Чилийский поэт (страница 13)
– Так и есть, – признался Гонсало. – Конечно, осуждаю.
– Понятно. Я ведь наблюдал за тобой.
– Ну и?.. – Голос Гонсало зазвенел, как у подростка.
– А я вот не осуждаю тебя за то, что ты упрекаешь меня, – великодушно изрек старик. – И я всегда вспоминаю о тебе в дни твоего рождения и на Рождество. Постоянно спрашиваю, как там Гонсало, Гонсальчик. Не моя вина, что тебе не говорят об этом.
У Гонсало уже был наготове ироничный ответ. Однако заметив, что мать следит за мучительной для нее сценой, будто и вправду в течение десятилетий она не передавала Гонсало пожеланий деда, он ограничился скептической усмешкой и взял на руки Висенте, который в восемь лет был великоват, чтобы носить его на руках. Ребенок свернулся клубком, будто захотел спать. А старик продолжал:
– Мирточка утверждает, что ты поэт. Ну-ка, прочти нам свой стишок.
– Я вовсе не поэт, вас дезинформировали, – сказал Гонсало, пытаясь скрыть смущение.
– Да ладно, не ершись, просто прочитай нам стихотворение, а я подыграю тебе на гитаре. – И старик тут же взял начальные аккорды песни «Слеза» Франсиско Тарреги. – Между прочим, я был знаком с Нерудой, с Пабло де Рока и со всеми великими чилийскими поэтами. Однажды я пел в клубе в присутствии Неруды, и по окончании концерта он подошел поздравить меня и подарил свой шарф.
Все так внимательно слушали Проходимца, словно перед ними выступал вождь племени. А Висенте в ожидании чего-то оставался на руках отчима.
Гонсало чувствовал вес ребенка, двадцать пять килограммов отягощали его позвоночник, но он не хотел отпускать мальчика, смутно понимая: держать сейчас Висенте на руках – его обязанность.
– Вас неправильно информировали, сэр, – повторил Гонсало и вышел во двор с ребенком на руках.
Но успел услышать, как старик спросил у Мирты, намекая на Висенте:
– А этот миленький козленок тоже мой внук?
Через полчаса, одними из первых, они покинули место встречи. Прощаясь, Гонсало неожиданно обнял дедушку в знак видимого примирения, но на самом деле – чтобы шепнуть ему что-то на ухо.
– Что ты сказал моему отцу? – спросила Мирта, провожая их до машины.
– Да так, ничего, – уклончиво ответил Гонсало.
– Пока, бамачеха, – вовремя прервал их Висенте.
– Что ты такое придумал, что это за обращение? – раздраженно воскликнула Мирта.
– Да ты же мать моего отчима, и значит, ты моя бабушка-мачеха, – нашелся Висенте.
Отец Гонсало тоже вышел их проводить.
– Пока, дедотчим, – сказал мальчик.
– И тебе пока, внупасынок, – игриво ответил тот.
– Чао, приемная семья! – крикнул Висенте из окна машины на прощание.
На обратном пути за рулем был Гонсало, а Карла с сыном ехали на заднем сиденье, прижавшись друг к другу.
– Что ты сказал ему на ухо? – в сотый раз спросил Висенте, когда они выехали на шоссе.
– Что очень его люблю, – ответил Гонсало.
– Нет, неправда, – воскликнул мальчик.
Гонсало пытался сосредоточиться на дороге. Он вообразил, что небо испускает некие густые капли и что водителю нужно включить «дворники» и следить за их движением на ветровом стекле.
– Ну, хватит, поведай же нам, что ты ему сказал, – потребовала и Карла.
Она не ждала от него серьезного ответа, у нее не было злого умысла. Гонсало догадывался, что с ее стороны абсурдно давить на него, ведь они все еще злятся друг на друга.
– Ладно, расскажу вам о том, что прошептал на ухо этому человеку, – объявил Гонсало, обгоняя грузовик. – Я сказал ему, что не верю, что у него рак, но надеюсь, что все-таки это быстро прогрессирующий рак, и что пусть он завтра же умрет, и что никто не придет на его похороны.
Карла нервно вздохнула.
– Ложь, просто невероятно, чтобы Гонсало высказал такое своему дедушке, – заверила она мальчика, который выжидающе смотрел на нее.
– Он мне не дедушка, – брякнул Гонсало. – Он – отец моей мамы. Сукин сын, бросивший мою маму и всех недотеп, что приперлись к нему на вечеринку. Он ленивый, безжалостный и похотливый ублюдок, не заслуживающий уважения.
– Будь добр, следи за словами, – потребовала Карла.
Ей понадобилось минут десять, чтобы попытаться объяснить ребенку, что имел в виду Гонсало. И Висенте ощутил угрожающую атмосферу правды, сопровождавшую эту сцену. Когда они вошли в дом, все трое были в подавленном настроении. Гонсало обнял сначала Висенте, а затем Карлу, попросил у них прощения и поблагодарил за то, что они сопровождали его. Он признался, что никому не желает смерти и что действительно думал, что у старика нет рака, но, вероятно, ошибался. Сказал также, что каждый имеет право на прощение (и повторил это несколько раз, как священник молитву).
– А все-таки ты поэт или нет? – спросил его Висенте за ужином.
Мальчик действительно этого не знал. Для него Гонсало – учитель, который много читает и что-то пишет, но это «что-то» может быть и не стихами, а писать стихи – не значит быть поэтом.
– Да, я сочиняю стихи.
– Тогда почему же ты сказал ему, что не поэт? – поинтересовался Висенте.
– Не хотелось, чтобы меня заставили читать стихи.
– Ну, тогда прочти их нам, – настаивал Висенте. – Только нам одним.
– И правда, давай-ка, а мы послушаем, – поддержала его Карла таким же заинтересованным тоном.
– Дело в том, что я пишу поэзию, не предназначенную для декламации на публике, она рассчитана на чтение в тиши, – заявил Гонсало.
– Как глупо, – воскликнул Висенте.
– Может, и глупо. – Гонсало хотел придать своему голосу беззаботность и энергичность, но не смог избежать доли драматизма. – Просто я не такой, как мой дедушка.
– Значит, ты никогда нас не бросишь, – поспешно сказал Висенте, словно пытаясь упредить следующую фразу Гонсало, хотя на самом деле тот не собирался ничего говорить.
– Нет, никогда, я не брошу вас никогда, – все-таки заявил он и почувствовал головокружение от последних слов.
Той ночью Карла и Гонсало завершили примирение, как идеальные обезьянки бонобо, и только после секса, уже почти на рассвете, обессилев, они предприняли что-то вроде продолжительного конкурса взаимных извинений, завершившегося ничейным результатом и вызвавшего ощущение, что все случившееся с ними недавно – просто недоразумение. Должно быть, Гонсало победил, потому что Карла, уже несколько недель представлявшая себе жизнь без него, пришла к выводу, что вела себя, как дуреха.
Наступили жаркие и напряженные дни, когда Карла сдавала выпускные экзамены, а Гонсало исправлял многословные сочинения своих студентов. У пары едва нашлось время, чтобы запланировать вечеринки в самом конце года.
– Взрослые заранее сговариваются, чтобы врать детям на Рождество, – с горечью изрек Висенте утром 24 декабря.
– И ты считаешь, что такое возможно?
– Да.
– Подожди-ка минутку, – попросил Гонсало.
Висенте неохотно доел свой омлет. Гонсало вернулся с фолиантом Честертона и с ходу перевел для Висенте:
«Лично я, конечно, верю в Санта-Клауса, но сейчас, в дни прощения, я готов простить тех, кто в него не верит».
– Ну, это просто книжка, – вздохнул Висенте. – Поэтому она вполне может солгать, и наверняка есть другие книги, в которых говорится, что его не существует.
– Честертон утверждает, что некоторые люди верят в Пасхального Старичка, а другие – нет. Но сам он верит, будучи взрослым. – И тут Гонсало показалось смешным решение возвести Честертона в ранг представителя взрослых. – Знаешь ли ты, кем был этот Честертон?
– Писателем.
– Великим писателем.
– Он получил Нобелевскую премию?
– Нет, – признал Гонсало.
– Значит, не такой уж он хороший.