Останавливаюсь в дверях и замираю, глядя на то, как Степа поочерёдно открывает навесные ящики кухонного гарнитура. Во мне что-то щелкает, отбрасывая на много лет назад в эту самую кухню, где мне шестнадцать, а ему пятнадцать.

Черт.

Гоню ненужные воспоминания и разглядываю спину чертыхающегося парня.

Боже, он великан.

И я ловлю себя на мысли, что любуюсь его видом сзади: этой мощной спиной, руками, темной вихрастой шевелюрой и крепкими ногами. От того тощего мальчишки ничего не осталось. И от парня, встречающего меня после занятий с букетом ромашек, тоже. Передо мной молодой мужчина, от которого мои распущенные волосы на корнях шевелятся.

Я вижу, как напрягаются плечи парня, а затем он обречённо утыкается лбом в один из шкафчиков, тяжело выдыхая.

Этот звук… похож на мужской скупой крик беспомощности, и он достает мне до самого сердца. Степа так расстроился из-за того, что не может найти в собственном доме посуду или его гложет что-то другое?

Осторожно ступая, я подхожу и, не подтягиваясь на носочках, открываю соседнюю створку:

– Чашки здесь.

Степа вздрагивает и поворачивает ко мне лицо.

На мгновение я вижу, как он прикрывает глаза… те самые: мягкие, добродушные и до мурашек знакомые, а когда открывает – в них снова арктический холод и беспощадное равнодушие.

– Привет, – тихо говорю я ему.

– Привет, – мазнув по моему лицу неопределенным взглядом, Степа поднимает руку и прихватывает чашку с верхней полки.

Я смотрю на него.

Принципиально, демонстративно, не отрывая от него своего острого внимания, чтобы он с мельчайшими составляющими смог прочувствовать силу моего внутреннего возмущения.

Смотрю на то, как Степан ставит чашку на поверхность стола, а затем разворачивается и, упираясь задней стороной бедер о край столешницы, складывает руки на груди.

Закрывается от меня, смотрит исключительно вперед, но не сбегает, и я решаю, что это неплохое начало.

– Степ, ты меня игнорируешь? – я не знаю, насколько знаний языка Богдана хватит, чтобы удерживать Сару, поэтому спрашиваю о главном. О том, что сейчас меня интересует больше всего.

Незначительная ухмылка и отведенный взгляд в окно – вместо ответа.

– Абсолютно нет, – следом бесцветно изрекает Степан.

– Нет, – подтверждаю сама себе сказанное им, чтобы прочувствовать значение этого слова, соотнести его к поведению друга и понять, может, я слишком много к себе требую? – А как тогда? – все же уточняю, потому что… ну не вяжется.

Он смотрит по-прежнему в окно, в котором маячит поздний темный вечер.

А в кухне светло, и я разглядываю его профиль, не подсказывающий мне о его эмоциях. Их просто нет на его лице.

– Как? – вновь хмыкает.

Меня подбрасывает. Натурально подбрасывает!

Я никогда рядом со Степой не чувствовала такого негодования. Я вообще уже давно не чувствовала того, что ощущаю конкретно сейчас, потому что нашла для себя гармонию, устроила для себя тот мир, в котором находилась в полном созвучии с собой, а сейчас… я выхожу из-под контроля. Мою гармонию разрушает лучший друг моего детства. Человек, с которым рядом находиться было сродни с тем, как в зимнюю стужу прятаться под теплым мягким пледом.

Меня фигурально выворачивает от того, что я разговариваю с его ухом!

Хватаю его за локоть и насильно разворачиваю к себе лицом. Эта скала не сопротивляется.

Степа поворачивается и смотрит на меня так, что я начинаю жалеть, что вообще решилась заговорить с ним.

– Да что с тобой такое? – я бы прокричала, но жалко сиплю. Степан опускает лицо, бросает взгляд на мои пальцы, которыми я вцепилась в его локоть, и мне приходится тут же отпрянуть, потому что этим взглядом он бьёт меня по рукам. – Я тебя не узнаю, Степ, – сожалеюще качаю головой.

– Шесть лет прошло, – напоминает.

– Вот именно! Мы не виделись шесть лет и, мне кажется, люди, которые раньше дружили, не так должны вести себя при встречи.

– А как должны? – Степан обводит круг моего лицо, не задерживаясь ни на чем. Просто мимолетно касается глаз, носа, губ и мох пылающих щек. Меня трясет внутри. Вполне вероятно, это заметно даже снаружи, потому что от отчаяния и его идиотских односложных ответов и таких же вопросов, я впервые за десять лет хочу применить тюдан*, чтобы выбить из него всю непонятную дурь.

– Хотя бы сделать вид радости этой долбанной встречи! – Боже, я ору.

Я ору и толкаю его в грудь.

Я совершенно не ожидаю, как Степа перехватывает мои кисти и поднимает их над головой, притягивая меня к себе настолько близко, что жар его дыхания плавит кожу на лице.

Испуганно смотрю в его ореховые глаза. Сейчас я ощущаю себя маленькой, карликом, а не бесконечной дылдой.

Он сжимает мои кисти над головой так, что они леденеют от недостаточности притока к ним крови.

– А если я не рад? – хрипит мне в лицо.

Я мечусь по нему: мои глаза царапаются о его проступившую щетину, проваливаются в маленькой ямочке на подбородке, карабкаются по острым пульсирующим скулам и тонут в глубокой горизонтальной складке на лбу.

Он взбешен. Но и я тоже.

Не рад?

Тогда пусть катится обратно в Израиль! А лучше к чертям собачьим!

И я хочу ему об этом сказать, но не успеваю, потому что:

– Стэф! Эйфо ата?**

Взволнованный голос Сары заставляет напрячься и повернуть головы на исходящий из прихожей звук.

С силой выдёргиваю свои руки.

Я слышу, как торопливо шлепают по полу стопы девушки и приближаются к нам.

Разворачиваюсь и собираюсь убраться отсюда поскорее, но мое запястье перехватывает огромная лапа.

Оборачиваюсь.

И пока я посылаю глазами парня туда, куда не успела послать словами, он разжимает мой кулак и что-то в него вкладывает.

Резко одергиваю руку.

– Хан ата!*** – Сара влетает в столовую и замирает в дверном проеме.

Мне плевать, что она подумает.

Мне плевать и на её придурошного парня тоже!

Я проношусь мимо нее ураганом, разве что не задеваю плечом.

Сую ноги в балетки, от души пихнув стильные вьетнамки Сары, и выскакиваю за дверь.

Я не собиралась с ним воевать.

Я просто хотела поговорить. Но если ему ни черта не сдалось наше прошлое, то мне теперь тоже.

– Юль, чай будешь? – обращается ко мне мама, когда я пролетаю мимо стола.

– Нет. Я домой, – грубо отвечаю маме и не смотрю ни на кого, хотя чувствую, что внимание всех подарено моей персоне.

Я знаю, что мама удивлена, поскольку для них с папой я должна была быть трезвым водителем и отвезти нас троих домой.

Думаю, не будет проблемы вызвать такси, потому что я собираюсь покинуть место, где «мне не рады».

Слышу, как мне в спину кричит Софи, но я хочу побыть одна.

Мне это крайне необходимо. За сегодняшний вечер внимания ко мне было слишком много.

И когда, выйдя за территорию дома Игнатовых, я подхожу к припаркованной машине, только тогда я выдыхаю и в полной мере могу контролировать свои ощущения и действия.

Мои руки, сжатые в кулаки, расслабляются. И я вспоминаю, что всю дорогу что-то крепко стискивала в пальцах.

Поднимаю руку и раскрываю ладонь, на которой поблескивает в свете уличного фонаря… конфета?

*ёко-гери тюдан – удар ребром стопы в корпус или в голову в каратэ

** Стэф! Ты где? – с иврита

*** Вот ты где! – с иврита

Глава 7. Степан

От автора: в главе диалоги между героями происходят на иврите

– Стэф!

Не оборачиваюсь.

– Стэф! Я с тобой разговариваю. Стой!

Перешагиваю несколько ступеней сразу.

– Ты ведешь себя отвратительно, – Сара рычит мне в спину, еле поспевая за мной. – Нам нужно поговорить. Я знала, что так будет.

Хара,* я тоже!

Сдерживаюсь.

Собачиться при родителях – долбанное, мать его, неуважение, но я придурок, раз считал, что нас это обойдет стороной.

Вхожу в свою комнату.

Сара влетает следом.

И как только за ней закрывается дверь, оборачиваюсь, складывая руки на груди.

– Эта Джулия… – тут же начинает шипеть, – ты мне соврал. Она тебе не кузина. Теперь мне все понятно. Поэтому ты не хотел меня брать с собой, – Сара зеркалит мои действие и встает напротив.

Ее глаза горят. Она сама горит и готова взорваться.

Я же… я сдерживаюсь.

Леазазэль**, я и не думал, что «моя болезнь» из прошлого под названием «Филатова Юлия» устроит мне проблемы практически с того самого момента, как я переступлю порог своего дома. Я знал, что мы с ней увидимся, но не представлял, насколько скоро и при каких обстоятельствах. Моя детская болезнь ворвалась в комнату тем самым смерчем, каким раньше крушила деревянные бруски и мои юношеские чувства.

Мы не виделись шесть лет, и я бы предпочел не видеть ее столько же.

Возбужденная, приветливая до тошноты – она всем видом кричала, как рада меня была видеть, ну а я… Моя болезнь излечилась, и я был уверен, что не почувствую ничего. Ничего.

Это было так давно, что я успел ее забыть. Я заставил себя ее забыть, вырвав каждую улыбку, игривый смех, голос и каждую черточку на ее лице из памяти. Я не думал о ней… чертовых лет пять. А если и думал, то примерно так же, как о любом своем однокласснике.

К слову, как с одноклассницей я и собирался с ней общаться на свадьбе сестры.

Но Юлия Филатова всегда отличалась непредсказуемостью и накинула мне говна на вентилятор сразу, как только появилась в поле моего нахождения.

Я не собирался вести себя с ней как дерьмо.

Но повёл.

Потому что Сара после того, как пунцовая Филатова вылетела за дверь, устроила то, чем планомерно занималась в последние два месяца – вынесла мне мозг с тщательной изощренностью.

Я очуметь какой терпеливый.

Я сам себе удивляюсь, и мне кажется, что последние два месяца я терплю Сару и ее нездоровую ревность.

Она ревнует меня ко всему, что пишется в женском роде. Она считает, что я трахаюсь с каждой пациенткой, которую веду в медцентре у деда и его брата Натана.

Несколько дней назад Сара сказала, что я выбрал специализацию пластического хирурга только ради того, чтобы тискать бабские сиськи, а каждая наша встреча стала начинаться с её слов: «Сколько сисек ты облапал сегодня?».

Когда я на работе, для меня женская грудь – это молочные железы, выделяющие грудное молоко для вскармливания младенцев, а пластический хирург – это не только про увеличение сисек. И как бы я ни старался донести до нее эту информацию, с аргументом «если ты познакомился во время приёма со мной, почему ты не можешь сделать этого с другой?» мне становится с каждым разом сложнее и сложнее спорить.

С Сарой мы познакомились полгода назад. На приеме у деда Натана, которому я ассистировал и у которого уже как полтора года подрабатываю, набираясь врачебного опыта. У него же я планирую проходить годовую стажировку.

Шесть месяцев я встречаюсь с девушкой, которую четыре первых месяца трахал я, а последние два – она меня. Точнее мой мозг.

Сара пришла на консультацию по исправлению носовой перегородки. Она хотела убрать горбинку, которая тогда мне показалась очень милой. Мои младшие братья сами не в курсе того, насколько близки оказались к истине, когда неудачно прикалывались над Сарой. И если бы за столом я рассказал, при каких конкретно условиях мы познакомились с моей девушкой – очередного троллинга избежать бы не удалось.

Проржавшись внутри, я сберег Саре репутацию.

Ее горбинка – то, что делает Сару уникальной.

Я до сих пор считаю ее милой.

Горбинку.

Ни Сару.

Милота и Сара – понятия несовместимые. Но понял я это позже, когда Сара решила познакомить меня со своими родителями, считая, что у нас – рука об руку прямо до гроба.

Если бы моя сестра Софья знала иврит, думаю, они бы неплохо спелись. Они похожи характерами. Но, увы, Софи не в её команде. Это я понял ещё на пороге дома, когда сестра после того, как я представил Сару, как свою девушку, мерзко скосила физиономию.