– Все на волоске тогда висело. Третья стадия, опухоль рядом с мозгом… Слава нашел единственного хирурга, который взялся прооперировать маму так, чтобы она могла в будущем есть и говорить. Выхаживали очень тяжело, кормили через трубки, она так мучалась, бедная… Никогда религиозной не была, а тут я приезжаю в больницу – у нее над койкой молитва мусульманская, русскими буквами написанная. И рядом православная иконка. А на соседней койке в ее палате лежала женщина, которой нижнюю челюсть все-таки отрезали. А это значит, что ни речи, ничего, понимаешь? Навсегда. Человек без нижней челюсти и есть не может сам, он не способен ни жевать, ни глотать. Пищу приходится измельчать и пропихивать прямо в пищевод. У той маминой соседки было много посетителей, все сплошь женщины в длинных платьях и головы платками повязаны. Как будто из монастыря. Она им все пыталась объяснять жестами, так руками размахивала, они, как рыбы, метались в воздухе.  Я до сих пор иногда вижу ее глаза – огромные карие, на очень бледном лице. Даже непонятно, сколько ей было лет… Это невозможно понять, когда половина лица утекает к шее. Зато живая… А мама мне тогда в блокноте писала, если что-то было нужно. Но в основном я приеду – а она хмурится, мычит и машет рукой: уходи, мол. Я выходила оттуда и снова за руль, в свое Подмосковье. И назавтра опять. Три часа по пробкам едешь, пять минут смотришь на нее, а она выгоняет. Напишет иногда: «Зачем ты приехала. Уходи». Потом она жила у меня несколько дней, между больницами… В какой-то момент я вхожу и чувствую, воняет. У меня же чисто всегда, знаешь. А тут… Я все перерыла, нашла ее сорочку в диване. Свернута аккуратно и с виду чистая. Но от нее смертью пахло. Я этот запах запомнила навсегда. Слава богу, все позади. Сколько она вынесла, сколько мы все… Слава ее вытянул, без него она бы уже была не здесь…

Мамина болезнь полностью перевернула жизнь семьи. Когда она вернулась домой из больницы, даже мой родной город, прежде молодой и веселый, стал задумчивым и пожилым: потрескались дорожки, потемнели фонари, некогда стройные кусты сирени разрослись и превратились в лохматые фестоны по краям тротуаров. Вокруг мамы всегда были ученики, и в этом юном окружении общие процессы увядания оставались незамеченными – но после лечения она больше не могла преподавать, и постепенно над домом сгустилась тоска. У мамы были постоянные боли. Рак, к счастью, не возвращался. Но полки и ящики по всей квартире были забиты медикаментами, жизнь строилась от одного контрольного обследования до другого, в гости заходили только самые близкие. Правда, от религиозности, которая обуяла маму в период болезни, не осталось и следа. Суровая учительница вернулась к своему амплуа: задавала стандарты, контролировала, строго судила всех окружающих. Мамин муж Слава, обаятельный умница и кумир многих женщин небольшого города, тоже погас. Даже его оптимизма не хватило на то, чтобы жизнь осталась праздником, пусть и неярким, повседневным – но наполняющим теплом и светом каждый день. Теперь в их доме, как когда-то в доме маминых родителей, царило уныние. Но мамины родители были трезвенниками, особенно бабушка. А здесь бутылку водки со стола даже не убирали. Зачем прятать то, что вот-вот снова понадобится?

– Ты вылечишься, даже не думай. Это ерунда, рак груди. Им все болеют, – раздельно произносит мама, держа слегка дрожащей рукой рюмку с водкой. – Давайте за Наташино здоровье!

Все выпили.

– Натуль, ты главное не дрейфь! – Слава ласково улыбается и машет рукой, словно отгоняя муху. – Что там у тебя, грудь, подумаешь! Вот у мамы было – это да. Это ж лицо, ротовая полость, там угроза какая была! И мозг рядом. Облучали ее как! А тут… Сиськи у тебя, конечно, – он осекся, мельком глянул на Сережу, но залихватски продолжил, – отличные. Вот увидишь, просто отрежут маленький кусочек и все, будешь, как новенькая…

Я вздрагиваю, как от удара, резко встаю и выхожу из кухни. Слава мужик отличный, не хочу с ним ссориться.

Маленький кусочек сиськи. Действительно. Подумаешь, ерунда…

– Ты его не слушай. Но и не обижайся! – мама, оказывается, вышла за мной.

– Да я не обижаюсь, мам… Слава тебя спас, я что, не понимаю? Как на него вообще можно обижаться? Просто…

– Он хочет тебя успокоить. А я тебе скажу так, – мамин палец педагогически поднимается в воздух, она говорит громко, не терпящим возражений тоном. –  Иди и лечись. Иди к Кречетову. Меня спас не Слава, а Кречетов. У него руки золотые. Он гений. И тебя он тоже спасет.

Ну конечно, не твой муж тебя спасал. Это ведь не он искал хирурга, который согласится тебя оперировать, не он зарабатывал на лекарства, сиделку, на бесконечные взятки врачам. В период маминой болезни и Слава, и мы с тогдашним мужем растрясли все запасы до последней копейки. Это если не считать нематериальных ресурсов – нервов, слез, времени.  Но мама уверена, что это был ее личный бой и спас ее один человек – гениальный Кречетов. Интересно, она и правда не испытывает благодарности если не ко мне, то хотя бы к Славе? Все это я думаю, но не озвучиваю – какой смысл?

– Мам, но Кречетов же челюстно-лицевой хирург! А у меня сиська, – мне кажется очевидным, что специализации очень разные, но мама решительно отметает мои возражения.

– Ты вот никогда не слушаешь, что мы тебе рассказываем. Кречетов недавно открыл клинику, в которой как раз занимается грудью. Какие-то там операции, вроде и пластика, и рак, в общем, все вместе.

– Он ведь делал уникальные челюстно-лицевые операции, почему вдруг такие изменения?  – допытываюсь я, как будто это действительно самое важное сейчас.

– Не твое дело, – отрезает она строго. – Главное, Кречетов оперирует грудь. Он гений. И у нас есть с ним контакт. Ты хоть понимаешь, как тебе повезло?

– Наверно, мам…

– Сереже своему не мешай. Мужику работать надо. Пусть он едет спокойно в Пермь и делает, что планировал. А ты иди и лечись, поняла?

Я киваю и проглатываю слезы. В родительском доме плакать мне строго запрещается. Интересная штука педагогика. Неужели ласковое слово или объятие даже в трудную минуту – обязательно во вред?

***

В понедельник, по дороге на работу я отправляю смс на номер, получить который мечтают сотни онкологических больных в стране. А у меня есть контакт: Павел Кречетов, молодой профессор, гениальный хирург, который летает с «гастролями» по всем континентам и делает ювелирные операции, спасающие жизни людей.

«Павел Сергеевич, здравствуйте! Это дочь вашей пациентки NN. У меня рак груди, я бы хотела приехать к вам на консультацию, если можно. Большое спасибо заранее».

Ответа нет. Это понятно, у него может быть операция, или консультация, или перелет. Глупо сразу ждать ответа от врача, тем более такого востребованного. Но я продолжаю тупо смотреть в экран смартфона, и он внезапно разражается звонком.

– Привет, старушка! Сколько лет, сколько зим!

– Привет, – отвечаю я машинально, с выразительностью автоответчика. Звонит старый друг, с которым когда-то было много всякой романтики, а в последние годы иногда возникали небольшие рабочие проекты. Сережа прилично зарабатывает, но я привыкла иметь собственный доход, пусть и небольшой.

– Что-то с голосом у тебя. Я в принципе хочу тебе предложить поработать… Но ты не в настроении?

– Антош, у меня рак груди, – я говорю, не особо понижая голос, и вижу, как женщина на сиденье напротив меняется в лице и встает, чтобы перейти в другую часть салона троллейбуса.

– Ох ты ж елки, – Антон сориентировался очень быстро. Его мама болела раком совсем недавно, а сын он заботливый. – Ты как, вообще?

– Я не знаю. Ничего не знаю. Совсем.

– Тебе нужна помощь?

Я молчу, и сообразительный Антон спрашивает более конкретно:

– У тебя есть врач?

– Я сделала первые обследования. Врачу вот написала, надеюсь, возьмет меня.

– Хороший?

– Хороший. Гений. Тот, который маму спас…

– Но у тебя же грудь? – Антон помнит, что у маминой опухоли была другая локализация, отмечаю я. И испытываю что-то похожее на благодарность.

– У меня грудь, но он берет и грудь тоже…

– Ага…  –  он делает крошечную паузу. – Слушай, я немного растерялся, если честно. Пытаюсь понять, чем могу помочь. Давай я попрошу Женечку Журкову тебе позвонить? Помнишь ее? Ты ей тексты писала для большого просветительского проекта?

– Женю я помню, конечно. Она милая. А зачем ей мне звонить?

– Она золотой человек. Я сейчас далеко, помочь толком не могу, а Женя в Москве и она все время всех спасает. Будете с ней на связи…

Прощаюсь с Антоном и нахожу взглядом давешнюю тетку. Она стоит у задней двери троллейбуса и смотрит на меня пристально и мрачно. «Испугалась, наверно», – равнодушно думаю я и встаю. Троллейбус как раз подъехал к моему издательству.

Глава 6

Вообще-то так делать не принято. Коробки с сигнальными экземплярами книг, которые присылают типографии, всегда открывают сами редакторы. Но в данном случае – тираж сдавала Ворона, значит, и открывать ей. Тем более, она опять явилась на работу ни свет, ни заря. С момента возвращения из отпуска мне еще ни разу не удалось побыть в редакции одной до начала рабочего дня.

Когда я подхожу к своему столу, коробка с книгами уже стоит там, потеснив клавиатуру и подставку для бумаг. Бумажная лента надрезана, но похоже, коробку пока не открывали. Видимо, Светлана Пална специально выждала момент, когда я появлюсь, чтобы с помпой обставить первое свидание с проблемным тиражом. Ей бы режиссером в театре работать, такой талант пропадает. Она вытаскивает из картонных недр тонкую яркую книжонку.

– Ну что ж, обложка вполне приличная, – удовлетворенно отмечает Ворона.

– Так я же ее и сдавала, – спокойно говорю я, отстраненно удивляясь собственной дерзости.

Начальница бросает на меня косой взгляд и продолжает свой спектакль:

– А вот внутри… – холеная рука листает страницы. И как только у матери троих детей, которая живет в пригороде и сама ведет хозяйство, могут быть такие гладкие, нежные руки с безупречным маникюром? Тонкие брови Вороны сходятся к переносице, бликуют стекла модных очков. – Это… провал, Наташа.

Я сходу могу подобрать еще минимум два подходящих слова из шести букв. «Провал» –третий вариант. Я не приближаюсь к Вороне и не тяну шею к раскрытой книге в ее руке, вместо этого молча вынимаю из коробки еще один экземпляр, открываю и вижу сразу все. Типография напечатала тот самый файл с негодными картинками, который прислала Райкина и который нельзя было отправлять в печать. Ничего не поменялось. Они даже не вставили новые тексты, которые я полностью переписала перед отпуском. Интересно, зачем Ворона заставляла автора переделать макет, раз все равно отправила в типографию тот первый, негодный. Не уверена, что раньше я бы пошла на конфликт. Но теперь у меня есть диагноз, который развязывает руки. Когда собираешься умирать, становится проще делать то, что хочется. Я поднимаю глаза на Ворону и холодно спрашиваю:

– А где же исправления, которые вносила автор? Где мои тексты? Где новые иллюстрации?

– Какие исправления? Ты в своем уме? Ты ведущий редактор, ты отвечаешь за этот тираж! Что ты сдала, то мы и напечатали!

Я киваю, рывком отодвигаю от стола свое кресло на колесиках и усаживаюсь. Я очень зла, но при этом мне все равно. Я даже не удостаиваю Ворону ответом. Да, мы договаривались, что Ворона проследит за переделкой макета. Я сделала все, что обещала, а она меня подставила, обманула, испортила важный тираж.  Снова листаю книжку, заглядываю в выходные данные. Выпускающий редактор Наталья Лирник. На этот раз Ворона не указала своего имени – не захотела быть причастной к хорошо подготовленному провалу.

– Этот тираж можно оспорить у типографии? – спрашиваю я, хотя знаю ответ заранее.

– На каком основании? Это ошибка редактора, то есть твоя, – сверкает очками Ворона. – Все под нож. Несколько миллионов рублей.

– Понятно, – я снова киваю, снимаю коробку с книгами со своего стола, ставлю ее на пол и неспешно начинаю обычную процедуру: запустить комп, ввести пароль, ткнуть пальцем в землю в цветочном горшке (снова полито, надо же), открыть блокнот с записью дел на сегодня.

Ворона смотрит на меня в полном недоумении. Где попытки оправдаться, где поиски вариантов действий? Я просто молчу и занимаюсь своими делами.