В октябре женщины убирали картофель в поле. Обедали там же. Разожгли костер, а картофель в углях запекли. Когда все ушли обратно на поле, Митька разворошил золу и нашел пять-шесть картофелин. Оглянулся по сторонам – никого нет. Схватил картошку и за пазуху напихал, чтоб никто не видел. Иначе страшное дело: одну женщину в деревне под суд отдали за то, что горсть зерна взяла своим детям.

А картошка горячая, жжет кожу под рубахой. Невыносимо так жжет. Митька со всей дури припустил домой. Пока перебегал через мост небольшой речушки, выронил. Не было мочи терпеть, на коже волдыри появились. Картошка рассыпалась по берегу. Митька спустился, немного остудил ее в воде, все так же озираясь по сторонам, и обратно за пазуху положил.

Домой прибежал и вывалил перед Катюшкой добычу. Довольный. Сам пару картошек вместе с горелой корочкой съел. Остальное – сестренке.

После голода от неожиданной порции пищи живот к вечеру невыносимо закрутило. Но юный организм справился.

Всю войну так и прожили. Голодно, холодно. Отец с фронта так и не вернулся. Остались Митька с Катькой сиротами. Но мама вырастила и подняла их сама.

Митька пошел служить в милицию. На пенсию вышел уже совсем в другой стране сотрудником МВД.

Когда появляются свои дети, начинаешь остро ощущать их возраст. Вот четыре года… ну что он может? Малыш же совсем. А Митька готовил, за сестренкой ухаживал, скот кормил. Чем не герой? И подвиги – они даже в таких простых вещах, как тот случай с картошкой.

Толик

Странная мрачная процессия шла по улицам деревни. Во главе – женщина, сорок с хвостиком, в синей выцветшей фуфайке и в платье чуть ниже колена в мелкий цветочек. Она держала в руках деревянный ящик. Это был маленький гробик…

Лида влюбилась в Мишу без памяти. Красивый коренастый парень с густыми черными вьющимися волосами и серо-голубыми глазами. По слухам, в жилах его текла казачья кровь.

Как-то пришла Лида с сестрами в соседнюю деревню к родне, а там он. Время было послевоенное, мужчин не хватало, женихов надо было рвать сразу, с руками и ногами. Лидка и отхватила парня чуть младше себя.

Характер у Михаила оказался не сахар, кулак крепкий, голос грозный. Но Лида, привыкшая к авторитарности отца, с мужем не спорила никогда. Слушалась беспрекословно. Что сказал, то и делала. Вырабатывала покорность, как и было положено женщине в те времена. Поэтому и скандалов в семье не было: нечего делить было. Мужик в семье – главный авторитет. Сомневаться в этом у Лиды не было причин.

Жили они небогато, хотя работали много. После войны тяжело было поднимать быт. Потом дети пошли. Родились шестеро детей с разницей в два года – пятеро девок и один пацан.

Миша сначала работал в колхозе. На жизнь хватало, никто не голодал. Но кто-то доложил, что приемыш он в семье. Родных родителей отправили на поселение в Сибирь. Тяжелый им путь предстоял. Пожалели сопровождающие их сына, которому на тот момент было три года, и разрешили оставить у Марфы, доброй женщины, с которой родители Миши познакомились в поселке, мимо которого пролегал их маршрут. У той были свои шалопаи, но ей так приглянулся красивый голубоглазый кудрявый мальчонка, что оставила у себя. Так и вырос он в приемной семье.

…А теперь шесть своих голодных ртов. Прокормить столько детей оказалось совсем непросто. Еще и из колхоза погнали. Миша пошел работать на лесоповал.

Мужчины валили лес, женщины рубили ветки, а очищенные стволы деревьев связывали веревками в плоты, которые весной и летом сплавляли вниз по реке. А там уже другая бригада вылавливала и отправляла на пилораму.

На таком производстве год считается за три. Здоровье уходило ежеминутно. Однажды еще и зима суровая, под минус сорок, нагрянула. Простыл как-то Михаил. Лежал с высокой температурой, долго его лихорадило, то и дело заходился кашлем. На работу не смог выйти.

Лида когда-то мечтала учить детей. Старательно и аккуратно писала, каллиграфически выводила каждую буковку. Папа ее хвалил и тоже мечтал, чтобы она стала сельской учительницей. Закупил ей книжки на следующий год (за восьмой класс). Но 22 июня Германия без предупреждения начала войну. Отец ушел на фронт, и уже в первые месяцы войны семье сообщили, что он пропал без вести. Мечты рухнули, разбившись о трудный быт.

В войну пятнадцатилетней девушкой Лида пережила голод. Когда лепешки приходилось делать из протертой сухой травы, она усвоила на всю жизнь, что хлеб – это роскошь. Каждую крошку со стола собирала подушечками пальцев и клала в рот.

Спустя несколько лет после войны Лида встретила Мишу.

После того, как Михаил заболел, сама пошла за него на лесоповал. Больничных раньше не было, отпускных тоже. А вместо денег они зарабатывали трудодни. За трудодни можно было получить продуктовые карточки и отовариться в магазине. Выбыл из строя – трудодень не заработал.

Несколько месяцев муж восстанавливался. Кашлял и харкал кровью. Врачи поставили диагноз – туберкулез. На тот момент с помощью специальной терапии вылечить заболевание стало уже возможно. Вскоре Михаил пошел на поправку.

Примерно в это же время Лида узнала, что беременна. Задержка уже большая. Как-то за заботами и тяжелым трудом в лесу упустила, когда последний раз были месячные. А про контрацепцию в те времена деревенские женщины не знали ничего. Сказала Михаилу, а он рассвирепел:

– Не видишь, что ли, что я еще слабый, не могу работать. Чем думала? Что хочешь делай, а от ребенка избавляйся. Да и кто знает, чай, не мой. Нагуляла, наверное, на лесоповале, пока я тут лежал больной.

В соседнем селе жила бабка, которая подпольно делала аборты. Лидка бегом к ней.

– Не возьму грех на душу. Срок большой.

Лидка плачет, руки бабки целует, умоляет помочь. А та вскипела, схватила метлу и давай ею Лиду хлестать.

– А ну пошла отсюдова, бестия чертова, детоубийца!

…Миша встретил ее словами:

– Ну что? Сделала?

– Да, – соврала Лида.

От тяжелой работы она стала совсем тощая. Широкие кости выпирали. Живот рос медленно, так что скрывать удавалось долго. Но однажды во время работы Лиде стало дурно, она упала в обморок. Фельдшер осмотрел ее и выдал:

– Шла бы ты отсюда. Срок-то большой совсем, а труд тяжелый. Мне уборщица в медпункт нужна. Возьму к себе, пока не родишь.

Лида согласилась. Вскоре и от мужа скрывать уже не получалось. Он насупился, замкнулся, перестал с ней разговаривать. Смотрел на нее словно на пустое место.

Через месяц Лида родила. Ребенок был недоношенный и слабый. Прожил неделю от силы. Лида назвала его Толиком.

– На кладбище бы надо снести, – говорила она Михаилу.

– Обойдешься.

Миша сколотил небольшой ящик из остатков досок, положил туда крохотный трупик и пошел с ним за дровяник.

– Ты чего, окаянный, – с ревом набросилась на него Лидия, пытаясь отобрать ребенка. – Дай невинную душу спокойно схоронить. Не виноват он ни в чем…

Она пыталась отобрать ящик и расцепить сжатые до белых костяшек пальцы мужа. Тот отмахнулся от нее тяжелой рукой, отбросив Лиду в сторону.

Миша закопал Толика за дровяником. Лидия выла весь день. А на следующее утро встала спозаранку, разбудила двух средних детей, Танюшку с Колей, и позвала на кладбище.

Выкопала она его из земли. Спешно схватила ящик, слегка обмахнула от влажных глинистых кусочков почвы. Нацепила на голову нарядную косынку, накинула фуфайку, обулась в черные с широким голенищем резиновые сапоги и пошла на кладбище в райцентр. Колька с Танюшкой поплелись за ней.

На кладбище Лидия нашла место рядом со своими родными и выкопала небольшое углубление в земле. Туда поместила ящик и завалила его сырой землей. Аккуратно лопатой сформировала небольшой холмик. Замерла. Бросила лопату там же. Долго смотрела, беззвучно шепча какую-то молитву. Слезы то и дело скапливались в морщинках вокруг глаз и лились по ее щекам.

– Мама, мама, пошли домой, – потянул ее за рукав четырехлетний Колька.

Лидия очнулась. Вытерла рукавом фуфайки лицо, размазав грязь по щеке, молча развернулась и пошла. Детишки засеменили за ней.

Больше Толика никто не вспоминал…

Андрюшка

Мне лет восемь, я вся зареванная иду мимо кладбища. Меня трясет от страха. Но не из-за привидений, которых я нафантазировала в своей голове. Это страх того, что же будет.

Родная сестра моего папы много лет жила в другой стране. Вышла там замуж, там же родились ее дети – Сережка и Андрюшка. Они приезжали раньше в наше село раз в год или два и обязательно приходили в гости ко всем братьям и сестрам тети Вали.

В одно лето мы очень сдружились с Андрюшкой. Играли то в прятки, то в догонялки. Семья тети Вали жила у бабушки с дедушкой в деревне. А мы с папой приходили туда каждый день: папа – помогать деду с сенокосом, я – выпрашивать у бабушки лоскутки на платья для кукол и поиграть с Андрюшкой.

А у бабушки было очень интересно! Какие-то кладовки, закоулки, старый дом, хлева, поля… Есть где детям разгуляться, а вернее, разбежаться. И мы носились с Андрюшкой как угорелые.

И вот как-то играем в «ляпки»^[4], я убегаю со смехом. Андрюшка уже нагоняет. Я – в дом. Он за мной. Думаю, успею перед ним дверь захлопнуть. Успела! Держу ее со своей стороны. Он толкает со своей. И в этот момент просовывает руку. А я не вижу, что его рука уже в проеме. Тяну с силой дверь. Вдруг раздается крик боли Андрюшки, я ослабила хватку и поняла, что натворила.

Бабушка всегда жалела Андрюшку – он родился без кисти – и когда увидела, что я прижала ему эту руку, страшно испугалась и разозлилась на меня.

– Шайтан-девочка! Бессовестная! Хулиганка! – бросала она в меня ругательства.

Я, горячая и обидчивая, тут же в слезы – и за дверь. Бежать, куда глаза глядят.

Мне казалось, что бежала я долго. Очнулась только когда оказалась у кладбища. Вздрогнула и остановилась.

Путь от нашего села до деревни бабушки и дедушки проходил мимо этого кладбища. В детской голове плодились тысячи фантазий про привидений, вурдалаков, маньяков и ведьм. Я никогда не ходила там одна. Страшно было.

Но обида на бабушку, муки совести за то, что натворила, страх перед тем, что будет с Андрюшкой, и папиным наказанием были сильнее. Нет, назад нельзя! Я поглубже набрала воздуха в легкие. И зашагала вперед, домой.

Когда оказалась дома, легла на свою кровать и горько заплакала. Рассказала маме о том, что произошло.

– Бабушка просто испугалась за Андрюшку, поэтому и наругала тебя. У нее просто обостренное чувство опеки к детям с инвалидностью. К нашей Наташе, – у сестры с рождения ДЦП, – она тоже так относится.

Вечером пришел из деревни папа.

– А ты чего убежала-то?

– Я Андрюшке руку прижала, бабушка на меня сильно ругалась, и я думала, ты тоже будешь.

– Нет. Андрюшка ее успокоил. Объяснил, что ты случайно. Не хотела обидеть, не заметила просто. Просил не ругать тебя.

Если честно, в своем детсадовском возрасте я не встречала детей, которые не ябедничают и не обманывают, поэтому ожидала, что он расскажет всем, что я сделала это специально, из вредности, хулиганства. И что на меня, конечно, все будут ругаться.

А он поступил по-другому. По-детски благородно. Вернее, совсем не по-детски.

Я тогда почувствовала, как это важно для меня. Поняла, как важно поступать благородно, несмотря на боль.

Эдик

– Эдик, ты кто?

– Я маргинал!

– А кто такой маргинал?

– Где хочу пописаю, где хочу покакаю, где хочу посплю!

Когда мы с мужем поженились, стали жить с его родителями в частном секторе. Неподалеку от нас располагался дом. Его обитателями были повзрослевшие дети из многодетной неблагополучной семьи. Среди них жил и Эдик. На вид вполне здоровый тридцатилетний парень.

Эдик был дебил. Это не про непринятие его обществом, а про его диагноз: в медицинских книгах так называют легкую степень умственной отсталости.