Мы шагаем по набережной, взявшись за руки, и Сережа, как обычно, молчит. А я думаю об образах детства, которые следуют за нами, куда бы мы ни направились. Мы не выбираем семьи и места, в которых появляемся на свет. И вот один человек рождается и растет в огромном городе, где такси обгоняют троллейбусы и даже самые древние старушки, собираясь в булочную, красят губы и делают прически. Другой с детства видит вокруг себя сонный купеческий городок, в котором уже лет сто не случалось ничего значительного: с каменными торговыми рядами, быстрой нарядной речкой и главной достопримечательностью – зданием вокзала или городской администрации. Третий подрастает в маленьком таежном поселке в забытом Богом углу, ездит в школу на грузовике за пять километров и вечерами, сделав уроки, убирает за коровами. Или за коровами утром убирают?

В какой-то момент все трое уже взрослые и встречаются, скажем, на работе – конечно, в Москве. Они примерно одинаково одеты, одинаково говорят, обсуждая «проекты», «эффективность» и «инновации», одинаково обставляют свои тесные квартирки в мегаполисе и даже одинаково отдыхают. Им недосуг, а может быть, неловко вспоминать свое нестоличное происхождение, да и зачем о нем вспоминать?.. Но всю жизнь эти одинаковые с виду люди смотрят непохожие сны. В их персональных кинотеатрах крутят разные фильмы: про резной белый кремль над спокойной рекой, про голубые лисьи следы на бескрайнем плотном снегу, про маленький полустанок, на секунды согретый желтым светом из окон поезда дальнего следования, про высокие яркие фонари и звон трамваев, поворачивающих на ночь в депо… Эти образы из наполненного надеждами детского далека живут в каждом, как сердцевина ствола, невидимая под поздними и более толстыми годовыми кольцами. Сердцевинок не видно, но ими-то мы и отличаемся.

Мы с Сережей – люди с разных планет. Познакомились настолько случайно, что это можно назвать чудом. Специально потом проверяли: шансы на встречу были нулевые, хотя мы почти ровесники и много лет жили в одном городе. Просто однажды на каких-то необязательных курсах я оказалась в одной группе с девушкой, которой Сережа должен был что-то передать. И дождавшись, когда мы с ней вместе вышли с занятий, пригласил обеих в ресторан. А потом она дала ему мой номер, потому что ей показалось, что это хорошая идея. Она не знала мою теорию о сердцевинках, ей просто понравилось, как мы с Сережей мгновенно нашли общие темы для разговоров. Через семь лет я пытаюсь, но не могу точно вспомнить, что тогда нас так объединило. Мы оба были очень одиноки, но точно не обсуждали это вслух.

Я выросла в маленьком подмосковном городке, где у детей не было бабушек и дедушек. Сердцем города был институт ядерной физики, в который со всех концов страны и из соцстран съезжались молодые люди – умные, веселые, одержимые наукой. Вчерашние студенты, будущие кандидаты и доктора наук сами строили жилье и рабочие корпуса, проводили эксперименты на сверхсовременном ядерном ускорителе, открывали новые элементы таблицы Менделеева, писали диссертации, смотрели модные фильмы в Доме ученых, много и весело пили, танцевали и флиртовали. В молодой и уютной Дубне все знали друг друга максимум через вторые руки, здоровались на улице, придерживали двери для идущего следом и увлекались хоть каким-нибудь спортом – теннисом, волейболом, туризмом или плаванием. Невест себе физики тоже привозили издалека, потом переженились внутри своего узкого круга на женах и мужьях друзей, да не по одному разу. В полных семьях детьми еще кое-как занимались, но там, где родители развелись, а таких было, кажется, большинство, детвора росла «с ключом на шее». Я свой ключ умудрялась регулярно терять: достаточно снять ленточку с шеи, надеть на палец и хорошенько крутануть – и он улетит, ищи его. Миром моего детства был юный малоэтажный город и высокий, пахнущий хвоей лес, где сосны шелушились розоватыми чешуйками и плакали смолой, деловитые муравьи бегали по толстому ковру из рыжеватой хвои, а низкорослый черничник рожал крохотные кислые ягоды. В учебные месяцы я гуляла там – иногда с подружками, но чаще одна. На Волгу мне было нельзя: постоянные простуды и страшное слово «астма» в медицинской карточке держали маму в состоянии постоянного напряжения, потому купаться мне было запрещено под угрозой страшных кар.

К бабушкам и дедушкам я, как и все мои одноклассники, ездила. Один комплект старших родственников был «зимним», другой «летним». На январские каникулы меня отправляли к маминым родителям в Минск, и это каждый раз было суровым испытанием со слезами над невкусным супом, с бесконечным мытьем и без того сверкающих чистотой полов и отсиживанием спектаклей в республиканском ТЮЗе, где актеры говорили на непонятном языке.  Мне казалось, что в минской квартире всегда холодно – может быть, даже летом. Бабушка и дед постоянно были слегка на взводе, разговаривали криком: иначе словам было не прорваться через слуховой аппарат, спрятанный за каштановым завитком бабушкиного парика. Она была очень больна еще с войны, и подчиняясь этому факту, жизнь семьи проходила безрадостно и нервно, словно под девизом «раз уж выпало родиться, нужно тянуть эту лямку через не хочу».

В другой родственный комплект входили родители отца, к которым иногда приезжали еще тетка, дядя и младшие внуки, которые приходились мне двоюродными и троюродными. В этом доме все было иначе: хрустящий свежим бельем, пахнущий головокружительно вкусной стряпней домашний уют, лето и солнце, легкость одежды, бесконечные игры с компанией загорелых дотемна местных мальчишек (девочек в бабушкином дворе почему-то не водилось). Вокруг дышал и нежился роскошный тропический юг: после долгих скитаний по военным госпиталям (дед был врачом, а бабушка – медсестрой) семья осела в Сочи. Здесь папины родители работали в санатории на горе, вывеска которого была видна вечерами с ажурного балкончика нашего трехэтажного дома. У подъезда, рядом с высоким крыльцом, дремала в тени пышная гортензия с округлыми шапками бледно-голубых и лиловых цветов. В молочном магазине, куда меня через день отправляли за покупками, я, отстояв длиннющую очередь из «курортников», покупала холодные бутылки со сладким кофейным молоком, густыми сливками и кефиром (это кислое, для деда). На рынок ходили вместе с бабушкой. Там после трех обязательных проходов по ароматным красочным рядам (сначала – посмотреть, что есть; потом – прицениться тут и там; и только потом – покупать) потертая на углах кошелка наполнялась молодой картошкой и укропом, твердыми от сока яблоками, нежной черешней и помидорами, в каждом из которых, кажется, была спрятана под тонкой кожицей годовая норма солнечного света.  В Сочи у бабушки все было красиво, ярко, вкусно и можно. Пропадать на улице с утра до вечера, брать с собой кусок серого хлеба с солью, валяться на постели с книжкой, ходить на речку, а с какого-то сознательного возраста – и на море одним, без взрослых.

В обоих домах – и зимнем, и летнем – были большие и очень разные библиотеки: собрания сочинений, «макулатурные» издания, книги на украинском и белорусском языках, а в Сочи водились даже дореволюционные издания с «ятями» и иллюстрациями, прикрытыми тоненькой калькой. Дед собирал их с юности. С книгами я проводила весь год. Зимой в Минске – прячась от холода и сдержанной враждебности маминой родни («посмотри на себя – ты же вылитый папочка, и характер такой же вредный, вся в него!») Летом в Сочи – растягивая с помощью книг сладостное время подступающей юности, когда все в новинку, сил с каждым днем все больше, а надежды и планы только обзаводятся контурами, которые можно перерисовывать, сколько хочешь. В настоящей, не каникулярной жизни в родном городе, чтобы не приставать лишний раз к вечно усталой и занятой маме, я искала в книгах все – от советов по варке супа и схем вязания крючком до высоких нравственных ориентиров и намеков на будущие испытания. Я варила супы, училась вязать по книжкам и навсегда привыкла быть счастливой наедине с бумажными страницами. И всю жизнь в моих снах было много книг, а с ними хвоя, ароматные чешуйки сосновой коры, море и солнце – все вперемежку.

У Сережи в детстве тоже были сосны и река, но его родной город совсем другой: старый и работящий, с глубокой историей, с легендами о кладах и чудесах местной природы. Бабушки и дедушки его тоже были уральские, весь род коренился в северной почве, и Сергей плоть от плоти ее: спокойный, основательный, неторопливый и не склонный к фантазиям – полная моя противоположность. Я жалела, что встретила Сережу поздно и не застала его родни – совсем никого. Как-то пыталась узнать, снится ли ему Кама, которая поражала меня каждый раз, когда я оказывалась на его родине. Но он только хмыкал и пожимал плечами – не любил отвлеченных разговоров. В такие минуты, как эта, мне казалось, что да, конечно, река ему снится. Не может не сниться. Вот он стоит, задумавшись, и смотрит на холодную воду, и его серые глаза того же оттенка, что река – камьего.

– Наташа, я должен кое-что у тебя спросить, – говорит он, переводя на меня взгляд. – Что, если нам пожениться и переехать жить сюда?

Я тихо ахаю, а потом смеюсь:

– Куда «сюда»? В Пермь? Ты серьезно?

– Вполне. У меня есть предложение по работе. И если я его приму, мы сможем здесь очень прилично устроиться.

– Приехали, – выдыхаю и отворачиваюсь. Река не дает советов – мы не в кино, но мне нужно несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Сережа молча ждет ответа, который, в принципе, заранее ясен нам обоим.

– А скажи мне, милый друг, – говорю я, не оборачиваясь, – вот эта надпись, у которой мы сейчас стоим, это серьезно или троллинг?

– В каком смысле троллинг? – недовольно спрашивает он.

– Ну смотри, тут написано: «Счастье не за горами». А никаких гор нет до самого горизонта. Это значит, что счастья тоже нет?

– Наташ, не знаю я. Это ваша гуманитарная тематика, я в ней не разбираюсь и не хочу. Ты по сути что-то скажешь?

– А можно мне замуж выйти, а в Пермь не переезжать? – звучит по-идиотски, но я и правда растеряна таким поворотом. Я люблю Москву, живу там с шестнадцати лет и у меня там работа.

– Нет, это пакетное предложение, – он уже улыбается, но смотрит требовательно. – Если ты откажешься, я тоже откажусь, мы вернемся в Москву и все будет по-прежнему.

Мне внезапно становится горько. Я чувствую, как плечи сгибаются, словно из меня выпустили всю легкость и беззаботность. Хорошенькое предложение руки и сердца, ага. Это максимум романтики, на который мы способны.

– Ты знаешь, что я тебя люблю и хочу за тебя замуж. Но у нас же не может быть все просто, да? Мы не можем просто пожениться, нужно обязательно всю жизнь изменить, – говорю глухо, глядя куда-то между его плечом и Камой.

– Наташ, ну не расстраивайся. Все хорошо будет, я обещаю. Я все обдумал. Честно. Вот увидишь, – он обнимает меня, глубоко вдыхает у моего уха и тихонько целует в волосы, в щеку, в губы. Я прижимаюсь и тут же ойкаю:

– Пусти, Сереж. Грудь что-то больно.

***

В ту ночь, после посиделок с друзьями, мы ложимся спать одновременно, что в Москве в последнее время случается редко: Сережа любит засиживаться почти до рассвета. Он прижимает меня к себе, устраивает мою голову в ямке под плечом и нежно поглаживая мою спину, говорит размеренно, словно рассказывает сказку:

– У нас будет дом. Свой дом. В лесу…

– Как в лесу? А где мы будем работать?

– Это хороший лес, вот этот лес, тут до города самое большое двадцать минут ехать. Я буду работать в большой компании, буду большим начальником с большой зарплатой.

– Это тебе предложили после того проекта, который ты здесь делал последний год?

– Да… Я буду начальником, буду ездить на работу. А ты будешь дома. У дома будет большой участок, на нем будут качели, ты будешь сидеть на качелях и читать свои книжки. У тебя будет много-много книжек, целая библиотека…

– А как же я буду без работы? – слушая его распевную интонацию, я втягиваюсь в игру и говорю беспомощным детским голосом.