонные вафли. Ни чашки, ни трусов, ни туалетной бумаги. Не нашла я также ни пасты, ни зубной щётки. Мама торопилась и схватила первое, что попалось под руку, как будто в городе была бомбёжка и надо было успеть в больницу до боя курантов. Градусник выдал обычные 39, и медсестра сделала мне укол анальгина. Потом подумала-подумала и решила, что надо сделать ещё один, чтобы наверняка. Действительно, помогло, температура упала, я смогла встать и дойти до туалета, а также попить воды из-под крана. Ночью я слышала, как вздыхает пожилая соседка по палате и о чём-то тихо переговаривается с девочкой, чья кровать была напротив моей. Наконец, я услышала, как она громко прошептала, что наступила полночь, и из сестринской раздались радостные вопли. Так я встретила 1982 год.

На следующий день меня громко позвали по фамилии и поставили в длинную очередь в перевязочную. Детского отделения в больнице не было, и я стояла вместе со взрослыми. Когда подошла моя очередь, молодой усатый врач усадил меня на стул, сунул в ухо кусочек бинтика, который смочил в каком-то растворе и молча показал рукой на выход. Он не задал мне ни одного вопроса. Я тоже молчала. В больнице я провалялась почти три недели. Три раза в день мне кололи пенициллин, капали в ухо и водили на прогревания. Кружки и ложки у меня не было, и буфетчицы каждый раз меня ругали за отсутствие положенной больничной амуниции. Мама за всё время приехала только один раз, привезла два песочных кольца с орехами и бутылку газированной воды «Буратино». Один раз приехала бабушка Надя, она в больничных делах понимала лучше, поэтому сварила курицу и вместе с ней привезла ещё плавленый сырок «Лето» в блестящей зелёной фольге с цветочками. Иногда меня угощали соседки по палате. В первых числах января положили молодую женщину со сломанным носом. Это была весёлая разбитная тётка, которая много смеялась и рассказывала похабные анекдоты. Нос ей сломал сожитель в порыве ревности. Ещё с нами лежала красивая девушка Лана с больным горлом. Она всё время тихонько вязала и вообще была довольно приятная. Лана показала мне какие-то нехитрые приёмы по вязанию, и я с любопытством ковыряла спицами. А на место мальчика с аденоидами положили годовалую девочку с мамой. Девочке тоже, как и мне, кололи три раза в день пенициллин, и поэтому вся палата просыпалась в шесть утра под оглушительной рёв. Почему-то медсёстрам было удобней явиться в палату и разбудить всё отделение детскими воплями, а не пригласить, например, маму с девочкой в процедурный кабинет.

В больничном холле стоял большой чёрно-белый телевизор, по нему в каникулы показывали много разных детских передач и мультфильмов, но там всё время из-за разных программ ругались мужики и бабки, и меня никто не замечал. Только однажды днём я случайно в холле оказалась одна, а по телевизору шёл любимый новогодний мультфильм про чудище-снежище. Я, довольная, уселась на стул и погрузилась в детскую сказку. Так хорошо было забыть хотя бы ненадолго больничные ужасы и слушать песенку про ёлочку, которую я пела вместе с папой, когда была маленькая. Через пять минут к телевизору подошёл какой-то дед и, не глядя на меня, спокойно переключил телевизор на хоккей и уселся рядом. Я ничего не сказала, потому что старших надо было уважать, но в этот момент мне очень захотелось, чтобы этот дед сдох прямо сейчас же от какого-нибудь сердечного приступа, а я бы спокойно досмотрела мультфильм. Но у деда было только перевязано шарфом горло, и умирать он не собирался. Я молча встала и ушла в палату. Там я легла на свою кровать, отвернулась к стене и тихо, хлюпая носом, заплакала. Нет, к маме я больше не хотела, но очень хотела выбраться из этой невыносимой лор-тюрьмы. Шли новогодние каникулы, и меня ждали билеты на ёлку, фильм «Новогодние приключения Маши и Вити» и настоящая живая ёлочка у бабушки Веры – с гирляндой и любимыми игрушками, среди которых были князь Гвидон и Царевна Лебедь.

В больничном туалете всегда было накурено, дым стоял стеной и никогда не проветривалось, потому что окна были заклеены. Туалет был общий, а на дверях кабинок были нарисованы буквы М и Ж. Душа не было, стояла только огромная ржавая ванна, к которой подходить было страшно, и я за три недели ни разу не вымылась. Каким-то чудом вши у меня не завелись, наверно, их отпугивал резкий запах хлорки, которой провоняло всё отделение. Унылая больничная жизнь была похожа на лагерную. Посетителей не пускали, разрешали только передачи и выходить нельзя было даже из отделения. В больнице был строгий режим дня и без конца лающий персонал. Гавкали все – от поломойки до заведующей отделением. В серой, вялой тоске прошла моя больничная каторга и новогодние каникулы. Забирала меня из больницы Людка, мать была в очередном запое и приехать за мной не смогла. Снова началась школа, но зато от ненавистных лыж я была освобождена на три недели. Когда я в первые же выходные приехала к бабушке, ёлку уже выбросили, потому что она осыпалась, а царь Гвидон и Царевна Лебедь отправились на антресоли до следующего Нового года.

Буря грянула неожиданно. У нас в доме появилась банка растворимого бразильского кофе. Их тогда выдавали в продуктовых заказах на предприятиях. Я к кофе была равнодушна, отчим – не помню, маме, наверно, хватало своих зёрен, а вот Марина кофе любила и пила его с удовольствием. И как-то вечером она вдруг обнаружила, что банка пустая и кофе больше нет. Почему-то она начала выговаривать моей матери и возмущаться, на что мама ей сказала, что ты сама всё и выпила, потому что кроме тебя кофе больше никто не пьёт. Марине такой ответ не понравился, слово за слово разразился очередной скандал. Она со всей дури шарахнула дверью ванной, на которой с внутренней стороны висело огромное зеркало, и разбила его вдребезги. Очевидно, у Марины тоже накопилось, и плотину прорвало. Она билась в падучей, на чём свет кляла мою мать, обзывала её пьяницей и прошмандовкой и собиралась на ночь глядя уйти из дома, чтобы поехать к своей бабушке в Лобню. Отчим был в рейсе, и маме пришлось самой справляться с этой истерикой. Они боролись у входной двери, мама никуда её не выпускала и запирала дверь, та лупила по двери ногами что есть мочи, Ирка плакала, по батареям грохотали соседи, а я сидела на своей кушетке, оцепенев от ужаса, и мечтала, чтобы всё это наконец закончилось, чтобы они скрылись уже из моей жизни навсегда вместе со своим отцом и оставили нас с матерью вдвоём в нашей квартире. Я мечтала, как славно мы заживём, у меня будет своя личная комната, которую не надо будет делить ни с какими сёстрами, свой личный письменный стол, который не надо делить на троих, я наконец-то буду хорошо учиться, мама перестанет пить, по вечерам мы будем читать книги, а по выходным ездить к бабушке. Наверное, в тот вечер банка кофе стала последней каплей. Когда отчим вернулся, мама твёрдо сказала ему, что больше так жить она не может, и пусть он забирает своих детей и увозит к своей матери в Лобню. Он, как ни странно, легко согласился и перевёл дочерей обратно в Лобненскую школу. Из нашего дома они уехали утром, пока я была в школе. Когда я вернулась, мама вручила мне записку, которую написала Марина. Записка была неожиданно трогательной, в ней она попрощалась со мной, попросила не забывать их и писать письма. Я не написала ни одного, они с сестрой тоже. Очевидно, мы так устали и настрадались от совместного проживания, что о продолжении какого бы то ни было общения не могло быть и речи. Больше мне об их судьбе ничего не известно, они исчезли, как будто их никогда не было. Я пыталась потом найти в соцсетях и Марину, и Ирину, но они либо зарегистрированы под фамилиями своих мужей, либо вообще не бывают там.