Ограничивает количество событий и Джед Мартен, ограничивает по причине хрестоматийного страха перед действием или классической неспособности испытывать сильные чувства. Являясь «продуктом, просто культурным продуктом», он не в состоянии хранить даже иллюзию счастья, заключающегося не только в том, что называют до сих пор творчеством. «Французик ты мой недоделанный…» – говорит сделавшая Джеда Ольга Шеремеева и уезжает из «благословенной Франции» в «немытую Россию»: от некоторых предложений и впрямь нельзя отказаться, особенно если работаешь в компании «Мишлен» и занимаешь топовую позицию. За десять лет разлуки прямоходящий art love-объект Ольги не сделает ни одной попытки с нею связаться – впрочем, после ее отъезда уничтожит свои работы: они покинут трехмерность, правда, порой Джеду будет казаться, будто покинул ее он сам – настолько неживой окажется его «территория» без ставших привычными «карт», которые, возможно, использовали фотографа даже в большей степени, нежели он – их…

Шли, в общем, годы. Джед в гордом одиночестве занимался живописью (Ольгины «коммуникативные тропки» оказались весьма удобными с точки зрения ну очень полезных коннектов) и так преуспел, что стал неожиданно для себя одним из самых богатых и востребованных художников мира. И одним из самых несчастливых (здесь, впрочем, Уэльбек верен себе: в каждом романе он не устает доказывать бедным читателям, что богатые тоже плачут) – ну какое счастье без этой русской, открывшей ему его же страну! Он ведь и пойти-то вечером толком не знал, куда… До нее не знал. А после стало и вовсе незачем.

Очередное Рождество после отъезда Ольги Джед проводит с отцом: тот болен раком. Джед стоически пытается вести беседу, но задача это трудновыполнимая: обоим лишь кажется, будто они сосуществуют в одном пространстве – на самом деле, каждый закапсулирован на своей Территории, единого поля быть не может, да, в общем, никогда и не было: живой Карты в неживой природе не существует. Внезапно до Джеда доходит, что отца надо бы приобнять – тот ведь смертельно болен: «Но как? Он никогда этого не делал!». Итожит Дело №*** эвтаназия, которую бывший успешный архитектор Жан-Пьер Мартен, а ныне – кусок распадающейся материи, предпочел морфию и искусственному анусу. Так Джед окажется в цюрихском «Дигнитасе», где навсегда спасают от жизни, – так попросит карту отца и услышит металлическое «операция прошла нормально»; так, в ответ на реплики медслужки, не сдержится, и совершит один из самых человеческих, быть может, за всю жизнь, поступков (вторым будет завещание в пользу ассоциаций защиты животных) – как следует врежет «докторице», да так, что услышит хруст ее позвоночника: но это потом, а пока… пока Уэльбек использует свои фирменные приемы – ничего, впрочем, для его читателя нового.

Эффект неожиданности – да, один из: внезапно галерист Джеда протягивает ему визитку вернувшейся в Париж Ольги, той самой, Шеремеевой, о которой Бегбедер говорил некогда горе-любовнику: «Она правда вас любила… а вы отпустили ее в Россию… и не звонили, не писали… Любовь… Любовь – это большая редкость. Вы не знали? Вас никогда не предупреждали? Вам никто не говорил, что любовь надо беречь?». Упс, Джеду не говорили, Джеда не предупреждали. Джед, бедняга, ей-же-ей, ни о чем таком не догадывался. «Разве что выставка для вас важнее… художники, блин…» – бормочет с отвращением Бегбедер, ну а Уэльбек возвращает внимание «недоделанного французика» к визитке «бывшей» лишь через энное количество страниц: читатель об Ольге, казалось, должен бы к тому времени подзабыть.

Встреча внешне ничем не примечательного супервостребованного французского художника и невероятно красивой суперуспешной русской бизнес-леди трогательна лишь поначалу, парсек… утром же наш герой фактически удирает из дома возлюбленной, силясь вспомнить, было ли у них что-нибудь: накануне он здорово перебрал. Описав фактически идеальную женщину, автор снимает ружье, вывешенное в первом акте, и уходит с ним, не оглядываясь, словно роженица, боящаяся кровавой развязки своего положения – патроны кончились, повитуха в загуле, да и «недоделанный французик» не смог бы ни выстрелить, ни родить… Сюжетный аборт на большом сроке: единственная не прорисованная писателем территория на карте персонажьей любви – и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс.

Аффтар, убей себя? Легко. Джеду потребовался текст, написанный «автором „Элементарных частиц“» (именно так чаще всего называет себя Мишель в романе) – вот, собственно, и встретились два затворника. Они, разумеется, спелись, пусть и не сразу. «Мир – это все что угодно, только не повод для творческого импульса. В нем ни магии, ни интереса», – заключает Джед и думает, что когда-нибудь его существование будет напоминать «элегантный салон кроссовера ауди олроуд, такого мирного, унылого и совершенно безразличного ко всему» – унылого не потому ли, что десять лет назад… да что теперь! Уэльбек, разумеется, унисонит: «Жизнь моя подошла к концу, и я разочарован. Ничего из того, на что я надеялся в юности, не сбылось» – старался Екклесиаст приискивать изящные изречения, и слова истины написаны им верно.

Джед и Мишель встречаются несколько раз – и если первая встреча производит на художника гнетущее впечатление (у писателя жесточайшая депрессия, писатель, так скажем, не лучшим образом себя ведет, к тому же, пренебрегая гигиеной, пованивает), то последняя встреча в чем-то трогательна: именно тогда у Джеда зарождаются дружеские чувства к знаменитому отшельнику, общающемуся лишь с псом Платоном, взятым из приюта (псом, которого, как и безмерно преданного Даниэлю Фокса из «Возможности острова», тоже убивают, но это другая история). Итак, дружеские чувства: ну, насколько они, конечно, вообще могут зародиться в человеке, для которого «дружба», как и «любовь», фактически абстракция. И все-таки художник приезжает к писателю как к самому себе… возможно, даже чуть больше, чем к себе: как к своему «высшему Я»? Кто знает! Эта попытка человеческих отношений – пример завуалированного нарциссизма. Джед видит в Мишеле собственное отражение, в чем-то желаемое отражение, и потому «притягивается». Ну да, они впрямь похожи: Джед – тот самый живой мертвец (он всегда был взрослым), Мишель – тот самый мертвый живой (он стал, наконец, взрослым = мертвым, слишком взрослым = мертвым)… прочувствуйте разницу вместе с Opera Bianca: «Мы бороздим пространство, ритм наших шагов разрезает пространство с безупречностью бритвы…»^[20]. В сущности, Джед и Мишель метафизически – близнецы.

Любопытно, что в конце романа автор, подводя условную черту под портретом Джеда, роняет фразу: «Всю свою жизнь он хотел быть полезным, и с тех пор как он разбогател, это желание только усилилось» – меж тем как, мечтая быть полезным вовне, он не стал полезен изнутри, не стал, по сути, полезным самому себе – собственное существование оказалось в тягость – ну а талант не спас. Уловлённые работы Джеда Мартена – суть наколотые на страницы фантомные бабочки: так и видишь просвечивающий сквозь них набоковский профиль – В. В. усмехается, В. В. постановочно безупречен. И – листает уже Strong Opinions: «Хороший читатель обречен на свирепые усилия с трудным писателем, но эти усилия в конце концов, когда осядет слепящая пыль, могут быть вознаграждены». С дотошностью энтомолога, любовно описывающего редкий экземпляр, художник-фотограф любовно описывает процесс создания шедевра, перебарщивая, правда, с техникой секса: все эти «открывая диафрагму до 1.9» или «48-битные файлы RGB в формате 6 000 на 8 000 пикселей» утомляют, не бабочки, чай – текст хочется сократить, сократив тем самым и количество выделяемой в пространство экзистенциальной тоски, которая лечится как смертельной дозой пентобарбитала, так и любовью: ничего, в общем, нового.

Ну а потом автор идет на ритуальное самоубийство, пока, к счастью, литературное, понимая, сколь полезно, быть может, прикончить себя через двойника-персонажа. Репетиция собственных похорон описана с уважительным сарказмом, обряд «инициации смертью» едва ли не ироничен, кабы не так жесток… Самая же поразительная деталь третьей части – то, насколько запало искусство в душу главного героя: фотографии, которые покажет Джеду следователь, вызовут у художника поначалу исключительно «креативные ассоциации» – ему кажется, будто это картины Джексона Поллока… Джед поначалу не понимает, что разглядывает останки своего друга, почти артистично распотрошенного безымянным убийцей. Полицейского же в конце всей этой темной истории «убивает»… банальный мотив преступления, совершенного с особой жестокостью (ну да, опять кража: кража написанного Джедом Мартеном портрета Мишеля Уэльбека и подаренного ему же – портрета, стоящего целое состояние). А ведь поначалу копу казалось, что все «не так примитивно» – ан нет, убивают по-прежнему из-за денег и секса, все укладывается в привычные уголовные схемы, нигде нет романтики.

По данным Кенси Райта, самыми агрессивными системами являются системы, где существует деление на классы, ну а отдельно взятый живой человек, по Фромму, – «единственный представитель приматов, способный испытывать удовольствие от убийства и созерцания страданий». Итак, выхода, в общем, два – либо всеобщий коллапс, вызванный искажениями планетарной энергии, либо апгрейд системы ценностей – у Уэльбека, собственно, все книги об этом. P. S. В эссе «Саломон из Лондона» Паскаль Киньяр^[21] упоминает, что некогда королева Мария Лещинская поместила на свой секретер череп Нинон де Ланкло: периодически королева поглаживала череп красавицы, приговаривая: «Вот так-то, моя милая!». Что ж, читающий аноним, вот так-то: «Карта и территория» – самый темный «предрассветный час» знаменитого француза, чей талант, не исключено, раскроется когда-нибудь и как-то иначе: убийство доппельгангера – великолепный повод начать жить не только в сгнивших на мертвых территориях персонажьих картах. И вот тогда Мишеля Уэльбека можно будет по-настоящему полюбить – пусть издали, пусть ненадолго: как чужого ребенка в Люксембургском саду… Да Уэльбек и есть ребенок. Как каждый из нас, ох уж эти курсивы, божественный.

2012, «ЧасКор»^[22]

Серотонин как Burnout

Все, кто интересуется текстами популярного в России французского литератора Мишеля Уэльбека, помнят: в апреле 2019-го Эмманюэль Макрон вручил ему, «великому и ужасному», орден Почетного легиона, учрежденный еще Наполеоном в начале позапрошлого века: высшую награду сладкоголосой Франции. Так – наконец-то – «enfant terrible» стал Рыцарем Ордена. Как сообщили информационные агентства, президент Франции заявил: «Произведения писателя не являются пессимистичными, а „полны надежды на лучшее будущее“». Это парадоксальное уточнение мсье Макрона является тем более забавным, что последний на данный момент уэльбековский роман «Серотонин»^[23], о котором не писали разве что самые ленивые или уставшие от горестной своей писанины критики (поэтому спойлеров для все еще не осиливших книгу не будет), – самый черный его роман. Оторваться от него, впрочем, как ни крути у виска, непросто: чужое психболото затягивает.