Итак, к концу пятого года своего правления Пьетро Орсеоло II обеспечил Венеции превосходные перспективы в торговле с двумя величайшими христианскими державами. Широкие реки Северной Италии заполнились венецианскими баржами, загруженными по самую ватерлинию железом и древесиной, зерном, вином, солью и – вопреки всему – рабами. Поднявшись вверх по течению до главных перевалочных пунктов в Вероне, Пьяченце или Павии, баржи поворачивали обратно, а товары отправлялись дальше по суше: через Апеннины – в Неаполь, Амальфи и соседние города или через Альпы – в Германию и Северную Европу. Другие, более массивные суда тем временем устремлялись на юго-восток через Адриатику, огибали Пелопоннес и поворачивали на север, к Константинополю, а иногда доходили и до Черного моря. Ряд торговцев сосредоточились на новом и очень быстро развивавшемся рынке – странах ислама. Торговлю с арабами вели и раньше (в конце концов, кто, как не венецианские купцы похитили мощи святого Марка из Александрии?), но дела всегда осложнялись такими факторами, как склонность сарацин к пиратству, память венецианцев о том, как полтора века назад мусульмане напали на лагуну и едва не одержали победу, и, наконец, типичное для западных христиан отвращение при одной только мысли о дружественных связях с иноверцами. Но Пьетро Орсеоло твердо решил наладить с мусульманским миром если не дружественные, то по крайней мере деловые связи. Он разослал послов по всем городам и странам Средиземноморья, над которыми реяло зеленое знамя пророка: в Испанию и Берберию, Сицилию и Левант, ко дворам Алеппо, Каира и Дамаска, в Кордову, Кайруан и Палермо. Один за другим местные эмиры встречали их благосклонно и принимали их предложения. Послы возвращались к дожу с подписанными договорами, гордые и довольные собой. Существовала опасность, что имперские соседи с Востока и Запада, вечно обеспокоенные ростом мусульманской угрозы в Южной Италии, ужаснутся его политике и объявят Пьетро предателем веры. Но для Пьетро, истинного венецианца, торговля всегда была желаннее кровопролития – и, уж конечно, во много раз выгоднее.

На пути торговой экспансии оставалось только одно препятствие – славянские пираты у берегов Далмации. Последний большой поход против них, во главе с Пьетро Кандиано I в 887 г., закончился катастрофой: сам дож погиб в сражении; и, хотя его внук лет через шестьдесят сумел отчасти восстановить честь семьи и республики, угроза не стала меньше. Об этом говорит хотя бы то, что всю вторую половину X в. Венеция платила ежегодную дань, чтобы обеспечить своим кораблям безопасный проход через узкие воды Адриатики. Но Пьетро Орсеоло был не из тех, кто поддавался шантажу. Вступив в должность, он запретил дальнейшую выплату дани и, когда подошло время очередного взноса, направил к берегам Далмации шесть галер для защиты от потенциальных актов возмездия. Как и следовало ожидать, завязалась битва, по итогам венецианцы взяли под контроль остров Лисса^[37] – один из главных пиратских оплотов – и радостно возвратились в лагуну на своих кораблях, битком набитых пленниками обоих полов.

Венеция выиграла первый раунд, но пираты еще не сдались. Основные их базы близ устьев Наренты и Цетины нисколько не пострадали, и морские разбойники обрушили всю мощь своего гнева на беззащитное население прибрежных городов. С этнической и языковой точки зрения пираты не имели ничего общего со своими жертвами. Они принадлежали к славянскому народу хорватов, мигрировавшему на запад из Карпатских гор в VI–VII вв. (в рамках массового продвижения славян по Балканскому полуострову) и в X в. основавшему собственное королевство. Но это государство охватывало далеко не все побережье Далмации, на котором располагались еще и независимые города – Пола, Зара, Трау, Спалато^[38] и многие другие, более мелкие поселения. Их обитатели, предки которых говорили на латыни и были гражданами Рима, взирали на хорватских соседей как на варваров-выскочек. Формально все эти города, кроме Зары, подчинялись Константинополю, но на практике это почти ни в чем не выражалось. По словам одного историка, «императора официально чествовали и уважали, но никто его не слушался, потому что он и не отдавал никаких приказов»^[39]. Прекрасно понимая, что от Византии помощи не дождешься, далматинские города воззвали о спасении к Венеции.

Тем самым они дали Орсеоло превосходный повод завершить начатое – если он вообще нуждался в каком-то поводе. 9 мая 1000 г., в день Вознесения, дож посетил мессу в соборе Сан-Пьетро ди Кастелло и принял из рук епископа Оливоло освященное знамя^[40]. Из собора он торжественно проследовал к гавани, где уже стоял наготове огромный венецианский флот. Поднявшись на борт флагманского корабля, дож распорядился поднять якоря. Ночь они переждали в порту Езоло, а наутро следующего дня прибыли в Градо, где патриарх (все тот же наш старый знакомец, Витале Кандиано, за тридцать лет пребывания в этой должности явно утративший вкус к политическим интригам и превратившийся в верного слугу республики), встретил дожа со всеми подобающими почестями и вручил ему мощи святого Гермагора^[41]. Наконец, 11 мая, изготовившись к предстоящей борьбе не только материально, но и духовно, Пьетро Орсеоло повел свои корабли через Адриатику.

В описании Иоанна Диакона путь этого флота вдоль побережья Далмации напоминает скорее триумфальное шествие, чем военную кампанию. Епископы, бароны и городские старейшины приветствовали венецианцев в каждом порту. В честь дожа устраивали общественные приемы; навстречу ему из церквей выносили святые реликвии; многие клялись дожу в вечной верности, а некоторые молодые люди по собственной инициативе вставали под венецианское знамя, чтобы присоединиться к походу. В Трау брат хорватского короля добровольно объявил себя вассалом Венеции и предоставил своего малолетнего сына в качестве заложника (позднее тот вырос и женился на дочери дожа). Впервые дож встретился с противником лицом к лицу только в Спалато, куда прибыли для переговоров пиратские вожди из устья Наренты. Корсары были не в том положении, чтобы диктовать условия: в ответ на отступление венецианского флота они согласились отказаться от ежегодной дани и прекратить нападения на венецианские суда, следующие по своим делам через Адриатику.

Увы, нарентинцы не могли говорить от имени всех прибрежных островов. Курцола^[42] не проявила сговорчивость, и ее пришлось подчинить силой, а население Лагосты^[43] надеялось на свою островную крепость, которая слыла неприступной, приготовилось оказать еще более серьезное сопротивление. Но венецианцы приняли вызов. Подступив к стенам крепости под градом камней, которыми осыпали их защитники, они вскоре пробили брешь в основании одной из башен – по счастливому стечению обстоятельств, именно той, в которой осажденные хранили запасы воды. После этого, как пишет Иоанн Диакон, который, по всей вероятности, присутствовал при этих событиях как друг и преданнейший слуга Орсеоло:

…неприятели, совершенно павши духом, сложили оружие и на коленях молили ни о чем ином, а лишь об избавлении от смерти, премного их страшившей. Посему дож, будучи человеком милосердным, решил пощадить их всех, настояв лишь на том, чтобы город их был разрушен… Архиепископ Рагузы со своим клиром приветствовал его, принес дожу присягу на верность и выказал ему множество знаков повиновения^[44]… Затем он проследовал еще раз через те же города, которые только что посетил, и с великим торжеством возвратился в Венецию.

Подданные встретили его всеобщим ликованием, что и неудивительно. Вопрос о том, как долго нарентинские пираты будут держать свое слово, оставался открытым, но, по крайней мере, они убедились, что с Венецией шутки плохи, а судьба Лагусты стала наглядным тому примером. Кроме того, республика утвердила свою власть над восточным побережьем Адриатики. Формально эти земли все еще не принадлежали Венеции; далматинские города и селения, принесшие дожу клятву верности и пообещавшие платить ежегодную подать^[45], делали аккуратные оговорки, касавшиеся общего сюзеренитета Византии, а дож, со своей стороны, охотно его признавал. Но отныне во всех основных морских портах можно было открыть торговые склады и фактории, что сулило беспрепятственную торговую экспансию вглубь Балканского полуострова.

Стратегических выгод тоже было немало: Венеция обзавелась альтернативным источником провизии на случай нужды. Несмотря на то что острова Риальто еще не были застроены полностью, пахотной земли на них уже давно не хватало для обеспечения быстро растущего населения. В отношении поставок продовольствия Венеция зависела от материка: потому-то ей и пришлось так нелегко семнадцатью годами ранее, когда Оттон II перекрыл сухопутные и речные пути к лагуне. Но отныне и в обозримом будущем любая подобная блокада не доставила бы республике никаких серьезных неудобств. Теперь достаточно было отправить несколько кораблей через Адриатику – и в считаные дни они вернулись бы со всей провизией, какая только могла понадобиться городу. Наконец, сосновые леса на Курцоле и других островах обеспечили венецианским верфям практически неистощимый запас древесины для строительства новых кораблей.

К числу почетных званий дожа добавился сладкозвучный титул Dux Dalmatiae, а в память о столь удачном походе решили, что отныне каждый год в день Вознесения – годовщину отбытия флота к берегам Далмации – сам дож и епископ Оливоло в сопровождении благородных и простых горожан будут вновь выходить в открытое море из порта Лидо для богослужения и благодарственной молитвы. Служба в те времена была короткой, а молитва – простой, хотя и не сказать что скромной: «Даруй, о Боже, нам и всем, кто плавает в море, воды покойные и тихие во веки веков!» Затем дожа и его свиту кропили святой водой, а хор между тем читал нараспев из 50-го псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист…»^[46] – после чего остаток воды выплескивали в море. Позже эта традиция приобрела ореол почетной древности и усложнилась: в море стали бросать золотое кольцо как умилостивительный дар. Этот обычай, в свою очередь, постепенно приобрел иной смысл: его стали трактовать как символическое бракосочетание с морем (Sposalizto del Mar) и в этом качестве соблюдали до последних дней республики^[47].

Для Оттона III новое тысячелетие началось далеко не так благоприятно. Ведомый своими сумасбродными политико-мистическими мечтами, молодой император обосновался в Риме, где построил великолепный дворец на Авентинском холме. Там он вел необычную жизнь, в которой роскошь причудливо смешивалась с аскетизмом. Окружив себя двором, строго соблюдавшим пышный византийский церемониал, император вкушал пищу с золотой посуды и непременно в торжественном одиночестве. Но время от времени он менял свой пурпурный далматик на простой плащ пилигрима и босиком отправлялся в паломничество к какой-нибудь дальней святыне. При этом он по-прежнему восхищался Венецией (возможно, усматривая в ней единственный в Италии город, где западная практичность сливалась воедино с византийским мистицизмом) и, как всегда, надеялся сделать ее орудием своей итальянской политики.