– Ты… ты не имеешь права. Не имела, – Стася тряхнула головой, понимая, что еще немного и сорвется на крик, а это будет значить, что она, Стася, проиграла.

Надо успокоиться.

Надо… просто относиться к матушке, как к капризному клиенту, который ищет повода поскандалить. И тогда…

– Ты не имела права молчать. Ты должна была сказать, что дом принадлежит мне…

…а документы оформлены. И тоже странно, ведь Стася не вступала в права наследства. Но документы оформлены и… давно? Да. Дядя Коля? Пожалуй, матушка бы не упустила случая перевести дом на себя, а он не стал бы. Надо будет съездить на могилку, посадить цветы или что там еще принято на кладбищах делать? И к бабушке наведаться. И как вышло, что она, Стася, взяла и забыла о родных людях?

Кот заурчал.

Он подобрался к Стасе, ткнувшись лбом в колени, и голос его раскатистый разнесся по квартире, наполняя ее.

– Боже, какая громкая тварь! – матушка подняла руку к вискам. – Анастасия, ты совершаешь ошибку.

– Возможно.

Она совершила огромное количество ошибок. Одной больше, одной меньше… но дом она не отдаст. И документы на него тоже.

– Господи, ну зачем тебе он? – матушка всплеснула руками. – Да еще пару лет и за него вообще не дадут и копейки…

…большой двор и крапива, которая имела обыкновение прятаться в зарослях малины. Она выползала из—под них, выставляя колючие зеленые лапы, выпускала молоденькие побеги, которые прятались в траве, норовя ужалить. И тогда дед брался за косу.

Он правил ее долго, старательно, приговаривая, что инструменту уважение надобно не меньше, чем людям.

– Жить буду, – сказала Стася.

А матушка лишь вздохнула.

– Там?

– Там.

– Там воды нет. И туалет на улице…

– Справлюсь.

Бабушка ведь справлялась, и у Стаси получится. И… и может, она раньше не понимала, насколько ей тяжело в городе, как давит он, как мучит… Почему-то казалось, что матушка станет уговаривать, угрожать, обвинять в неблагодарности. И Стася заранее испугалась, что не выстоит. У нее никогда-то не хватало сил воевать, а потому она мысленно взмолилась.

Никогда и ни о чем она не просила Бога, и вовсе даже в него не верила, наверное, поэтому и просить-то стыдно. И если не Бога, то мироздание, вселенский разум или что там есть. Она, Стася, ничего другого не желает, кроме как вернуться домой.

И разве это много?

Нужно просто, чтобы матушка отступила, чтобы позволила. Это желание ощущалось горячим комом в груди, оно отбирало все силы, не оставляя Стасе ни капли. Пускай. Главное, что матушка вдруг моргнула растерянно, потерла виски. Она поднялась и, окинув Стасю презрительным взглядом, сказала:

– Как знаешь. Только… ты там так и помрешь, старой девой с котом…

Права оказалась.

– До свиданьица, госпожа ведьма, до свиданьица… – человек, плюхнувший последний мешок, кажется, с мукою, ибо поднялось над ним белесое облачко, попятился. И пятился до самой двери, а потом и за нею, стараясь одновременно и не пялиться на Стасю, и глаз с нее не спускать.

Как ни странно, у него получалось.

Стася вздохнула.

– Спасибо, – сказала она, почти не сомневаясь, что это тихое слово если и услышат, то воспримут совершенно иначе.

Хлопнула дверь.

Вздрогнул дом, как у него получалось, будто вот-вот окончательно пробудится ото сна, и вновь же не пробудился, погружаясь в прежнюю тяжкую дрему.

Стася почесала нос.

Хотелось чихать.

И еще плакать.

И она не знала, чего больше. А потому, почувствовав, как на кухне холодает, даже обрадовалась, ибо в присутствии Евдокима Афанасьевича рыдать она точно не станет. Как-то оно… невместно?

Древнее какое-то слово, но донельзя правильное.

– Доброго вам дня, – вежливо сказала Стася, не оборачиваясь. Хотя по спине привычно побежали мурашки, а еще мелькнула мысль, что все это в высшей степени не нормально.

И мир этот.

И дом.

И призрак.

– И вам, боярышня, тоже доброго дня, – гулким басом отозвался Евдоким Афанасьевич, который был призраком весьма воспитанным.

Солидным.

Он и поклон отвесил, как заведено, рукой махнув так, что конец длинного рукава шубы скользнул по плитам. И сквозь плиты.

– Позволено ли будет узнать, как состоялась поездка ваша?

– Состоялась. Вот, – Стася указала на мешки и мешочки, корзины с корзиночками, которых вроде бы было и не так мало, во всяком случае, когда носили, а теперь кучка гляделась жалкою.

– И как вам?

– В целом… не знаю, – честно ответила она, разглядывая корзину с рыбьими потрохами, с которыми нужно было что-то сделать.

Сварить?

Или так дать?

А если потравятся? Бес-то ладно, он, кажется, и гвозди сожрать способен без особого для себя вреда, правда, побрезгует исключительно ввиду того, что гвозди – пища приличного кота недостойная. Но остальные-то еще малыши.

Тогда варить? И… с мукой? Или с крупой? Или смешать с творогом и не варить? Проблема была не то чтобы великой, но с радостью заняла все внимание Стаси, потеснивши те, неприятные воспоминания. Пожалуй, когда бы не присутствие Евдокима Афанасьевича, она бы всецело ушла бы в нелегкие раздумья о кошачьем рационе.

Но призрак исчезать не торопился.

Глядел на Стасю.

Бороду оглаживал.

А она не могла отделаться от мысли, что в глазах его зеленоватых – то ли сами по себе, то ли ввиду нынешнего нематериального состояния – кажется никчемною. Глупою. И… вовсе.

– Меня, кажется, за ведьму приняли, – сказала она, чтобы не молчать.

И потупилась, на потрепанные кроссовки глядя.

– Быть ведьмой не так и плохо.

Кроссовки давно утратили исконную белизну, шнурки их потертые и вовсе отличались по цвету – левый был зеленым, а правый ядовито-розовым. Носы кроссовок слегка потрескались, да и подошва отклеиваться начала… в общем, не шли они ни в какое сравнение с роскошными сапогами Евдокима Афанасьевича.

Он вообще был одет… пожалуй, на роль царя его бы утвердили немедля, ввиду общей солидности. И дело отнюдь не в шубе долгополой, даже с виду неимоверное тяжести, и не в шапке, и даже не в посохе, на который Евдоким Афанасьевич не столько опирался, сколько носил с собою порядка ради. И что-то подсказывало Стасе, что эта вот, окованная золотом деревяшка, и за дубинку бы сгодилась.

Но не в ней дело.

Не в перстнях призначных, не в золотой цепи, на которой, судя по толщине, и волкодава удержать вышло бы.

Во… взгляде? Пожалуй. В этой вот манере, спокойной, слегка снисходительной. В тоне его, в каждом неторопливом, преисполненном чувства собственной значимости, движении. И ведь даже собственная призрачность не поколебала уверенности Евдокима Афанасьевича в себе и мире.

– Ведьмы давно уже являются уважаемыми членами общества, – сказал он веско. И посохом о плиты стукнул. Вот посох призрачный, а звук—то вполне реальный получился.

– Я заметила, – не удержалась Стася, вытирая сухие глаза. С воспоминаниями этими вечно все не так, лезут под руку, сердце тревожат.

Евдоким Афанасьевич пригладил бороду.

– Простые люди всегда отличались болезненной суеверностью. Не стоит обращать внимания на подобные мелочи…

Мелочи.

Да.

Люди. Мир этот… дом этот… такой огромный, такой пустой. А тот ее, Стасин, что с ним? Сгорел? Наверняка. И возможно, что она сама тоже сгорела, умерла там. И значит, никогда-то не вернется. А тут… ведьма… да какая из нее ведьма-то?

– На удивление милая, – примиряюще заметил Евдоким Афанасьевич. – Только немного растерянная.

– Простите.

Она опять говорила вслух.

Вот ведь.

Евдоким Афанасьевич взмахнул рукой, послав волну холода. И длинный рукав его шубы разлетелся полупрозрачными искрами, чтобы вновь собраться, воплотиться.

– Доволи вам, боярышня, на камне сидеть, да и расстраиваться по пустякам не стоит.

Стася поднялась. Она хотела было ответить, что вовсе не боярышня и давно уже не юная, а пустяки – это не пустяки, а, между прочим, вся ее жизнь. Но…

– Гляньте-ка лучше, – Евдоким Афанасьевич коснулся стены, провел по ней ладонью, будто пыль смахивая.

И на стене появилась дверь.

Взяла и…

Вот только что ее не было, а тут раз и возникла. Огромная, выше Стаси. Дубовая. То есть наверняка Стася не знала, но разве в приличном доме – а дом, несмотря на вековое запустение, был весьма себе приличным – возможны другие двери?

– Это… что?

– Погреб, – возвестил господин Евдоким. – Полагаю, именно его вы и пытались найти?

Возражать Стася не стала.

Пыталась.

Вчера.

Позавчера.

И еще раньше, когда поняла, что припасы, на кухне оставленные, вот-вот подойдут к концу. Она не просто искала! Она… она эту треклятую кухню на карачках исползала, стены простукивала тоже, там, где получалось постучать. А Евдоким Афанасьевич за поисками наблюдал.

С интересом, между прочим.

И советовал даже. Стучать громче, чтоб точно услышать. А после, когда Стася поняла, что погреб она не найдет, он же присоветовал в город наведаться.

Прикупить нужное.

И подсказал, где деньги лежат. Мол, ему все одно без надобности… и зачем, спрашивается?

Спросить?

Не ответит. А то и вовсе по обыкновению своему исчезнет, как уже бывало. Вот ведь…

К двери она подходила осторожно, бочком, как Бес к чужому забору. Подсознательно Стася ожидала, что дверь исчезнет. Или вот отворится со зловещим скрипом, а за нею обнаружится лестница, ведущая в подземелья. Мрачная. Темная.

Открылась дверь совершенно беззвучно, и лестница обнаружилась, правда, всего в полдюжины ступеней, но все-таки.

А еще уже знакомые Стасе камни, которые, стоило переступить порог, разгорелись. Пусть свет их был слабым, разреженным, но его хватило, чтобы понять: погреба в доме такие… в общем, такие, что не одна телега понадобится, чтобы их заполнить.

– Это первый, – Евдоким Афанасьевич осматривался с немалым любопытством. – Признаюсь, при жизни я как-то… упустил это место из виду. Меня больше иные проблемы занимали. Надо же, и вправду просторно.

– Ага, – только и сказала Стася.

И голос ее утонул в каменных стенах.

Справа высились полки.

Слева тоже высились полки. У дальней стены выстроились бочки, от маленькой, Стасе по колено, до огромной, в которую влезла бы и она, и Евдоким Афанасьевич, если бы был более материален, и все ее сорок кошек.

– В прежние времена мой род славился своим гостеприимством… вы бы знали, какие балы давала моя матушка! Даже столичные гости не брезговали появляться на них.

Евдоким Афанасьевич блаженно зажмурился.

А Стася осторожно потрогала ближайшую полку, убеждаясь, что время если на них и сказалось, то вовсе не критично. Полки выглядели прочными. И Бес, просочившись меж Стасиных ног, поспешил вскарабкаться на самый верх.

– Отец же мой охоту весьма жаловал… говорил, что некогда нашему роду принадлежала вся округа, до нас же дошла малость… всего-то пару сотен лин.

– Сочувствую…

Бес прошелся по полке, чтобы с легкостью перепрыгнуть на ближайший бочонок.

– Моя супруга тоже любила веселье, – Евдоким Афанасьевич замолчал. – Слишком уж любила… куда больше, чем меня или Ладочку.

– Сочувствую.

– Не стоит. После смерти многое выглядит иначе, и ныне я понимаю, что наш брак изначально был обречен.

Стася шла вдоль полок, на которых то тут, то там встречались короба и коробки, плетеные корзинки и даже банки, пусть и затянутые пылью.

Она смахнула с одной темный кокон, подняла, пытаясь понять, что же находится внутри.

– Полагаю, каперсы, – Евдоким Афанасьевич мазнул пальцем по полке. – Заглядывать не рискну. Все-таки мое нынешнее состояние имеет некоторые… особенности. Однако, полагаю, что для вас это будет вполне съедобно.

– Съедобно?

Стася к стыду своему понятия не имела, что такое каперсы. Но дом пустовал… сколько? Как она теперь понимала, долго.