Челюскин. В плену ледяной пустыни (страница 8)
Судя по самодельным мокасинам, сшитым из тюленьих шкур, Мальмгрен перед смертью успел удачно поохотиться и обеспечить своих итальянских «друзей» пищей и обувкой.
Подобрав Цаппи и Мариано, «Красин» не мешкая двинулся в сторону лагеря группы Вильери. Менее чем через сутки ледокол взял на борт пятерых человек, остававшихся на льдине: начальника лагеря, Бегоунека, Трояни, Чечони и Бьяджи, а также остатки их скромного имущества – для экспозиций будущих музеев.
Спасенных под наблюдением врачей накормили, оказали медпомощь, снабдили подходящей одеждой. Нобиле слал с борта «Читта ди Милано» наставительные просьбы: «Следуйте на поиски упавшего дирижабля! Спасите группу Алессандрини!»
Самойлович объяснял, что запасы угля у «Красина» на исходе, к тому же нет возможности вести авиаразведки, пропал самолет со всем экипажем, а ведь их тоже необходимо спасать. На «Читта ди Милано» из Рима прилетел приказ: «Немедленно доставить всех спасенных на родину!»
«Красин» лег на обратный курс. По пути ледокол завернул к мысу Вреде, снял дрейфующий экипаж и «юнкерс» со льдины. Люди были в хорошем состоянии, по очереди спали в кабине самолета, пищу расходовали экономно, к тому же, когда льдина подошла близко к берегу, им удалось застрелить двух оленей.
Всех выживших аэронавтов пересадили на «Читта ди Милано». 25 июля, спустя два месяца после катастрофы, судно прибыло в норвежский порт Нарвик, откуда итальянцы отправились на родину.
В процессе спасения погибло людей едва ли не больше, чем было на борту «Италии», один только Амундсен чего стоил. Пять стран искали пропавшую экспедицию, а нашел их советский ледокол «Красин». Из похода моряки вернулись героями мирового масштаба.
После неудачного рейда «Италии» советскому правительству стало ясно – Арктика у нас под боком, но лапы к ней тянут другие, пора осваивать свои законные территории. Отто Юльевич Шмидт, давно радевший за идею освоения морского пути по Ледовитому океану, почуяв благодатное время, стал еще громче выкрикивать свой призыв: «Открытие Северного пути – это новые возможности развития нашего хозяйства и укрепление нашей обороны!»
Воронин поглядел в круглое отверстие иллюминатора. На палубе, гордо расставив крылья, вновь стоял гидросамолет Бабушкина, бортмеханик обходил его, пробовал надежность строп и противооткатов, поправлял брезент на любимом детище.
Воспоминания никак не отпускали Воронина: если бы тем летом судьба сложилась по-иному и ледокол «Седов» не затерло бы в Баренцевом море, имя этого судна могли бы передавать из уст в уста иностранные газеты и люди всего мира.
– Капитаном «Красина» мне не быть, – уныло проговорил Воронин вслух. – В нынешней истории я, скорее, капитан «Италии».
7
Минул очередной день похода. И снова Промов и его друзья маялись от предстоящего вечернего безделья. Борис знал, куда пойдет, если вдруг Семин не устроит очередного комсомольского заседания или не соберет лекторий. Дружба с Яшкой открывала ему непринужденный путь в плотницкий кубрик.
Журналист не мог позвать туда всю компанию, это выглядело бы неловко, вроде экскурсии: вот спустились цивилизованные люди в пещеру поглядеть на морлоков. Во всяком случае, Промов опасался, что плотники именно так и подумают, если их творческая ватага завалится всем составом.
Яшка сразу понравился журналисту: типичный молодчик, родившийся перед самой Германской войной, старого режима почти не помнивший, для него Страна Советов – вечная и незыблемая родина, а не молодая, едва оперившаяся республика. Веселила Бориса крестьянская непосредственность Яшки и его прямота. В первый день на судне плотник, заметив Шмидта, вполголоса произнес:
– Гляди какой, башка наверняка умная.
– С чего вы взяли? – расслышал проницательный Шмидт и приостановил свой бег.
– Ну, как, – замялся Яшка, – по обличию.
– А, вы про бороду? – схватился обеими руками за густую растительность на своем лице Отто Юльевич. – Так в том нет моей заслуги, она сама по себе растет, – и скрылся в надстройках корабля.
Промову случилось в тот момент быть рядом, он едва удержался от смеха. Шмидт хоть и был породистым интеллигентом, славился своей демократичностью. Он знал народ, любил его и никогда бы не обиделся на слово «башка» или что-то подобное. Борис тут же познакомился с Яшкой, без укора стал объяснять некоторые нормы приличия.
В другой раз Шмидт снова попался Яшке на пути, и тот приостановил его заготовленным вопросом:
– Отто Юльевич, я вот давно спросить хочу, вы не родственник Кольке Шмидту из нашей Вохмы?
Шмидт быстро нашелся:
– Самый прямой родственник, я его племянник.
Шмидт шутил над Яшкой без всякого издевательства. Он вполне понимал, что сосед Яшки – Колька Шмидт – для него ближе, нежели далекий Отто Юльевич, со всей своей всемирной известностью. Для Яшки так выглядел мир: есть Колька Шмидт, радиолюбитель из соседней Вохмы, с кем он встречался на Первомай и видел его на других праздниках; и есть Отто Юльевич, полярник и исследователь, однофамилец знаменитого Николая Шмидта.
По журналистской своей специальности Промову приходилось знать о Шмидте многое. Яшка сошелся с ним еще и на этой почве, расспрашивал про начальника экспедиции:
– А кто ж он по крови? Немец, небось?
– Кажется, все-таки латыш, – неуверенно отвечал Борис. – Образованнейший человек, ты с ним поаккуратней, Яков: две гимназии с золотой медалью за плечами и университет, приват-доцентом в Киеве был.
Яшка в научных степенях и званиях ничего не понимал, но приятелю своему новому верил – раз Борька добавляет в голосе значительности, значит, за Шмидтом сила. Промов старался поделиться с плотником понятной для него информацией:
– С восемнадцатого года Шмидт в партии, два года членом ЦК был.
Промов хотел заметить, что с первых дней революции Шмидт возглавлял Управление по продуктообмену Наркомата продовольствия, но умолчал, зная, что у крестьян природная ненависть к хлебным должностям, принимавшим решения о продразверстке, даже у таких молодых, как Яшка, годы военного коммунизма почти не помнивших. Сказал вместо этого очередную вещь, добавившую Шмидту Яшкиной симпатии:
– В то лето, когда твой сосед из Вохмы принимал сигнал с потерпевшей крушение «Италии», Отто Юльевич совместно с немцами в горы лазил, была такая советско-германская экспедиция на Памир от Академии наук СССР. Выше облаков люди взбирались…
Взор Яшки горел, авторитет полярника-Шмидта явно перевешивал авторитет Шмидта-радиолюбителя:
– А как у него в семейной жизни? Женка там, детвора? Тут небось он тоже – парень без прома`ха?
– Угадал. Две жены у него было, и от каждой по мальчугану родилось.
– Ух, орел! – одобрительно вскрикивал Яшка.
– Если говорить о Шмидте, то тут надо знать не о количестве его жен или женщин вообще. Одной из его подружек была Евгения Соломоновна Хаютина. С первым своим мужем она переехала из Гомеля в Одессу, там познакомилась с Бабелем, Катаевым, Олешей. Слыхал про таких творцов?
Яшка почти обиженно кивнул:
– Само собой, – но Промов успел уловить в его глазах: «Не читал никого из них, даже если и слышал фамилии вскользь».
– Вторым ее мужем был директор крупного московского издательства – Гладун. С ним она уехала в Лондон, оба работали в советском полпредстве. Когда англичане порвали с нами связи, Гладун вернулся в Москву, и Евгения Соломоновна завела у себя дома что-то типа литературного салона, всплыли одесские привычки и знакомства. С Бабелем на этот раз она закрутила настоящий роман. В гостях у них бывали Эйзенштейн и Утесов, Михаил Кольцов, Шолохов и, внимание, – Отто Шмидт. С ним у нее тоже случилась короткая любовная связь. Женщина она интересная, любит танцевать фокстрот, ярко смеется, неглупа, чувственна. Друзья зовут ее Суламифь, а самые близкие – стервь глазастая. Раскрывая номер свежей «Правды», Евгения Соломоновна на одной странице может увидеть сразу нескольких своих мужчин. А недавно ее поздравляли с третьим браком. На этот раз мужем Хаютиной-Гладун стал глава Орграспредотдела – товарищ Ежов. Теперь же он возглавляет Центральную комиссию ВКП(б) по «чистке».
Яшка от растерянности прикрыл рот рукой:
– И не боится Отто Юльевич гоголем ходить, после того как знает, чью жену охаживал…
– Вот-вот, живет – и ничего не боится. А ты с ним запанибрата.
Промов наслаждался, наблюдая своего приятеля. Вначале гуляла в глазах Яшки природная страсть к деревенским сплетням, потом привычка восхищаться, слыша громкие имена. Борис ждал не только растерянности в глазах Яшки при упоминании колючей фамилии, но хотя бы скрытого страха, вместо этого Яшка неожиданно для Промова перескочил на личное: