Убей его, Джейн Остин! (страница 7)
– Сейчас такое время, дочь, сложное. Когда оно закончится, я снова буду работать доктором. Наверное. Но сейчас так надо. А в магазине очень хорошо платят. Они обещали, что зарплата будет всегда вовремя. Мне не нужно выпрашивать больше деньги, которые я зарабатываю. Это честная работа, и ты не должна меня стыдиться.
Я слушаю мамины взрослые слова, чувствую в них правду, которая не вмещается в меня, в светлую ароматную кухню, в нашу маленькую квартиру, во двор за синими окнами, в тот мир, который я знала, чувствовала и любила до сегодняшнего дня. Слезы вытекают, сочатся по щекам, очищают глаза, и темный силуэт у окна снова превращается в маму. Маленькую усталую маму с красными распухшими руками, в старой блузке вместо фартука. Мне становится жаль и ее, и себя, но от этой жалости во мне снова рождается невысказанная до конца, темно-желтая, ядовитая злость.
– Мой руки, и будем ужинать. Смотри, сколько всего вкусного я приготовила! – печально, просительно говорит мама. – А твоему домовому я налила свежего молочка, за это он прислал тебе подарок.
Она кивает в уголок пола возле плиты, где стоит блюдце, а рядом блестят, мигают серебристые монетки – целой россыпью.
Темно-желтая злость во мне вскипает, оставляя грязную противную пенку на поверхности.
– И про домового ты мне тоже врешь! Ты все врешь! Поломойка! – Я бросаюсь к блюдечку, хватаю его, расплескивая уродливые белые кляксы, и со всей силы швыряю его о пол.
Блюдце раскалывается, осколки летят по кухне, один из них вонзается в мамину ногу, выше выпирающей круглой косточки. Мама ахает и удивленно смотрит, как из-под торчащего осколка начинает капать густая бордовая кровь.
Я в ужасе пячусь – назад, назад, в темный коридор, не отрывая взгляда от багровеющего осколка. Наткнувшись спиной на дверь, резко разворачиваюсь, нащупываю ручку, дергаю ее, вылетаю на лестничную площадку и в панике бросаюсь прочь из дома, в котором я только что убила свою мать.
* * *
Выбегаю из подъезда – на улице густые холодные сумерки, как будто солнечный закатный мир вдруг мигнул, испортился и стал черно-белым. Залезаю в ближайший палисадник, бреду к разлапистому, со множеством тонких кривых стволов, кусту сирени, встаю на коленки и по влажной, холодной земле, лезу поглубже, так чтобы листья и тени закрыли меня от чужих глаз. Самое верное место, чтобы спрятаться.
Сажусь на землю и опускаю голову. Меня трясет, но слез больше нет. Глаза сухие и колкие. Ноги в неразношенных ботинках больно щиплет. Развязываю шнурки, скидываю обувь, отставляю ее от себя подальше. Я не заслужила подарков. Меня скоро посадят в тюрьму. До конца жизни. Или отдадут в дом, где живут дети, у которых когда-то были, а теперь нет никаких мам.
Ложусь, чувствуя под лопаткой какой-то неудобный корень, подтягиваю к себе ноги в тонких носках. Наверное, будет лучше, если я умру прямо здесь и сейчас. И тогда никто не узнает, как я обидела маму, что я с ней сотворила и какой гадкой была. Зарываюсь лицом в мягкую землю, чтобы слиться, раствориться в ней, стать невидимкой и сгинуть навсегда.
Вдруг я слышу мамин голос. Живой, взволнованный мамин голос, который зовет меня совсем рядом, возле подъезда. Имя – тишина. Имя – тишина. Затем голос удаляется, глохнет, но звучит все испуганнее, все более одиноко. Я выползаю из ставшего ненужным убежища. Сначала на четвереньках, цепляясь рвущимися носками о корешки и веточки, затем нетвердо встаю на дрожащие ноги – куда делась из них вся сила? – выхожу из кустов, огораживающих палисадник, на асфальт – колючий, будто успевший заледенеть, и жду. Не откликаюсь – на это у меня нет ни права, ни сил. Просто жду, когда вернется мамин голос.
Он появляется с другой стороны, запыхавшийся, плачущий, срывающийся. Вижу маму – все в той же старой блузе, повязанной поверх домашнего платья. Она бежит, хромая, неловкая. Видит меня, всплескивает руками и почти добегает, резко останавливаясь в одном шаге, словно не осмеливается приблизиться, коснуться.
Молчит, дышит часто. Будто бы ждет моего приговора.
Я слышу свой голос – трясущийся, заледеневший, хриплый:
– Прости меня, мама.
Хочу сказать ей – маленькой, испуганной, что больше не верю в домовых, да и не нужны они мне. И ничего не нужно – лишь бы мама была всегда. С черствой морщинкой между бровями, с пустым пакетом, с красными, измученными руками. Я хочу сказать все это, но в горле начинают хрипеть и булькать другие слезы – сухие, комковатые, засохшими пленочками.
Мама молча подходит, берет меня на руки – я обхватываю ее ногами, склоняю голову на ее плечо и засыпаю, уже не чувствуя, не слыша, как она медленно поднимается по ступенькам.
Всю ночь за окном идет дождь. Он прогоняет с нашего подоконника толстых голубей, беспокойными фарами ночных машин светит в нашу комнату. Подглядывает за тем, как мама баюкает меня на руках до самого рассвета и тихонько, вперемежку с тягучей колыбельной, шепчет, что скоро я пойду в школу, а затем в университет, стану большой, взрослой и очень-очень счастливой.
Дождь затихает, и к обеду от него не остается никаких следов, кроме грязных, разбухших, безнадежно испорченных светло-серых ботинок с вдавленными цветочками по коже, оставшихся под кустом сирени доживать свой недолгий век.
Оксана Заугольная. Охота на Бена Ганна
Джон Сильвер устало потер виски и уставился на карту. Без помощи Бена Ганна они будут сотни лет блуждать по бескрайнему пространству. Надежды и так почти не осталось. Но сдаваться он не собирался. Не в его правилах. Чуть морщась от фантомной боли в отрезанной ноге, он нажал на кнопку и четко произнес:
– Я жду на капитанском мостике.
И не нужно упоминать, кого он ждет и зачем. Все и так знали. Корабль замер в безмолвном ожидании, вся команда оцепенела после смерти Смоллетта. Казалось бы, старикан давно лишился ума и только бормотал что-то себе под нос, если приходил в сознание, а большую часть времени попросту лежал овощем на больничной койке под внимательным присмотром доктора Ливси и Джима. А поди ж ты. Будто эпоха ушла.
Впрочем, Сильвер не обманывался. Со смертью капитана Смоллетта все становилось иначе. Даже не так. Дело было не в смерти как таковой. Но с того момента, как его бережно завернутое тело было по всем морским законам отправлено за пределы шлюза, все шло наперекосяк. Сильвер не был готов к переменам сейчас, и это знали многие на корабле. Даже крысы. Особенно крысы.
Дверь с легким шелестом отъехала в сторону. Сильвер уставился на открывшийся проем. Так и есть, молодая крыса. Не то чтобы он был удивлен, увидев ее, но… Впрочем, выбирать не приходилось.