– Знаешь ведь, что первый стакан я всегда внакладку пью, так чего же спрашиваешь, – отвечал старик. – Вот Алена у нас загуливать не станет, коли мы ее в строгости держим, – кивнул он на невестку.

– Зачем же я буду, папашенька, от мужа загуливать, ежели муж меня ужасти как любит? Ведь ежели Марья Потаповна начала от мужа каламбуры на стороне делать, так это оттого, что Алексей Панфилыч сами перестали себя соблюдать и на стороне арфянку завели. Они арфянку, а она околоточного…

Старик нахмурился.

– А вот за эти самые слова, коли бы муж совре менности-то не придерживался, за косу тебя следует, – сказал он.

– За что же-с? Помилуйте… – удивленно раскрыла глаза невестка.

– Как же ты смеешь мужа с женой сравнивать! Мало ли, что муж делает… И какую такую собственную праву имеет жена, чтобы мужу на отместку?..

– Да ведь всякую жену горе возьмет, ежели муж на стороне с другой гуляет.

– Верно. Я мужа и не оправдываю. Женатый человек должен содержать себя солидарно, от посторонних баб отплевываться. Но ежели уж с мужем такой грех случился, а жену горе взяло – то ты проси мужа честью, чтобы он оставил свое баловство, плачь, тер зайся, приласкайся к нему, как следовает доброй жене, прельсти его прелестию и лукавством – и забудет он разлучницу свою. А то вдруг в отместку самой раз лучника заводить! Нет, уж это не модель. За это вашу сестру по головке гладить нечего, а расказнить вас мало.

Молодая женщина заморгала слезливо глазами. Муж подошел к ней и обнял ее.

– Ну, полно, Аленушка… Что ты… Чего ты испугалась? Ведь все эти папашенькины слова не к тебе относятся, а к женам, которые от мужей своих загуливают, – сказал он.

– Верно, – согласился старик. – Но и она должна все это чувствовать и на нос себе мотать. Ты, примерно, поедешь летом в Нижний на ярмарку, а ей вдруг в голову вступит, что ты там гульбу затеял с арфянками, да она и вздумает завести себе друга милого… Тогда что?.. Конечно, у нас этого случиться не может, потому что мы живем все вкупе, не поделимшись, – прибавил он. – Ты уедешь, так я останусь и следить буду… А ежели я умру?.. Так вот, значит, и лучше дело-то, коли она мое наставление послушает.

– Никогда мне ничего этого вздуматься не может, потому я на верность Петра Митрофаныча вот как на эту каменную стену надеюсь… – отвечала молодая женщина и улыбнулась, отерев слезы.

Муж, увидя оборот дела со слез на улыбку, шутливо погрозил жене пальцем.

– Смотри, Еленушка! – сказал он. – Как что услышу про тебя – сейчас разведусь с тобой. Ты ступай в сторону, а я – в другую.

– Врешь, брат, не разведешься, – сказал старик. – Что раз связано, то уже не развергается. Вот оттого-то бабы и балуются, что им разные мысли о разводе внушают. Не развод тут нужен, а запереть спервоначала жену в темную на недельку, а потом из хорошей-то жизни да в черное тело и пересадить впредь до исправления. Была барыней – пусть взаместо кухарки действует. Сидела в чистой горнице с кедровыми орехами в руках – в кухню ступай и возись около печки с ухватом.

Сын вздохнул.

– Так-то оно так, папашенька, а только ежели такой грех с женой случится, то мужу-то после всего этого и глядеть на нее противно будет. Ведь такого грехопадения с ихней женской стороны чувствительному мужу и забыть нельзя, так, стало быть, самое лучшее – паспорт в руки и с глаз долой, на все четыре стороны.

– А ты не допускай до грехопадения. Как завидишь первые коварные улыбки с ее стороны – сейчас и осаживай ее в черное тело. Осадил – тут ей и есть время в размышление о себе прийти. Поверь, с двух недель опалы шелковая будет.

– Нет, папашенька, я с вами не согласен. Лаской надо, ласка лучше.

– Ласка лаской, а строгость строгостью. Знаешь, из-за чего у нас в женском сословии все эти грехопадения теперь завелись? – спросил старик. – Из-за того, что семьи дробиться начали. Как сын женится – сейчас от отца в сторону и кустиком жить. Когда в старину сыновья женатые от отцов не отделялись, и жены у них страх Божий помнили, потому – семья была огромная, каждый друг за другом смотрел и следил, а над семьей старик начальствовал. Во многолюдии заневолю не сблудишь, все на виду. Сидели больше дома, по клубам и театрам не мотались, чужих людей видели мало, так заневолю и соблазна не было. А теперь, как молодые муж да жена, от главного древа отделившись, как два перста живут да по клубам мотаются – так вот и баловство пошло. Муж в лавке или на должности, а жена дома одна – вот у ней сейчас и начинаются мечтания о клубском кавалере. А от мечтаниев и до греха недалеко. А старших-то в доме нет, а присмотреть-то некому. Вот отчего женские-то безобразия у нас начались, – закончил старик, придвинул к невестке свой стакан и сказал: – Нацеди.

– Внакладку или вприкуску прикажете? – спросила она.

– Второй стакан, так уж, знамо дело, вприкуску. Неужто моего порядка не знаешь? – отвечал старик.

Семейка

Небольшая комната о двух окнах с поломанною тяжелою мебелью. По углам паутина, на полу разбросана ореховая скорлупа, на переддиванном столе недопитая бутылка кислых щей и невымытая чайная чашка, из которой пили кофе. На стульях разбросаны где женский сапог, где юбка, где грязные чулки. У одного окна сидит толстая женщина в грязной ситцевой блузе – жена мелкого торговца Мира Терентьевича Переносьева. Она курит папиросу. Голова ее растрепана, сзади торчит косичка на манер крысиного хвоста. У другого окна помещается ее дочка, не менее матери толстая девушка лет двадцати, тоже в грязной и даже местами распоровшейся по швам блузе, и гадает на картах, раскладывая их на подоконнике.

– Загадала на улана, который ко мне в воскресенье на улице пристал, – и черт знает что вышло, – говорит девушка, сбивая карты. – А уж какой хорошенький военный был – просто прелесть!

– Эка дура! Эка бесстыдница! Стыдилась бы говорить-то при матери такие вещи… – бормочет мать, пыхтя папироской.

– Чего ж тут стыдиться? Он пристал ко мне, а не я к нему, – делает гримасу дочь.

– Хороша ты девушка, коли к тебе на улице всякие прохожие пристают.

– Конечно же, хороша, коли пристают. К уродам не пристанут. И наконец, этот военный – не всякий, а офицер.

– Замолчи, срамница… Ведь тебя сестра-девочка слушает, – кивнула мать на девочку лет тринадцати, стоящую перед засиженным мухами зеркалом и показывающую себе перед зеркалом язык.

– Важное кушанье! Лидька хоть и девочка, а, может статься, больше меня про всякие мужчинские интриги понимает, – фыркнула старшая дочь. – Она даже еще вчера, стоя у окна, приказчику из фруктовой лавки сначала ручкой сделала, а потом язык показала.

– Врешь, врешь! Сама ты ему миндальные глаза скосила, – откликнулась девочка.

– Вовсе и не ему, а проходившему мимо казаку. Вольно же было приказчику перед нашими окнами целый день торчать! А какой казак-то премиленький!

– Дунька, молчи! А то вот возьму и пущу в тебя чем ни попадя! – крикнула мать.

– Зачем же я буду молчать, ежели я свои приятные воспоминания делаю!

– Вот наградил меня Бог дочерью-кобылой!

– Только одни ругательства от вас и слышишь.

– Да как же тебя не ругать-то, коли ты такие слова…

– Какие слова?..

– То улан, то казак… Всякому красному околышку на шею вешаешься.

– Не я на околышки вешаюсь, а сами околышки из-за моей красоты ко мне пристают.

– Ежели ты не замолчишь, мерзкая…

– Зачем же я буду молчать? Улан с чем пристал – с тем и отстал; казаку миндальные глаза сделала – и никакого на мне пятна из-за этого не осталось. Вот кабы что-нибудь из этого дальше вышло…

– Верно, надо на тебя наплевать мне, на срамницу…

– Ах, очень даже рада буду, ежели наплюете. И какой спокой тогда…

Водворилась пауза. Мать пыхтела, затягиваясь папироской. Младшая дочь подошла к окну, у которого сидела мать, и стала отковыривать лед, намерзший на стекле. Раздался подзатыльник. Девочка отскочила.

– Что? Съела затрещину? – поддразнила ее сестра.

– Вовсе даже и не больно.

– Зато стыдно.

– Стыд – не дым, глаза не ест. Да чего дразниться? Сунься ты к маменьке, так и тебе то же самое будет.

– Нет, уж я попрошу отца, чтобы он Дуньку арапельником… Подзатыльником ее не проймешь. У ней шкура крепка…

И опять пыхтение вследствие затяжки папиросой.

– Продолжайте… что же вы остановились? – сказала старшая дочь, взглянув на мать.

– Что продолжать-то?

– Да движения своей ругательной машины. Вы выбрасывайте свою словесность, а я послушаю. Ведь вы путного разговора вести не умеете.

– Тебя, дуру, ругать – так в чахотку впадешь. Господи боже мой! Хоть бы пол подмел кто, хоть бы чашку кто прибрал. По стульям чулки да юбки разбросаны… Ну, дочки! Сидят сложа руки да глупости надумывают, а нет того, чтобы по дому делом заняться! – со вздохом проговорила мать.

– Для уборки комнаты кухарка есть, – отозвалась старшая дочь.

– Кухарка тебе же, дармоедке, теперь белье стирает.

– Ну, сами промнитесь со щеткой. Для моциона от жира это даже очень чудесно.

– Вот одер-то ленивый!

– Позвольте этот комплимент и к вам обратно препроводить.

– Хоть дырья-то бы на себе зашила. Вон блуза-то…

– Дома что с дырьями сидеть, что без дырьев… Все равно никто из мужчин меня не видит, – огрызнулась старшая дочь. – Да прежде чем на мою блузу смотреть – вы на свою-то блузу посмотрите.

– Тьфу! Вот тебе… И прими это так, чтобы тебе это в самое дыхало…

– Какой интересный французский разговор с куплетами!

Опять пауза. Старшая дочь достает из кармана сушки и начинает их грызть.

– Вот скука-то! – говорит она, потягиваясь. – С самого утра у окна сижу, и хоть бы один офицер мимо по тротуару прошел! Ну что тут делать?

– Юбки, чулки да сапоги свои со стульев прибрать, – отвечает мать.

– Зачем их прибирать, коли они никому не мешают? Места не пролежат.

– Ну кто тебя, неряху, за себя замуж возьмет! Где такой дурак найдется?

– Бог милостив. Для вас же, неряхи, нашелся и взял за себя замуж, так авось и для меня найдется. Не беспокойтесь. Меня за красоту возьмут.

– Нет, уж кажется, ежели свести тебя на живодерню, а потом на салотопенный завод…

– Зачем на салотопенный завод? Я в благородном собрании себе жениха найду. Мной офицеры интересуются.

– Дивлюсь я, как тебя туда пускают.

– Те же офицеры и билеты дают, которых вы так ругаете. Вы вот говорите, что я одер, а там про меня все слух распространяют, что я красавица. Одного только мне недостает – прикрасы новомодными платьями.

– Море-мор с воробьиных гор на тюник не хочешь ли? Стыдилась бы говорить… Отец бьется как рыба об лед, чтоб и на ситцевое-то платьишко заработать, а она…

– На то он и отец, чтобы биться… Уж такая это отцовская обязанность, коли они дочерей народили. Да что, в самом деле, вы все попрекаете! Не в продавальщицы же мне идти! – возвысила голос старшая дочь.

Опять пауза. Старшая дочка потягивается.

– Вот скука-то! Ну, что теперь делать? Кофию напились… До обеда еще далеко… Сушки грызть надоело… Читать лень, – говорила она.

– Возьми-ка отцовские носки да заштопай у них пятки… – указывает мать.

– Незачем… Носки в сапогах носят, и никто их не видит, – значит, можно и с продранными пятками щеголять. Хоть за подсолнышными зернами послать, что ли? Маменька, дайте три копейки на зерна.

– Это за все те арии, которые ты передо мной здесь распевала? Ах ты дышло, дышло каретное!

– Лидька! Беги в мелочную лавочку и попроси у мелочного лавочника в долг зерен, – скомандовала младшей сестре старшая сестра. – Тебя мелочной лавочник знает. Он даст тебе. Сколько принесешь – половину тебе отдам.

– Не смей, Лидька! – крикнула на девочку мать. – Пусть Дунька сама к лавочнику бежит.

– Я? Чтоб я стала с лавочником разговаривать?.. Да вы, кажется, совсем в уме рехнулись. Ко мне офицеры как мухи льнут, а я перед необразованным предметом буду унижаться!