А потом, а потом XXV
съезд прочмокал и XXVI,
и покинули хаты ребята,
чтобы землю в Афгане… Постой!^{267}

Хватит! Что ты, ей-богу. Не надо.
Спой мне что-нибудь. – Нечего спеть.
Все ведь кончено. Радость-отрада,
нам уже ничего не успеть!^{268}

Все ведь кончено. Так и запишем —
не сбылась вековая мечта^{269}.
Тише, тише! Пожалуйста, тише!
Не кричи, ветеран-простота^{270}.

Город Солнца и Солнечный Город,
где Незнайка на кнопочки жал, —
все закончено. В Солнечногорске
строят баню и автовокзал^{271}.

В парке солнечногорском на танцах
твой мотив не канает, земляк!^{272}
А в кино юморят итальянцы,
а в душе – мутота и бардак^{273}.

Все ведь кончено. Зла не хватает.
Зря мы только смешили людей^{274}.
И «Союз – Аполлон» проплывает
над черпацкой пилоткой моей^{275}.

Мама Сталина просит не трогать,
бедный папа рукою махнул.
Дорогие мои! Ради Бога!
Ненарошно я вас обманул!^{276}

Все ведь кончено. Выкрась да выбрось.
Перестрой, разотри и забудь!
Изо всех своих славных калибров
дай, Коммуна, прощальный салют!^{277}

Змий зеленый пяту твою гложет,
оплетает твой бюст дорогой^{278} —
это есть наш последний, ну, может,
предпоследний решительный бой^{279}.

Рейганомика блещет улыбкой,
аж мурашки бегут по спине.
Ах, минтай, моя добрая рыбка!
Что тобою закусывать мне?^{280}

И могучим кентавром взъярился
(это Пригов накликал беду!),
Рональд Рейган на нас навалился!
Спой мне что-нибудь, хау ду ю ду!^{281}

Рональд Рейган – весны он цветенье!
Рональд Рейган – победы он клич!
Ты уже потерпел пораженье,
мой Черненко Владимир Ильич!^{282}

Значит, сны Веры Палны – не в руку,
Павка с Павликом гибли зазря,
зря Мичурин продвинул науку,
зря над нами пылала заря!^{283}

И кремлевский мечтатель напрасно
вешал на уши злую лапшу
ходокам и английским фантастам,
и напрасно я это пишу!^{284}

И другого пути у нас нету!
Паровоз наш в тупик прилетел,
на запасном пути беспросветном
бронепоезд напрасно ревел!

Остановки в коммуне не будет!
Поезд дальше вообще не пойдет!
Выходите, дурацкие люди,
возвращайтесь, родные, вперед^{285}.

Все ведь кончено. Хлеб с маргарином.
Призрак бродит по Африке лишь.
В два часа подойди к магазину,
погляди и подумай, малыш^{286}.

Как-то грустно, и как-то ужасно.
Что-то будет у нас впереди?
Все напрасно. Все очень опасно.
Погоди, тракторист, погоди!..^{287}

Мне б злорадствовать, мне б издеваться
над районной культуры дворцом,
над рекламой цветной облигаций,
над линялым твоим кумачом^{288},

над туристами из Усть-Илима
в Будапеште у ярких витрин,
над словами отца Питирима,
что народ наш советский един^{289},

над твоей госприемкою сраной,
над гостиницей в Йошкар-Оле,
над растерянным, злым ветераном
перед парочкой навеселе^{290},

над вестями о зернобобовых,
над речами на съезде СП,
над твоей сединой бестолковой,
над своею любовью к тебе^{291},

над дебильною мощью Госснаба
хохотать бы мне что было сил —
да некрасовский скорбный анапест
носоглотку слезами забил^{292}.

Все ведь кончено. Значит – сначала.
Все сначала – Ермак да кабак,
чудь да меря, да мало-помалу
петербургский голштинский табак^{293}.

Чудь да меря. Фома да Емеля.
Переселок. Пустырь. Буерак.
Все ведь кончено. Нечего делать.
Руку в реку. А за руку – рак^{294}.

Эпилог^{295}

Господь, благослови мою Россию,
спаси и сохрани мою Россию,
в особенности – Милу и Шапиро.
И прочую спаси, Господь, Россию.

Дениску, и Олежку, и Бориску,
Сережку и уролога Лариску,
всех Лен, и Айзенбергов с Рубинштейнами,
и злую продавщицу бакалейную,

и пьяницу с пятном у левой вытачки,
и Пригова с Сухотиным, и Витечку,
и Каменцевых с Башлачевым Сашечкой,
и инженера Кислякова Сашечку,

А. И., А. Ю., А. А. и прочих Кобзевых,
и бригадира рыжего колхозного,
Сопровского, Гандлевского, и Бржевского,
и Фильку, и Сережку Чепилевского.

Благослови же, Господи, Россию!
В особенности Милу и Шапиро,
Шапиро и Кибирову Людмилу!

И Семушку с Варварой, и Семеныча,
Натаныча, Чачко и Файбисовича,
С. Хренова, Булатова, Васильева,
и Хуркина, и Гуголева сильного,
сестренку, папу, маму, и покойников,

и бабушку, и Алика с Набоковым,
и Пушкина, и Н. и В. Некрасовых,
и рядового Масича атасного,
Малкову, и Борисову прелестную,

и ту, уже не помню, неизвестную,
спаси, Иисус, микрорайон Беляево!
Ну а Черненко как же? – Да не знаю я!
Ну и Черненко, если образумится!

Спаси, Иисусе, Родину неумную!
И умную спаси, Иисусе, Родину!
Березки, и осины, и смородину!

Благослови же, Господи, Россию,
в особенности Милу и Шапиро,
Шапиро Мишу и Шапиро Иру!

Олежку, и Сережку, и так далее!
И Жанку, и Анжелку, и так далее!

Сазонова сержанта, и так далее!
И Чуню, и Дениску, и так далее!
В особенности – Англию с Италией,
Америку и Юлю с Вероникою!

Спаси, Иисусе, Родину великую!
Спаси, Господь, неловкую Россию,
и Подлипчук, и Милу, и Шапиро,
и ветерана в стареньком мундире!

Спаси, Господь, несчастного Черненко!
Прости, Господь, опасного Черненко!
Мудацкого, уродского Черненко!
Ведь мы еще глупы и молоденьки,
и мы еще исправимся, Иисусе!

Господь! Прости Советскому Союзу!

Конец^{296}1987

Тимур Кибиров. Из цикла «Ой, рябина, рябинушка»

Спой мне песню, про все что угодно,
лебединую песню, кумач!
Вижу я сквозь прощальные слезы
ГУМ и МХАТ, и Турксиб, и КамАЗ.

Вижу я – от Москвы до окраин
светлый путь, светлый план ГОЭЛРО,
вижу первенцев я пятилеток
и настенную роспись метро,

вижу, как под футболкой трепещет
комсомолки упругая грудь,
как веселый монтажник-высотник
в облаках завершает свой труд,

и раскосых ребят-хлопководов
у фонтана на ВДНХ,
слышу слаженный рокот моторов
и рассветную песнь пастуха.

Сварщик с поднятой маскою! Брат мой!
Как хорош ты и как белозуб!
Вьется солнцу и ветру навстречу
непокорный мальчишеский чуб!

Светлый путь, мой ровесник, товарищ,
звон бокалов на свадьбе твоей,
и седого путиловца тосты,
и картавая песня детей!

Светлый путь, светлый мальчик из гипса,
мальчик Ленин… Давай помолчим.
И присядем, дружок, на дорожку,
закурив мой «Дымок», погрустим.

Растяни же гармонь на прощанье,
Авель-Каин, родимый мой брат.
До свиданья, ты умер не дрогнув,
Отстоявши родной Сталинград!

Волга-Волга, Любовью Орловой
ты не так наполняешь сердца,
как великой любовью народной
окровавилась Русь до конца!

Мать Отчизна! Я сам подыхаю,
так что, что уж тут мне говорить.
И ума приложить не умею,
как тебя мне не петь, не любить.

Ах ты, глупая, бедная, злая,
потом с водкой пропахшая мать.
Мама родная, что же ты, мама?
Что ж ты пялишься в душу опять?

Эх, кудрявая, что ж ты не рада?
Что ты воешь, дурында моя?
За мученья, за гибель – я знаю,
все равно – принимаю тебя!

И не нужен мне берег турецкий,
и чужая жратва не нужна.
Ничего мне не надо, маманя!
Поднеси мне хмельного вина.

Я гляжу сквозь прощальные слезы,
хоть неведом назначенный срок.
Дай укутать тебя напоследок
в оренбургский пуховый платок.

Роман Лейбов, Олег Лекманов, Елена Ступакова
«Господь! Прости Советскому Союзу!»

Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения

От авторов: О чем и зачем написана эта книга

Поэма «Сквозь прощальные слезы», комментарий к которой будет представлен далее, датирована 1987 годом^[1]. К этому времени ее автор Тимур Юрьевич Кибиров (род. в 1955 г.) не напечатал в Советском Союзе ни одного поэтического текста, хотя писать он, по собственному признанию, начал «с 13–14 лет»^[2], а настоящие стихи («те стихи, за которые и сейчас мне не стыдно»)^[3] – «где-то с <19>83—<19>84 года»^[4]. Зарубежных публикаций у Кибирова тоже еще не было (на Западе они появились «тогда, когда за это уже ничего не делали»)^[5], а самиздатовские исчислялись одной, но, правда, большой подборкой в машинописном сборнике «Задушевная беседа» (1986), в котором, кроме стихов Кибирова, были помещены произведения Дмитрия Александровича Пригова, Михаила Айзенберга, Михаила Сухотина и Льва Рубинштейна – поэтов из тогдашнего ближайшего кибировского круга (все четверо упомянуты в «Эпилоге» к поэме «Сквозь прощальные слезы»).

Тем не менее у Кибирова к 1987 году не только уже сформировалась собственная поэтическая манера, но и сложилось ясное понимание своих главных поэтических задач. Десятилетия спустя он сформулировал их следующим образом:

<Т>е как бы ностальгические стихи, которые я писал во второй половине 1980-х, в частности «Сквозь прощальные слезы», были продиктованы полемикой с общей интеллигентской брезгливостью к советской жизни и к советской культуре. Я уверен, что можно было испытывать ко всему советскому гнев, ненависть – да все что угодно, только не брезгливость и не презрение. Это чувства лакейские^[6]. На закате советской власти я вдруг для себя обнаружил, что советский мир, такой, какой он есть на самом деле, никем не описан. О нем писали либо апологеты, официальные врунишки и дурачки, либо оппоненты, и все по-своему его искажали. Я совершенно ясно увидел, как исчезает, рушится целый мир, который эстетически никем не осмыслен. Есть у нас пушкинская Россия, есть Петербург Достоевского, есть Советская Россия 1920-х годов, а вот те самые послехрущевские годы – чрезвычайно на самом деле интересные, необычные, ни на что не похожие, – их как будто и не было^[7].