– Вот это – наш, жилой Уровень. – она провела кончиком карандаша по небольшой как бы прослойке где-то в середине штуковины. – Вот это – диспетчерская, или, как папа говорит, старая дежурка. А вот это – машинный. Ну, тот, где стоят все наши генераторы и преобразователи с аккумуляторами и прочими дающими и накапливающими электричество машинами. Большая комната рядом с ним – контрольная аппаратная. Там обычно и дежурит папа. (Ну, мы же как раз вчера у него были!) Под ней – криогенный зал, то есть тот, что отвечает за сохранность наших замороженных запасов кислорода… А вот это – изолированные помещения с резервуарами дьюара. Здесь и хранятся наши основные запасы кислорода.

Кислорода? Ну, воздуха. Которым мы дышим. Вот эти криогенные насосы всё время качают туда из теплообменника жидкий азот – чтоб тепло магмы не нагрело эти ёмкости. Иначе… Я лучше потом тебе объясню, что может случиться, если их не охлаждать… А вот это – аппараты поглощения углекислого газа в системе кондиционирования. Ну, про то, как мы дышим, и что поглощаем и выделяем, тебе лучше расскажет папа – когда будете проходить химию и биологию. Смотри дальше: вот это – баки с пресной водой. Вот здесь – рекуператор, очищающий наши… Э-э… сточные воды. А вот это – шахты.

С баллистическими ракетами.

– А почему они такие огромные, и почему их так много? – я с восторгом и одновременно с непонятным мне самой трепетом, разглядывала как бы пристроенные сбоку к лабиринту комплекса Убежища трубы, идущие куда-то вверх – шахты запуска, и их начинку: длинные цилиндры с острыми наконечниками: от них буквально веяло грозной силой и опасностью!

– Огромные они потому, что им нужно взорвать с гарантией все корабли наших врагов. А до врагов нужно ещё долететь. Почти девять десятых веса этих ракет дальнего действия – горючее. А вот эти, поменьше – уже для планеты. Здесь, в их боеголовках, собрано всё самое страшное и смертоносное, что смогла создать земная Наука. Эти ракеты должны сделать поверхность Земли абсолютно непригодной для любых форм жизни… – мама словно запнулась. Но продолжила, – А кто наши враги, как выглядят, и почему захотели оккупировать наш дом, мы, – ну, вернее, учёные! – так и не выяснили.

Однако мы предполагаем, что радиация, токсины, (Ну, яды!) и вирусы не позволят им жить здесь, кем бы они ни были! – я услышала звенящие ноты удовлетворения в голосе мамы, и увидела, как сжались её крохотные кулачки, сощурились в щёлочки глаза, и сквозь слёзы в них что-то заблестело – такое!.. Такое…

Ненависть?!

Если так, то мне придётся тоже… Впитать её. Проникнуться этим ощущением – своего Долга и той, как говорил папа, Чести, которую передали нам те, кто оставил всё это на нас. Последних обитателей Убежища.

Я навсегда запомнила, как однажды папа, когда думал, что я уже сплю, и он стоял над моей кроваткой, куда уложил меня, укачав на груди, шёпотом сказал подошедшей маме:

– У меня мозг плавится. Когда я думаю, что все наши усилия могут обернуться пшиком. Если эти твари промаринуют нас тут ещё пару десятилетий. Одна надежда – на нашу малышку. Что не позволит гнусным выродкам избежать… Возмездия.

А мама тогда сказала:

– Мне так жалко тех, кто оставался там, на поверхности, без всякой надежды… Но и нас, тех, кого оставили здесь, залив пятиметровыми бетонными пробками, и засыпав щебнем входные шахты, мне тоже жалко.

Мы – словно камикадзе. Но не те, что на самолётах, а те, кого оставляли в дотах у горных дорог… И приковывали цепями к их пулемётам.

Наши отцы, прадеды и мы сами – просто принесены в жертву. И то, что мы продержались так долго, и ракеты ещё в боеготовности – заслуга только ненависти. Это она двигала инженерами и учёными. И теми нашими, кто выбрал смерть уже здесь, когда понял, что ста лет не хватает…

Бедняжка Котик. Она ещё не знает, что её ждёт.

– Она узнает. Мы ей расскажем, Ханна. И покажем.

Папа приобнял маму за плечи, и они ушли. А я заснула. Потому что тогда вообще не поняла, о чём они говорили. (Но подсознательно запомнила каждое слово: чувствовала, что то, что сказали мама и папа – очень важно…)

Зато теперь всё отлично понимаю.

Мама показала мне ещё много деталей нашего Дома – Убежища номер один, как оно официально называлось на тех чертежах, что она достала из шкафа вначале.

Я спросила:

– А что – было ещё Убежище два?

Мама кивнула:

– Да. И было ещё и третье. На всякий случай Убежища построили на трёх континентах. Но мы – ну, вернее, наши предки – потеряли связь с их обитателями ещё семьдесят два и сто девять лет назад. Там все погибли… – я не стала спрашивать, отчего, хотя и очень хотела узнать, а мама продолжила, – И мы – последние живые люди нашей планеты!

Я снова обежала стол, и прижалась к маминому тёплому животу, но постаралась не плакать: я знала, что она от этого ещё больше расстроится. Поэтому я отодвинулась от мамы, вдохнула поглубже, и снова села на свой стул:

– Пожалуйста, мамочка, рассказывай дальше. Я хочу знать всё!

И мама стала рассказывать, иногда поглядывая на меня словно с испугом – так, словно видит в первый раз, или я сделала что-то такое, что она страшно удивлена…

Мама и папа давали мне ежедневные уроки целый год. И только раз в неделю – в воскресенье! – у меня был выходной.

Некоторые уроки я понимала и запоминала хорошо – например, через месяц я уже свободно и быстро могла вслух читать любую книгу из нашей библиотеки.

Но некоторые, особенно, про то, как всё было на поверхности планеты Земля, и как действовали законы природы, я не очень понимала. Папа сказал, что это – ничего. Потому что те, кто разовьётся на Земле после нас, создадут новую Науку сами. И ещё он сказал, что нам нужно больше внимания уделять не абстрактным сейчас «лету-зиме» и «муссонам-пассатам», а конкретным техническим проблемам и делам. Это он имел в виду, что мне придётся научиться следить за работой, и если понадобится – чинить, все наши механизмы. Ну, то есть – механизмы Убежища.

Я честно пыталась понять и сообразить, как и что работает из того, что мне помогал разбирать и снова собирать папа. (Вернее, это он разбирал и собирал на моих глазах все эти такие страшно сложные на вид агрегаты, а потом заставлял и меня разбирать и собирать их – так, чтоб всё работало, и было правильно соединено.) А ещё папа рассказывал, какие детали в этих механизмах и устройствах ломаются чаще всего, и показывал мне иногда эти детали – уже негодные, и те, что хранились на складе – запасные.

Но, конечно, ничего из этого технического оборудования и приборов я не запомнила так хорошо, как наши с ним и мамой самые первые уроки – ну, когда они мне показали пустыню под чёрным небом… И иногда безжизненная поверхность пустыни Мохаве со ставшими почему-то огромными ослепительно пылающими белым светом кустами, вставала передо мной во сне. И тогда я в ужасе кричала, пыталась куда-то бежать от этого кошмара, хотя отлично понимала: бежать-то – некуда!.. Я – замурована. Я – в западне.

А руки и ноги словно отнялись, и не двигаются!

И я понимаю, что не успеваю нажать нужную кнопку!..

И я просыпалась.

Хотя, если честно, страшного в огромных кустах, по идее, нет ничего.

Но там, во сне, я почему-то знала, что пылающие кусты – очень страшный признак! Что надвигается какая-то чудовищная сила… Или – существа. Которые сделают что-то очень плохое с нашим домом! И которых могу убить только я!

И это от этого страха: от осознания того, что я, такая маленькая, слабая, и плохо все нужные машины знающая, не справлюсь, как мне кажется, я и просыпалась!..

Мама в такие ночи прибегала ко мне, и пыталась утешить, подбодрить. А папа теперь почти не спал с нами в доме: он говорил, что некоторые механизмы совсем ветхие, и он должен постоянно нести вахту возле них: чтоб не было отказов. И ему нельзя пропустить тот важный момент, когда он сможет заменить какой-то там основной насос…

В те редкие дни, когда мама уходила в автозал дежурить вместо него, а он давал мне уроки, или рассказывал истории на ночь, я замечала, что круги под его глазами делаются всё больше, и становятся всё темнее. А сами глаза… В них страшно было смотреть – столько там было… Не знаю, как верно описать это чувство – непреклонности, что ли.

Теперь про все общеобразовательные предметы и разные науки мне рассказывала мама, а с папой мы занимались только техникой.

Мне было очень страшно, я чувствовала, что папе всё тяжелей, и что хрупкое равновесие, которое мы поддерживаем здесь, в Убежище, может оказаться в любой момент нарушено… И тогда мы все, скорее всего, умрём.

Но я пыталась папе этого не показывать, и старалась только лучше запоминать, что он мне объясняет. И выучить, как ликвидировать те поломки и проблемы с нашими механизмами, которые сейчас случаются чаще всего. Иногда мои пальчики, испачканные в смазке, и металлических опилках, отказывались прикручивать, или вставлять какие-нибудь детали – от усталости, или дрожи от слабости. Или – потому, что я не могла сразу сообразить, какой стороной их вставить так, чтоб было правильно!

Но я не сдавалась, и, стиснув зубы, всё равно всё делала, что было надо – со второй, третьей, или десятой попытки. И папа тогда кивал с довольным видом, говоря, что я – их единственная надежда и опора, и что они в меня верят.

А ещё иногда целовал меня в лобик, и приговаривал, какая я у них умничка и лапочка, и как же я так хорошо понимаю и запоминаю, что он не нарадуется. А я сдерживалась в такие моменты изо всех сил, чтоб не разрыдаться, и не кусать губы от отчаяния – я понимала, что так нам долго не продержаться!

Никакие механизмы и аппараты, будь они хоть самыми лучшими и надёжными, не могут работать вечно!

Что настанет тот день, когда откажет или сломается что-то настолько важное, что мы все можем погибнуть…

И вот этот день настал.

Это случилось как раз в мой восьмой День Рождения.

Мама, несмотря на то, что накануне они с отцом всю ночь провели в машинном зале и ремонтной мастерской, всё равно испекла мне торт.

Торт оказался почти несладкий – кончался сахар! – но мы всё равно съели его весь. Ели мы его прямо в автозале, на одном из столов, с которого убрали монитор, и куда мама поставила блюдо с тортом, чайные чашки и ложки, и чайник. Чайная заварка у нас тоже заканчивалась, и та жиденькая жёлтая водичка, которая была сейчас налита в чашки, почти не отличалась по вкусу от обычной питьевой воды.

Папа сказал тогда, что воды-то хватит хоть ещё на пятьдесят лет. А мама сказала, что это ничего не значит: еды осталось лет на двадцать.

Папа, непривычно выглядевший в огромных резиновых сапогах, которые он зачем-то одел, дёрнул плечом. Но ничего не ответил.

Потом внизу, прямо под нашими ногами, что-то звонко сделало «БАМ-М-М!», пол задрожал, и что-то громко зашипело. Мне что-то ударило по ушам – я даже прижала их руками, так стало больно, и закричала: «А-а-а!»! А папа кинулся вниз сквозь открытый люк, даже не по ступенькам, а скользя руками прямо по перилам.

Внизу что-то громко булькало и гудело, и мама подбежала к люку, приказав мне оставаться на месте – у стола. Лицо у неё было такое белое, что я, как ни старалась сдерживаться, тихонько захныкала: я поняла, что всё – плохо!

Я услышала, как папа громко ругается, и стонет, как гремят по полу какие-то детали, которые он, наверное, заменяет… А затем папа закричал ещё громче, так отчаянно!..

И мама, глядящая на него через проём люка, вскрикнула, и теперь покраснела – так густо, что мне стало по-настоящему страшно. Я хотела кинуться к ним, чтоб как-то помочь, но мама снова велела мне оставаться на месте, что бы ни случилось. Голос у неё был таким, и посмотрела она так, что я поняла – я должна послушаться!

Мама, которая успела за это время надеть длинные сапоги, в которых папа обычно работал в аккумуляторной, и две пары которых лежали приготовленные прямо у люка, спустилась вниз.