Заморачиваться с одеванием она не стала.

Голая, поднялась по винтовой лестнице на первый этаж своего дома в Голливуд-Хиллз, прошла через элегантную, со вкусом обставленную гостиную туда, где из пола, точно ребро механического божества, вырастал металлический штатив на шарнирах. Открыла ноутбук, лежащий на полке из рифленой стали.

Следующие два часа Мор писала, подставив обнаженное тело поцелуям рассветного солнца. Это был ее языческий ритуал – писать голой, пока последние звезды покидают светлеющее небо. Она почти не спала – три-четыре часа самое большее. Каждая секунда бодрствования была подчинена насущной необходимости: есть, пить, трахаться, заниматься спортом, работать. Ее разум походил на цепь хитроумно соединенных ловушек: стоило захлопнуться одной, другая уже была наготове.

Каждый день она старалась придерживаться строгого распорядка. Три часа писать, никаких перерывов, никаких исключений. Час на обед. После обеда писать еще минимум четыре часа. Большинство литераторов считали за счастье выдавать по десять страниц в сутки. Мор, когда ничто не нарушало ее графика, каждый день гарантированно добавляла к рукописи по двадцать страниц. Если она работала над сценарием, то в конце дня выходило не меньше тридцати. Она не страдала от писательского запора. Это удел слабых, недисциплинированных. Сочинение прозы казалось ей похожим на секс. Грубое, первобытное занятие. Имеющее одну цель – доставить ей самой удовольствие. Читатели могут подпитываться ее силой… или убираться восвояси. Если читателям не по зубам те истории, что она предлагает, то такие читатели ей не нужны. Пусть себе сидят в уютных креслах и тешатся заплесневелой дрянью от Себастьяна Коула.

Пальцы Мор без устали колотили по клавишам, будто капли дождя, словно темное облако разразилось мощным ливнем прямо в гостиной.

Сегодня был особый день. Сегодня она приступала к новому роману.

К черту «Надрез». К черту Гэри. К черту Таннера и Филипа. К черту киностудию, и юриста, и всех прочих жалких козлов, которые хотели ее нагнуть.

Она их всех обставит. Они уже не более чем размытые силуэты дорожных столбов в ее зеркале заднего вида.

Слова неслись по экрану, а в голове Мор сталкивались атомы зарождающейся истории.

Сюжет явился ей, как обычно, в виде внезапно вспыхнувшего видения. Видения картины в музейном зале. Как всегда, Мор принялась задавать вопросы.

Что особенного в этой картине?

Над ней работает женщина-реставратор.

Кто она?

Ее зовут Сид. Недавно она рассталась с парнем и теперь ищет утешения в работе. Она молодая, к тому же вся в пирсинге и татуировках, и поэтому коллеги не принимают ее всерьез. Однажды вечером, реставрируя картину, Сид обнаруживает кое-что непредвиденное.

Но что? Что она обнаруживает?

Что под картиной скрывается другая картина. Вроде бы простая реставрация принимает неожиданный оборот. Сид уже не восстанавливает изображение, а высвобождает. Вопреки воле куратора музея она начинает снимать верхний слой.

Что она находит?

Око. Око бога. Холодное и злое. А в нем письмена на древнем языке, что давно считался забытым.

И что говорят письмена?

Они говорят, что через страдания других Сид сможет избавиться наконец от своей боли.

Мор так погрузилась в эту новую историю, что от звонка мобильного дернулась, будто на электрическом стуле. Убрала пальцы с клавиатуры, отпрянула от ноутбука, связь распалась.

– Черт!

Сердце бешено стучало, было видно, как над обнаженной левой грудью пульсирует кровеносный сосуд. Она схватила телефон со стеклянного кофейного столика. Бросила взгляд на экран: там высветилось «Анайя Патель».

Мор медленно выдохнула. Раз уж ей помешали, хорошо, что это хотя бы Анайя.

Нажала на зеленую кнопку:

– Итак?

Ровный, невозмутимый голос ее агента ответил из мобильных глубин:

– Итак, я все еще считаю, что ты совершаешь ошибку.

Анайя родилась в Лос-Анджелесе, однако говорила с заметным акцентом, как и ее родители-индийцы.

– Я не об этом, Анайя.

На том конце раздался искаженный помехами вздох.

– Итак, мне не сообщили ничего такого, чего ты не знаешь, – сказала Анайя.

– Зачем вся эта долбаная конспирация?

– Затем, что это Уэйнрайт. Он любит играть в игры.

Мор внезапно стало неуютно. Она торопливо отогнала это чувство, как отгоняют назойливое насекомое.

– Это, в конце концов, просто интервью. Сели – встали, – сказала она.

В трубке повисла тишина – слышно было лишь потрескивание, когда сигнал перелетал от вышки к вышке.

– А вот об этом мне кое-что сообщили. Боюсь, «сели – встали» не получится, – наконец откликнулась Анайя. – Им нужно два дня и две ночи.

– Для интервью? – Мор склонила голову набок, прикрыла глаза. Черная грива упала ей на грудь. – Такое ощущение, что эти ребята хотят надо мной поприкалываться, Анайя. А ты знаешь, я не люблю, когда надо мной прикалываются.

– Тогда откажись.

Этого Анайя и хотела. После того как Мор сообщила об излишне показушном послании на двери, она стала звонить ей каждый день. Письмо прислали в тот самый вечер, когда Мор устроили подставу в стейк-хаусе в западном Голливуде, и этот факт лишь усиливал сомнения Анайи. Давать интервью было плохой идеей. Не следовало делать это сейчас. Сейчас следовало затаиться и планировать следующую атаку, то есть следующий бестселлер Ти-Кэй Мор.

Мор ничего не ответила, и Анайя смилостивилась:

– Или прими предложение. Но играть придется по правилам Уэйнрайта. А он трюкач. Не исключено, что дело тут нечисто.

Мор накрутила свои длинные волосы на запястье, словно боксер, готовящий руки к бою.

– Я хочу этого, – сказала она.

– Ладно, договорились, но послушай, Мор, интервью не повод для наезда на Гэри и киностудию.

– Это мое интервью, что захочу, то на хрен и скажу.

– А они тебя на хрен засудят. Пожалуйста, если Уэйнрайт будет гнуть эту линию, не ведись. Поговори про свое творчество. Поговори про книгу «Надрез». А про фильм «Надрез» говорить не надо, если только не хочешь обеспечить ему халявную рекламу.

Мор сжала кулак и с силой потянула себя за волосы:

– Мне надо работать.

– Мор…

Серебристый ноготь ткнул в красную кнопку, и Анайя исчезла.

Мор швырнула телефон на белый винтажный диван и вернулась к ноутбуку. Дом снова наполнился стуком клавиш.

Глава 5

Суббота, 29 октября

Вьюнки не желали сдавать свои позиции.

Похожие на щупальца зеленые стебли крепко оплели ворота, не давая открыть их.

Кэппи Ковак просунул руки в перчатках в ромбовидиные ячейки сетки-рабицы и хорошенько тряхнул ворота.

– Дик! – рявкнул он сыну через плечо. – Иди помоги мне с этой дрянью!

Тридцатишестидюймовый болторез впился в нижний угол ворот и выхватил кусок рабицы. Дик проворно резал сетку снизу вверх, ряд за рядом, вены набухли на его бугристых бицепсах. Дику было почти тридцать, у него уже намечалось пивное брюшко, но парень он был крепкий. Работящий. Ответственный. Настоящий мужик.

– Почти готово, – сообщил Дик тонким голосом.

Такого звука никак не ожидаешь от широкоплечей толстошеей туши. Он свел ручки болтореза вместе, кусачки прогрызли последний ряд сетки.

Кэппи сомкнул свои короткие толстые пальцы на центральной секции ворот и снова потянул. Ворота уже отсоединили от окружавшего дом забора. Но они все равно не поддавались.

– Помоги мне повалить эту курву! – скомандовал он сыну.

Дик встал рядом с отцом и взялся за ворота. Вместе они потянули со всей силы. Вьюнки словно схватились крепче. Стебли сплелись, вцепились в ворота.

– Тяни! – рявкнул Кэппи.

Внезапно ворота поддались. Как будто все вьюнки отпустили их разом. Кэппи и Дик не успели уклониться. Оба рухнули на спину, а ворота восемь на шесть футов упали на них сверху.

– Матерь Божья, – выдохнул Кэппи.

– Извини, – только и сказал Дик.

Они осторожно откинули ворота в сторону и поднялись на ноги.

– Господи, – прошептал Дик.

Перед ними лежала гора вьюнков, еще пару секунд назад оплетавших ворота, никому не дававших подойти к дому на Кровавом ручье. За оградой раскинулось заросшее поле, острия травинок покачивались под мягким ветерком, словно пики войска, преграждающего им путь.

– Принести кусторез? – спросил Дик.

Кэппи едва его расслышал. Что-то в этом одичалом пространстве его настораживало. Ветер дул на восток, но высокая трава, казалось, клонилась в противоположном направлении. В ее колыхании улавливался рисунок, похожий на движение хвоста гремучей змеи.

Он потер лысину на затылке и хмыкнул. С тех пор как он последний раз прикладывался к спиртному, прошел уже добрый час. Кэппи буквально слышал, как фляжка взывает к нему из кармана куртки, умоляя осушить ее.

– Ага, тащи, – наконец сказал он.

С того места, где он стоял, за травой было видно лишь второй и третий этажи дома.

Кэппи шагнул в проем в ограде.

Что-то будто скользнуло прочь от его ноги. Он отскочил, ожидая увидеть крысу или, если совсем уж не повезет, мокасинового щитомордника.

Ничего. Лишь спутавшиеся стебли травы.

Ветер стих, и заросший двор вдруг улегся. Путь к крыльцу, представлявшийся непроходимым, оказался вполне свободным.

Как будто дом хотел, чтобы они вошли в него.

Дик запустил кусторез, заставив Кэппи подпрыгнуть чуть ли не на фут. «Да господи ты боже мой!» – заорал он, но Дик уже со всем усердием принялся за работу, и прочие звуки потонули в реве машины. Пока Кэппи стоял, парень успел смотаться за кусторезом к тачке.

Дик показал большой палец и продолжил расчищать двор, постепенно создавая в траве проход. В воздух летели пучки растительности. Дело требовало времени, но Дик явно собирался очистить большую часть того, что можно было назвать передним двором.

Задача была простая: сделать заброшенный дом пригодным для жизни на пару дней. Привести в порядок двор. Вычистить комнаты. Установить генератор.

Кэппи наблюдал за Диком. Тот добрался до крыльца. Выключил кусторез. Повернулся и помахал отцу.

Кэппи помахал в ответ. Пора было приниматься за работу.

Кэппи смотрел, как последние солнечные лучи отражаются в окне третьего этажа. Он открутил крышку стальной фляжки, рот уже наполнился слюной в предвкушении долгожданного глотка. Окно походило на глядящий куда-то за горизонт немигающий глаз циклопа.

– Не пялься на солнце, малой, а то ослепнешь, – сказал Кэппи самому себе и добавил: – Есть куча способов ослепнуть. Веселых в том числе.

Он разразился скрипучим смехом, который быстро перешел в кашель. Глубоко в груди заколыхалась мокрота.

Позади, на свежерасчищенной подъездной дорожке, стоял старенький побитый пикап. Свежая краска на дверях не сочеталась с ржавчиной, охватившей автомобиль от эмблемы на капоте до буксирного крюка. Kovak amp;Son – гласила надпись краской. Без особых понтов. Просто трафаретные буквы. Простые, незатейливые.

Из-за дома долетело еле слышное «Черт!», и Кэппи усмехнулся. Это Дик. Кэппи представил, как сын, пыхтя и ругаясь, всем весом налегает на упрямый гвоздь в оконной раме. Он не уставал поражаться тому, как часто Дик, сын профессионального разнорабочего, жалуется на то, чем приходится заниматься. Может, надо было быть с пацаном строже. Может, следовало иногда лупить его, пока был мелким. Задать ремня как следует. Воспитать характер. Как делал батька Кэппи. Воспитание на ферме – оно такое. Разноешься, слово поперек батьке скажешь – хлоп! – и кожа от ремня как огнем горит.

Ох, да что это нашло такое? Дик – парень славный. Вкалывает изо всех сил. Старается. Большего и желать нельзя. Кэппи потряс флягу.

– Ну, разве еще чутка побольше бухла можно было бы пожелать, – пробормотал он и снова зашелся лающим смехом.