Философ и сова

     Бесприютный, гонимый, осужденный
За то, что звал вещи своими именами,
Из города в город скитался бедный философ,
Унося с собою все свое: свой рассудок.
Однажды, обдумывая плоды своих бдений,
Он увидел (дело было в лесу)
          Большую сову,
     Окруженную галками и воронами,
     Которые клевали ее, крича:
«Вот негодяй, безбожник, враг отечества!
Ощипать его, живо! клюй его, клюй,
А потом мы будем его судить!»
И теснили сову. А она, несчастная,
Крутя своей доброю толстою головой,
Тщетно увещевала их разумными доводами.
Философ был тронут, потому что философия
Делает нас человечней и добрей:
     Прогнал он вражескую стаю
И спросил сову: «Почему эти злодеи
     Хотели тебя убить?
Что ты им сделала?» А сова: «Ничего:
Просто я умею видеть, когда всем темно, —
     В этом и преступление».

Мальчик и зеркало

Мальчик, выросши у кормилицы в деревне,
Вернулся в город и очень удивился,
     Увидев зеркало.
Сперва мальчик в зеркале ему понравился,
     Потом по ребяческой привычке
     (Впрочем, не только ребяческой)
Захотел он обидеть того, кто нравится,
И скорчил ему рожу, а зеркало – тоже.
     Мальчик, разобидевшись,
     Грозит ему кулаком,
     А зеркало грозится в ответ.
Наш кривляка, озлясь, бросается с криком
     Поколотить этого нахала —
И ушибает руки. Гнев его растет —
     В отчаянии и ярости
     Вот он мечется перед зеркалом,
Плача, крича и колотя по стеклу.
Приходит мать, утешает его, ласкает,
Унимает слезы и нежно говорит:
«Не ты ли первый стал корчить рожи
Этому негоднику, который тебя огорчил?» —
     «Я». – «А теперь посмотри:
Ты улыбнулся – и он улыбнулся,
Ты к нему тянешь руки – и он к тебе тоже,
Ты не сердишься – и он не дуется:
Вот так-то люди друг с другом и живут —
И добро, и зло возвращается к нам же».

ДЖУЗЕППЕ ПАРИНИ

Кот и крестьянин

     Однажды кот пришел к мужику в гости,
Выгнул шею в униженном поклоне,
Склонился к уху и вкрадчиво молвил:
«Ах! разреши мне пожить в твоем доме.
Я в нем не буду зря занимать место, —
Нет, я острым клыком и смелым когтем
Стану защитой от мышей бесстыдных
Для всех твоих кладовых и амбаров».
     Мужик был рад слышать такие речи —
Он дал коту ключи от всех амбаров
И сказал: «Друг мой, прошу, будь на страже!»
     Целую ночь было слышно, как стонут
Мыши, объятые смертельным страхом,
Но бессильные скрыться от расправы.
     Никогда не бывало
Видано столь беспощадных побоищ,
Как этой ночью претерпели мыши:
     Плакал слезами счастья
Крестьянин, когда поутру проснулся
И воочью увидел поле боя.
     Кота-победоносца
Он взял за лапу, прижал его к сердцу,
Гладит серую шерсть, целует в морду.
     Но столь великий подвиг
Не повторился следующей ночью:
Может быть, кот утомлен был вчерашним,
     А только было слышно,
Как он с кошками мяукал на крышах.
Мыши слышат и вновь выходят грабить —
     Коту и дела нету:
Он за два дня до того обленился,
Что только и лежит, греясь у печки,
     А там и сам ворует
Сало, и рыбу, и все, что есть в кухне:
Живет разбоем, а мышей забросил.
     Крестьянин это видит,
Он горюет, кота он укоряет
И наконец ловит его с поличным.
     «Ах, злодей! ах, безумец! —
Кричит ему разъяренный хозяин. —
Зачем я тебе верил? В час недобрый
     Тебя я сделал главным
Над моим домом; а больше бы толку,
Кабы ты жил, как все коты и кошки».

ЛУИДЖИ ФЬЯККИ

Молодой дрозд и его мать

Молодой дрозд, совсем кругленький птенчик,
Еще не свыкшийся с здешнею жизнью,
Увидел перышко, по воле ветра
Летевшее по открытому небу.
«Ах, посмотри, мама, какая птичка! —
Говорит он, – с виду совсем малютка,
А летит так, как никто не летает!
Скажи, как ее имя в наших рощах?» —
«Это не птичка, – говорит мать сыну, —
Это перышко, веемое ветром». —
«Как? – воскликнул сын. – Стало быть, не только
Живые птицы способны к полету?
Не верится, что и другие тоже!»
Мать отвечает: «Куда ветер дует,
Туда летят даже мертвые перья —
Поверь, так уж ведется в этом мире».

ЛОРЕНЦО ПИНЬОТТИ

Взбитые сливки

     В большой фарфоровой чашке
Были чистые свежие сливки,
И француз-кондитер
Быстро-быстро
Взбивал их тоненькой ложкой.
От этой встряски
Стонала, вспухала, вставала влага
Белой сияющей пеной,
Всходя все выше и выше
Легко и мягко,
Все шире и шире за край сосуда,
И уже казалась
Белым сугробом густого снега.
     А при этом были случайно
Три достойные мужа:
Физик, метафизик и важный теолог.
Сдвинув брови, они смотрели
На этот труд. Чему же они дивились?
Не сладкий ли запах кухни
Повергал в недоуменье три науки?
Нет: пред ними
Совершался химический опыт.
     «Смотрите! – говорил метафизик, —
В этом прекрасном труде мы видим
Образ творящего духа:
Идея, сталкиваясь с идеей,
Возбуждается, обе рождают третью,
И снова, и снова, и постепенно,
Словно пенистая влага
Под руками кондитера, вырастает масса
Взаимосвязанных мыслей, и так выходит
Наподобие крема —
Новая философская система».
     Физик, напротив,
Любовался, как самая малость
Материи становится огромным
Объемом, а это значит,
Что назло всем чувствам
Мир – ничто, материи в нем почти и нету,
А вся природа
Подобна воздушно взбитым сливкам.
     Глубокомысленный же теолог,
Отведав сливок, удостоверил:
Плотности в них так мало,
Что не ешь, а только кажется, как будто
Ешь. Эта пища – словно нарочно
Чтобы обмануть нечистого духа,
Когда он во время поста примечает,
Как лакомки над чашкой шевелят челюстями,
И злорадно бросает
На адские весы это их прегрешенье,
А вес его мал, и дьявол растерян,
И богословы смеются ему в морду.
     Но вдруг из гущи сливок
Раздался голос —
Не знаю уж, явление ли природы
Или шутка презрительного домового:
«Загляните в чашку:
Веса там мало, а ветра много:
Вот истинный образ
Всего, что бесполезно и праздно
В вашем человеческом знанье».

ТОМАС ДЕ ИРИАРТЕ И ОРОПЕСА

Медведь, обезьяна и свинья

     Медведь, с которым приезжий
Зарабатывал на жизнь,
Как-то шел на задних лапах
В недовыученном танце,
Представляя человека,
И спросил мартышку: «Как?»
     Мартышка была толкова
И сказала: «Никуда!»
     Медведь молвил: «Ты, мартышка,
По-моему, неправа:
Разве я хожу не прямо?
Разве видом не хорош?»
     Свинья, видя эту ссору,
Крикнула медведю: «Браво!
Молодец! Лучших танцоров
В мире не было и нет!»
     Медведь, такое услышав,
Задумался, помолчал,
А потом, убавив важность,
Сказал такие слова:
«Когда меня обругала
Мартышка, я ей не верил;
Но уж если свинья хвалит,
Значит, впрямь пришла беда!»
     Пусть каждый гордец-писатель
Эту истину запомнит:
«Бранит умный – дело плохо,
Хвалит глупый – вовсе дрянь!»

ХРИСТИАН ФЮРХТЕГОТТ ГЕЛЛЕРТ

Умирающий отец

Два сына были у отца:
Кристоф был умный, а Георг был глупый.
Подходит смерть; и, лежа на одре,
Глядит отец с тревогой на Кристофа:
«Ах, сын! меня терзает мысль, —
Вот я умру – и что с тобою, умным, будет?
Послушай: у меня в шкапу
Стоит ларец, в нем дорогие камни,
Они – твои: возьми их, сын,
И только не делися с братом».
Сын испугался: «Как же так?
Ведь если мне достанется так много,
То чем же будет жить мой брат?» —
«Брат? – оборвал его отец, —
Не беспокойся о Георге:
Кто глуп, тот глупостью как раз и будет счастлив».

ФРИДРИХ ФОН ХАГЕДОРН

Медвежья шкура

Два молодца, от юных лет
Привыкшие в гасконских землях
Всех вперебой честить направо и налево,
Покинули, польстившись на скитанья,
Свою певучую страну.
Охоты у них было больше, чем таланта,
И вот упрямство и нужда
В надежде выправить дела
Их довели до самой Польши.
Ни денег больше нет у бывших удальцов,
Ни песен, ни отваги;
Из милости их приютил один корчмарь
В надежде будущей поживы.
Они ему сказали: «В вашей чаще
Живет огромный злой медведь,
И мы по-рыцарски готовы заплатить
Тебе его прекрасной шкурой.
Мы не унизим, задолжав,
Перед тобою честь гасконцев:
Такого зверя затравить
Мы сможем лучше всех чертей из ада,
Ей-ей! вот будет нам потеха!»
Хозяину смешно. Он бьется об заклад,
Они спешат и рвутся к делу,
Нетерпеливая отвага их торопит,
И вот они в лесу, и вот пред ними враг.
Холодный страх пронзил обоих:
Один в испуге лезет на сосну,
Другой, умней, упал и притворился мертвым:
Застыл, не дышит, взгляд потух,
Лежит старательный покойник
И держит в памяти одно лишь:
Что мертвецов медведь не ест.
Зверь смотрит, нюхает, со всех сторон заходит
И поддается на обман:
«Фу! – он ворчит, – какая падаль!
Нам, медведям, чего-нибудь бы посвежей!» —
И удаляется. Храбрец-приятель
Скорей с сосны – и к другу. «Как я рад!
Ты жив! едва глазам я верю:
Видать, большой святой тебя хранил!
Но как же нынче вражья шкура?
Я в страхе видел, что медведь
Стоял над самым твоим ухом —
Так что же он тебе сказал?» —
«Немногое, – ответил друг, – но с толком.
Мне посоветовал он так:
Пока медведь еще не пойман,
Медвежьей шкурой не торгуй!»

ЭВАЛЬД ХРИСТИАН ФОН КЛЕЙСТ

Раненый журавль

     Осень стряхнула листья с пестрых рощ,
Холодный иней стлался по лугам,
Когда слетелась стая журавлей
К морскому брегу, чтобы править путь
В заморский добрый край. И лишь один
Журавль, чью ногу ранило стрелой,
Был в стороне, тосклив, безмолвен, чужд
Вольному крику строящихся птиц,
И громко тешились они над ним.
     Он думал: «Я не виноват, что хром,
Я благу общему служил, как вы,
И не за что смеяться надо мной.
Но ах, как мне лететь, когда всех сил
И мужества меня лишает боль?
Несчастному, мне в море будет смерть!
Зачем живым я спасся от стрелка?»
     Тут ветер потянул с холмов к волнам,
И журавлиный строй взлетает в путь,
Бьет крыльями и радостно кричит,
А тот больной все дальше отстает,
Все чаще отдыхает на листах
Плавучих лотосов и все томим
Тоской и болью. Так достиг и он,
Счастливой осторожностью спасен,
Тех мест, где добрый воздух исцелил
Его недуг; а многие из злых
Насмешников погибли в пене волн.
     Вы, знающие бедствий тяжкий гнет,
Вы, в честном сердце кроющие скорбь,
Оставьте страх, не проклинайте жизнь,
Дерзните в путь по жизненной стезе:
Там, за морем, есть лучшая земля —
Поля блаженства, и они – для вас!