То, что смазливое личико привлекало отнюдь не тот тип внимания, в коем она нуждалась, она, конечно, из вида упускала.

Неизвестно, до какого маразма она бы додумалась в этом своём самоуничижении, но где-то спустя месяц переживания её всё же вышли наружу.

В то утро Дерек, Райтэн и Илмарт в кои-то веки собрались все вместе в доме Тогнаров – нет, они и к Олив заглянули, но та ещё спала, и они не стали будить, а благополучно засели внизу, завтракать и делиться новостями и впечатлениями.

Проснувшаяся позже Олив обнаружила их весёлую компанию по смеху; спустилась и долго стояла в коридоре, не выглядывая в дверной проём, будучи уверенной, что там её сразу засечёт Илмарт, – ей казалось, что им и без неё более чем прекрасно, и она, верно, действительно просто тут лишняя.

Обида и страх стать теперь никогда никому не нужной сдавили её сердце. Возможно, она бы так и ушла тихо, но на неё неожиданно налетел выскочивший наружу Дерек – ему что-то срочно потребовалось принести из кабинета.

– Олив! – обрадованно воскликнул он.

Она скривилась, недовольная тем, что её обнаружили; вспомнила, что с рубцами это теперь смотрится совсем уж страшно и сделала бесстрастное каменное лицо.

Поздоровавшись с Райтэном и Илмартом – Дерек унёсся в кабинет – она набрала себе еды и сказала, что неважно себя чувствует, поэтому позавтракает у себя. Друзья переглянулись и нахмурились. Они было хотели обсудить своё беспокойство, но тут вернулся Дерек, и Илмарт прочно погряз в разговорах о каких-то картографических тонкостях.

Райтэн, хмурясь, подскакивал на стуле с минуту, постоянно поглядывая на дверь, потом не выдержал и с коротким:

– Я схожу убедиться, что она в порядке, – рванул наверх.

Олив визиту не обрадовалась.

– Чего тебе, Тогнар? – более грубо, чем намеревалась, спросила она, откусывая гренку.

Она сидела прямо на своей кровати, в лёгком домашнем платье, поджав под себя ногу, здоровой частью лица к двери – поэтому не повернулась к нему, когда он вошёл.

– Хотел узнать, как ты, – ничуть не смутился Райтэн, без приглашения входя внутрь, хватая стул и усаживаясь перед нею.

Она недовольно переменила положение, чтобы ему снова было видно только правую часть лица, и язвительно ответила:

– Я? Прекрасно!

Райтэн хмыкнул, сложил руки на груди и вперил в неё пронзительный взгляд. Он не очень умел разбираться в скрытых чувствах и мотивах других людей. Он чувствовал, что с Олив что-то происходит, но не мог понять, что именно, и не знал, как вывести её на разговор.

С минуту она пыталась его игнорировать – столь пристальное разглядывание весьма её раздражало, потому что она чувствовала себя уродливой и искалеченной и не хотела, чтобы на неё смотрели, – и, наконец, доев гренку, она проворчала:

– Мне кусок в горло не лезет, когда ты так на меня смотришь!

– О! – сморгнул он. – Прости! – и отвернулся.

Она, впрочем, завтракать не продолжила, а вместо этого принялась разглядывать его.

Ей думалось, что вот Райтэн, конечно, не то чтобы красив, но у него, в отличие от неё, по крайней мере всё в порядке с глазами и нет никаких рубцов, поэтому он едва ли её поймёт.

– Се-Стирен, – вывел её из созерцательности его вкрадчивый голос, – мне, знаешь ли, тоже не сидится, когда ты смотришь на меня так.

Она фыркнула с досадой и отвернулась – нечаянно направо, открыв тем ему левую сторону лица, и тут же, спохватившись, переотвернулась налево.

Метания эти оказались слишком заметными – и Райтэн догадался, что она поворачивается к людям правой стороной не потому, что ей так удобнее смотреть, а потому, что стесняется левой стороны. Открытие это вызвало у него гнев: как ей, такой сильной и умной, могло в голову прийти, что её шрамы могут иметь какое-то значение!

– Се-Стирен, – с досадой выговорил он, – ты, право, слишком умна, чтобы всерьёз переживать из-за идиотов, которые судят людей по внешности.

Таланта утешать расстроенных женщин за ним, как можно догадаться, не водилось.

И Олив, естественно, в его попытке поддержать услышала только: «Ты, конечно, теперь уродина, ну и забей на это!»

– Ну, знаешь ли! – резко вскочила она, пытаясь всплеснуть руками.

Правой получилось; левой, которая была зафиксирована и перевязана – не очень, и она с досадой скривилась.

Райтэн вскочил следом за ней и в тревоге перехватил её за талию и за перевязанную руку в попытке поддержать – из-за ограниченности в движении у неё, к её досаде, не получилось вырвать эту конечность. Это оказалось последней каплей: она почувствовала себя совершенно беспомощной, и от глубочайшего чувства бессилия расплакалась.

Райтэн не шутя перепугался, потому что решил, что причинил ей боль. Осторожно усадив её на кровать, он сел рядом на корточки и взял в руки её здоровую ладонь, с тревогой пытаясь заглянуть ей в лицо.

– Олив!.. – тихо позвал он, и в голосе его было столько искреннего беспокойства и теплоты, что она разрыдалась ещё горше, сама не зная, отчего.

Тут она осознала, что слёзы льются и из больного глаза тоже, и ужасно испугалась, что может этим повредить ему; от этого страха она почти моментально перестала плакать.

– Я ослепну! – вцепившись в Райтэна здоровой рукой, выразила она этот свой страх ему, не в силах терпеть дальше мучительность собственных мыслей, и тут же, коль скоро она высказала самое стыдное, её понесло: – И стану уродливой, никому не нужной калекой!

Райтэн несколько опешил от столь нежданной и нелогичной истерики, но возмущение тем, что она настолько не ценит саму себя, быстро превзошло ошеломление.

– Ты?! – с негодованием переспросил он. – Калекой?! Да ещё уродливой?! Да ещё ненужной?!

Вскочив, он принялся гневно изливать своё негодование:

– Пока что тебе грозит разве что потерять мозги, Се-Стирен! Что ещё за калека! – взмахнул он руками, нервно расшагивая туда и обратно. – Да ты самая ловкая женщина из всех, кого я когда-либо видел! Да ты даже без глаза всем этим курицам дашь фору! Это они все калеки, неспособные совладать с собственным телом! Живут даже не вполсилы, а так!.. – сделав круг по комнате, он перешёл к следующему возмутившему его пункту. – И что ещё за «ненужная»?! Се-Стирен! Да таких мозгов, как у тебя!.. Мозгов, таланта, характера! – он резко сел на стул перед ней, наклонился вперёд и яростно продолжил: – Да причём тут шрамы какие-то, разве в коже красота! – глаза его горели жгучим негодованием. – Идиот тот, кто не видит дальше кожи! – он снова вскочил, делая резкие жесты на каждом слове: – Да если какой идиот не способен увидеть, то это только его идиотизм! А ты!.. – вдруг он резко встал и обернулся на неё. Его неподвижность остро контрастировала с предшествующими метаниями, что особенно подчеркнул голос, ставший тихим и мягким: – Ты удивительная, Олив. Ты смелая, решительная, ты победитель по жизни, ты вся и есть жизнь – настоящая, наполненная радостью, солнцем, чувственная… – у него закончилось дыхание и перехватило горло от непривычных тёплых эмоций. – Ты правда не понимаешь? – растеряно и потеряно переспросил он после некоторой паузы.

– Нет, – тихо призналась она, ошеломлённая и опрокинутая его взрывом.

– Как можно так себя не ценить? – убитым голосом переспросил он, глядя на неё весьма огорченно. За огорчением этим, однако, ясно читалось выражение нежности и беспокойства.

Олив зябко повела плечом.

– Не знаю… – потерянно пробормотала она, впервые столкнувшись с такой яростной защитой.

Он сделал к ней шаг; затем вроде как окоротил себя, остановился и, без прежнего пыла, но весьма серьёзно добавил:

– Твоя настоящая красота – в твоём характере и в силе твоего духа, Олив.

Ей, конечно, было весьма приятно всё это слышать – да что там! это было, возможно, самое приятное из всего, что она когда-либо слышала от мужчин! – но всё же она отвернулась, усмехнулась и парировала:

– Ну да, с таким лицом теперь только этим и утешаться.

Она полагала, что он говорит это нарочно, лишь бы успокоить её, но на самом деле так не думает.

– С каким ещё «таким»! – досадливо фыркнул он, подошёл и сел на кровать слева от неё, вперив острый взгляд в повреждённую сторону лица.

Она попыталась куда-то отвернуться, закрыть лицо волосами, спрятаться от него. Пробурчав себе под нос что-то ругательное, он одной рукой взял её за подбородок, поворачивая к себе, другой – осторожно убрал пряди.

– Да ну тебя! – буркнул он недовольно. – Обычные рубцы, большая часть скоро сойдёт!

Если бы левая рука её работала как надо, то она оттолкнула бы его ещё в тот момент, как он к ней потянулся – чисто на рефлексах. Но рука была повреждена, и она не оттолкнула сразу – а потом от его прикосновения у неё побежали мурашки по коже, и ей совсем уже и расхотелось вырываться.

Пальцы у него были тёплые; и Олив они показались очень сильными в тот момент, когда он разворачивал её лицо – но теперь они едва касались её подбородка, лишь мягко поддерживая его. Этот контраст силы и мягкости потряс её – обычно, если уж она и сталкивалась с мужской силой, сила эта была груба и безжалостна.

– Шрамы останутся… – беспомощно пробормотала она, внутри себя умоляя, чтобы он продолжил говорить что-то такое же, тёплое, доброе, что ей катастрофически нужно было услышать и про что она не верила, что когда-нибудь может такое услышать.

– Шрамы! – буркнул он тоном «Великое Пламя, почему меня окружают люди без мозгов!»

Он повернул её лицо к себе полностью – ей ничего не стоило бы вырваться или оттолкнуть его теперь правой рукой, но она этого не сделала, – и заглянул ей в глаза – именно в глаза.

Все, кто смотрели на неё в эти дни, всегда фокусировались на правом глазе – чтобы поймать её взгляд. Райтэн один смотрел так, как будто никакой повязки вообще не было – или как будто повязка эта не мешала ему видеть и второй глаз тоже.

Олив сразу и очень остро почувствовала разницу: сама манера такого взгляда словно подчёркивала, что с нею всё полностью в порядке.

– Се-Стирен, – серьёзно и с глубоким чувством в голосе сказал Райтэн, – тебя никакие шрамы никогда не испортят.

– Правда? – не смогла удержать она жалобного вопроса, наполненного надеждой.

– Конечно, – убеждённо подтвердил он. – Они, напротив, подчёркивают твой боевой характер.

Олив фыркнула – фраза, на самом деле, была так себе, не то, что положено говорить девушкам в такой ситуации, – и именно то, что фраза была «так себе» и очень «тогнаровской», убедило её в том, что он говорит так не потому, что так надо сказать, а потому, что так и думает.

– Это просто другой тип красоты, – продолжил уверенно разглагольствовать Райтэн, – и он тебе куда больше к лицу!

И, видимо, чтобы подчеркнуть искренность своих утверждений и то, как она дорога ему, он наклонился и поцеловал её в висок – рядом с одним из рубцов.

Олив дрогнула.

Рубцы уже не болели, только чесались порою распрозверски, но там, где они сходили, кожа была особенно нежной и чувствительной, и прикосновения мягких тёплых губ к ней оказались пронзительно приятными.

Она уже сама повернула к нему левую сторону лица, подставляясь под его губы – ей очень хотелось чувствовать его прикосновения снова – и он осторожно принялся покрывать её поцелуями, пытаясь каждым передать то, что она прекрасна, удивительна и дорога.

Прикрыв глаза, взволнованная Олив упивалась этой нежностью – ей чудилось, что он целует её в самое сердце, с каждым поцелуем облегчая ту горечь, какой оно переполнялось.

Спускаясь по рубцам ниже, Райтэн неизбежно добрался до губ – он не попытался вовлечь её в настоящий поцелуй, просто скользнул своими губами по её, мягко, почти невесомо – она задрожала от этой мягкости – а он уже переключился ниже, к подбородку, шее. Параллельно левая рука его скользнула вверх по здоровой стороне лица – пока он не зарылся пальцами в её волосы.