– Милушка, и с неврами не купит.

– Купит. Не приставай только обо всем сразу. Ты полегоньку… Сначала деньги, потом часы с цепочкой… Потом проси, чтоб портнихе по счету заплатил, а после всего этого уж и к дому приступай.

– Ой, душечка, не купит!

– Не купит с одного раза, так поработать надо. Не раз, не два невры припустить, а раз пять, шесть. Чего его тебе жалеть-то? Дошкуривай каждый день целую неделю, да и шабаш. Чуть он к тебе с улыбкой подойдет – ты сейчас ему: «Ах, оставьте меня, пожалуйста». Он еще – ты взвизгни благим матом и упади в обморок.

– На пол? Да ведь я расшибиться могу.

– Зачем же на пол? Падай на диван, на кровать, в кресло.

Акулина улыбалась и говорила:

– Дом-то ведь хорошо бы… Жила бы я тогда да жила в своем доме. И под старость бы он мне остался, этот самый дом…

– Еще бы.

– Ах, твоими бы устами, Катеринушка, да мед пить!

– Будешь вести дело умеючи, так и не дом от старика заполучишь.

– А что же еще, душечка?

– Духовное завещание старик может тебе подписать. Дескать, завещаю, что все после моей смерти ей, Акулине… крестьянке такой-то, Акулине такой-то.

– Что ты, милушка! Да разве это можно?

Акулина даже ужаснулась.

– Сумей только сделать, чтобы старик без тебя дыхнуть не мог – и поверь, что на твое имя будет у него сделана духовная.

– Чтобы и лавки, и деньги – все мне?

– Да, тебе. Чего ты головой-то трясешь? Сделает, ежели сродственников своих возненавидит. А ты потрафляй так, чтобы он сродственников своих возненавидел.

– Не сумею я этого, милушка, сделать.

– Ты не сумеешь, так я помогу. Я-то на что при тебе?.. Эх, ежели мне твою красоту да какого Трифона Ивановича, так уж у меня давно бы вдесятеро против твоих подарков от него было!

Акулина слушала и как бы ошалевала от всего того, что она слышала.

– Дом, дом… – твердила она.

– Да, дом, – отвечала Катерина. – Сначала дом, а потом духовную, что, дескать, все мои капиталы и лавки, все имущество…

– И неужто все это можно через невры?

– Ну, при этом невры неврами, а кроме того, и ум нужен, потому тут следует действовать осторожно.

– Ума-то вот у меня… Разве уж потом нагуляю.

– Водись с умными людьми, слушайся умных советов.

– Милушка, да я всегда готова… Что ты научишь, то я и сделаю. Ты вот говоришь, что надо прежде всего под сто рублей невры припустить – ну, я и припущу. Завтра же припущу, – сказала Акулина.

Катерина взглянула на часы и вскрикнула:

– Батюшки! Как я засиделась-то у тебя! Поди уж моя полковница теперь на все комнаты орет, что куда это я запропастилась. Прощай, девушка, будь здорова. Завтра утречком забегу к тебе.

Катерина расцеловалась с Акулиной и побежала домой.

XXIV. Нимфа и пастушок

По уходе полковницкой горничной Катерины Акулина, оставшись одна, решительно не знала, что ей делать. Она прошлась по комнатам, посмотрела на себя сначала в одно зеркало, потом в другое, улыбнулась на свою красоту и полноту, похлопала себя по щеке и даже показала себе язык. Дела не было никакого. Она несколько раз потянулась, несколько раз аппетитно зевнула. «Пойти разве погулять по улице? – мелькнуло у ней в голове. – Но с кем? Одной-то тоже не очень приятно по тротуарам шататься, – решила она и отложила свое намерение. Попробовала она мятные пряники есть – не елось. И так уж она их после обеда час целый жевала, так что даже скулы заболели. – Чайку разве напиться? Чай никогда не вредит и всегда с приятством пьется», – задала она себе вопрос и, выйдя в кухню, велела кухарке Анисье ставить самовар.

– Пантелей дома? – спросила она.

– Я здесь, матко. Сейчас только от земляков вернулся, – послышался голос Пантелея из приказчицкой.

Она заглянула туда и увидала, что Пантелей сидел на койке и переобувался из валенок в сапоги.

– Ну, вот и ладно, что вернулся, – сказала она. – Стало быть, мы с тобой сейчас чайку напьемся. Все мне веселее, нежели чем одной.

– Да я уж с земляками два раза в трактире пил.

– Ничего, Пантелеюшко, чай не вредит, чай для всего тела пользителен. Приходи в столовую.

– А вот только в сапоги переоденусь.

– Ну ладно. Да что уж тебе, Пантелей, валенки-то бы бросить носить? – проговорила она. – Ты уж будешь на купеческой ноге, так надо калоши на улице носить. Трифон Иваныч уж совсем решил тебя в приказчики к себе взять.

– Ну?! – протянул Пантелей. – Это ты, что ли, спроворила?

– Конечно же, я. А то кто же? Напьешься вот чаю со мной, так иди к Трифону Иванычу в лавку. Он тебе всю купецкую одежду купит и калоши тоже, а потом ты все это будешь заживать.

Пантелей улыбнулся во всю ширину лица.

– Вот за это спасибо, тетенька Акулина Степановна, спасибо, – пробормотал он.

Через десять минут Акулина и Пантелей пили чай, Акулина смотрела на него и говорила:

– Ты волосы-то брось деревянным маслом мазать. На то помада есть. Купи себе в табачной баночку за семь копеек, да и мажь.

– О?! Да нешто так надо? – спросил Пантелей.

– Конечно же, надо. Кто уж по-купецки жить будет и в калошах щеголять станет, тому не след деревянным маслом голову мазать.

– Ну, спасибо, что сказала. Еще чего не надобно ли, чтобы на купецкий манер?

Акулина сделала серьезное лицо и сказала:

– По спине меня не хлопай и не заигрывай со мной, коли ежели при Трифоне Иваныче.

– Ну?! Неужто приревновал, старый пес? – спросил Пантелей.

– Как ты смеешь его так называть!

– Да ведь он не слышит.

– Мало ли, что не слышит. А ты все-таки не моги. И по спине меня хлопать не моги, и под мышки хватать не моги, и щипаться не моги.

– Ну, это при нем. А без него-то все-таки можно?

– Дуралей ты эдакий. Да ведь ты мне племянник, так нешто можно с теткой!.. – проговорила Акулина и улыбнулась.

– Ну какой племянник! Седьмая вода на киселе.

Акулина погрозила пальцем и прибавила:

– Ты нишкни и говорить об этом Трифону Ивановичу.

– Ну вот… С какой же стати я буду рассказывать?

– Ну, то-то… Он уж и так в большом сумлении. Про паспорт твой спрашивал, спрашивал, с какой стороны ты мне племянник.

– Приревновал, старый шут, так и есть, приревновал.

– Ну, то-то. Помнишь, вчера-то как он на тебя накинулся, когда ты меня поперек схватил? И что это у вас за извадка такая – хвататься!

– Да ведь вчерась хмельные были. Ну ладно, при нем буду держать ухо востро.

– Да и без него.

– Неужто уж и совсем племяннику с тетенькой шутки пошутить нельзя? – спросил Пантелей.

Акулина улыбнулась и отвечала:

– Только тогда можно, когда я сама скажу, что можно.

– Ну ладно, спасибо и на этом. А только ведь молодой-то все лучше старого.

Акулина ласково мазнула его рукой по щеке и сказала:

– Да замолчишь ли ты, неугомонный! Ну и чтобы величать меня по-дамски: Акулина Степановна и «вы», потому я теперича дама, – продолжала она.

– Будем чувствовать.

– И чтобы всякую почтительность соблюдать…

– Рады стараться.

Пантелей помолчал, ухмыльнулся и спросил:

– И как это только, Акулина Степановна, угораздило вас так Трифона Иваныча в руки забрать и в хозяйки забраться?

– Не твое дело, вот что.

– Талан, большой талан у вас, Акулина Степановна.

– Погоди. Не то еще будет.

– Ну а ежели муж к себе вас потребовает?

Акулина вся изменилась в лице и спросила:

– Да разве он что проговаривал насчет этого?

– Да был разговор. Я на чугунку садился, так виделся с ним, – дал ответ Пантелей.

– Что же он говорил?

– «Забаловалась, – говорит, – там у меня Акулина. Надо, – говорит, – к себе вытребовать да поучить хорошенько».

– О господи! Неужто так и сказал?

– Так и сказал. Да еще хуже: «Я, – говорит, – у ней уксусное-то поведение по-солдатски вышибу. Я, – говорит, – красоту-то у ней с лица в месяц спущу».

– Да неужто он, голубчик, слышал что-нибудь?

– Еще бы не слышать! Слухом земля полнитси.

– Да от кого же он слышать-то мог? Ведь я, кажется…

– А земляки-то наши здесь у тебе бывали, чаи да кофеи распивали. Ведь они не с выколотыми глазами были и не оглушенные. Видят, в каких ты нарядах щеголяешь, слышат, какие о тебе разговоры идут.

– И то правда, и то правда. Ведь я старосту-то Ивана Гаврилыча, уж ключницей бывши, и чаем поила, когда он на праздник в деревню ехал, и все свои наряды ему, дура, показывала. Ах я окаянная, окаянная! Он мужу-то все и рассказал.

– Он, он. Да и другие тоже.

– И другие, и другие. И перед другими нарядами хвасталась.

– Ну вот… Сама себя раба бьет за то, что худо жнет. А теперь казнись.

– Так, так… А ведь у меня и паспорту скоро срок. На новый надо обменять. Вдруг как нового-то мне не вышлют?

– Надо откупаться. Больше делать нечего.

– Надо, надо, голубчик, надо, Пантелеюшко. Поди только, дорого потребует?

– Это уж само собой. За такое дело дешево и взять нельзя.

– Ах, грехи, грехи! Вот грехи-то ведь какие, – качала головой Акулина и вздыхала. – Да что ж ты, Пантелеюшко, раньше-то мне об этом ничего не сказал? Не сказал, что с мужем виделся, что муж тебе про меня такое эдакое говорил, – попрекнула она Пантелея.

– Да ведь ты не спрашивала.

– Не спрашивала, не спрашивала. До мужа ли мне теперь?.. Впрочем, чувствовало мое сердце насчет всего этого, чувствовало!

Акулина совсем затуманилась.

– Ну чего ты? Погоди, обойдется дело – малина будет, – утешал ее Пантелей. – Пошлешь ему денег побольше.

– Да уж я, голубчик, и так ему двадцать рублев перед праздником выслала.

– Двадцать рублев! Велики ли это деньги! Тут Трифону Иванычу придется и порядком распотрошиться, коли захочет тебя удержать, – произнес Пантелей, поднялся и сказал: – Ну, Акулина Степановна, я пойду к хозяину в лавку.

– Иди, иди, Пантелеюшка. Он тебя пошлет со старшим приказчиком, чтоб все тебе из одежи искупить. Ты примеришь на себя, выберешь, а старший приказчик деньги заплатит.

– Прощенья просим, тетенька Акулина Степановна.

Пантелей поклонился, тряхнув волосами, и вышел из столовой.

XXV. Первый дебют «невров»

Словно взвод солдат прошел по кухне, громыхая сапогами. Это были приказчики Трифона Ивановича, вернувшиеся из лавки. На второй день рождественских праздников они заперлись часа на два ранее обыкновенного. С ними пришел и сам Трифон Иванович. Явился и Пантелей с узлом купленной ему «купецкой одежи». Пойдя в комнату, Трифон Иванович сиял улыбкой. Акулина между тем сидела около стола пригорюнившись. Известие о том, что муж хочет ее вытребовать к себе, «дабы поучить», крепко затуманило ее. Трифон Иванович осмотрелся по сторонам и, видя, что он находится глаз на глаз с Акулиной, подошел к ней и поцеловал ее.

– Ну, все, что ты просила, исполнено. Пантелей обмундирован, – сказал он, подсаживаясь к ней. – Завтра может и в лавку с приказчиками идти.

Акулина ничего на это не ответила.

– Что ж ты сидишь и молчишь? – продолжал Трифон Иванович. – Словно будто и не рада, что я так о Пантелее забочусь.

– Что же мне радоваться-то так особенно?

– А зачем же ты так особенно просила, чтоб я обмундировал его и взял к себе в приказчики? Ведь я одежи-то на сто рублей ему накупил.

– Ну, спасибо.

– Полгода ему заживать эти деньги придется. Ты уж скажи ему, чтобы он старался, потрафлял, да и старшего приказчика слушался.

– Скажу.

– Ну, то-то. А не будет слушаться и не будет потрафлять, то и одежду у него отберу, и его самого прогоню опять в деревню.

– Вас на безобразие-то хватит, вас на это только и взять, – отвечала Акулина и отвернулась.