Прежде всего, это было волостное правление, ключевой фигурой которого был писарь. Его было принято ругать. Можно было потешаться над ним – над его малограмотностью, наивностью, а иногда корыстностью, – чего он вряд ли в полной мере заслуживал. Конечно, были случаи злоупотреблений. Но было и другое: большая делопроизводственная работа, которую вели писари за жалованье в 20–30 руб. в месяц. Можно было рассчитывать и на дополнительные заработки: за написание прошений, например. Однако это не меняло сути дела: доходы лиц, на которых стояла российская государственность, были невелики. При этом о многих писарях население отзывалось исключительно благожелательно. С волостными старшинами дело обстояло сложнее. Большинство из них принадлежали к кулачеству. Часто они не отличали свои интересы от общественных и, как правило, не вызывали крестьянских симпатий.

Собственно государственных служащих в уезде было чрезвычайно мало. В первую очередь их представляла малочисленная полиция. Например, в начале XX века в Старорусском уезде проживали 200 тыс. чел. На них приходились 30 городовых, 4 становых пристава, 15 урядников. Был дефицит и в жандармах. На огромную Новгородскую губернию приходились 3 жандармских офицера и около десятка унтер-офицеров.

В условиях дефицита бюрократии земство и дворянские собрания – это не «пятое колесо в телеге» российской государственности, а важный и необходимый ее элемент, своенравный и недовольный – причем не без основания.

Земская работа имела под собой деловую основу. Это социокультурная среда, объединявшая людей, говоривших приблизительно на одном языке, на котором, правда, они могли отстаивать разные, подчас противоположные идеи. Она объединяла непохожих людей. Земство не было политической партией. Принадлежность к нему отнюдь не подразумевала клятву верности общим политическим принципам. Однако из этого не следует, что органы местного самоуправления не могли быть вовлечены в политику. Они включились в нее, но по-своему. Земцы разных взглядов, разных «мастей» были готовы защищать свои корпоративные интересы. Они вовлекались в политику в известном смысле поневоле. Это был тот случай, когда политика приходила к ним в дом, а не они приводили ее.

Отчасти это объясняет идеологическую рыхлость, характерную в том числе для сложившегося в ходе Первой революции «Союза 17 октября», главной партии земского движения. Эта среда не стремилась к программной монолитности, которая едва ли была достижимой, и существовала по законам отнюдь не партии, но социального организма.

Впоследствии в Государственной Думе были представлены разные партии и объединения, сословия и социальные группы, конфессии и национальности. Это непременно учитывается при анализе депутатского корпуса. И все же есть показатель, значащий не меньше всех выше названных, о котором обычно забывают: многие депутаты были членами органов местного самоуправления – земств и городских дум. В Третьей Думе таких народных избранников было 229 (47%) из 485. Причем в некоторых фракциях процент был выше: среди прогрессистов – 52%, правых октябристов – 55%, октябристов – 75%, независимых националистов – 88%. В Четвертой Думе деятелей органов местного самоуправления было еще больше. Они составляли более половины фракции кадетов (25 из 49), 47% Группы правых, 59% прогрессистов, 60% русской национальной фракции и 61% националистов-прогрессистов, 79% правых беспартийных, 83% членов фракции центра, 88% земцев-октябристов и 92% группы «Союза 17 октября». Эти показатели тем более значимы, если иметь в виду существование особой земской «субкультуры», у представителей которой были собственные интересы и собственное видение будущего России.

ДРОЖАЩАЯ ЗЕМЛЯ

Ощущение зыбкости социальной «почвы» было свойственно и России, и всему Старому Свету на протяжении всего «долгого» XIX столетия, которое и не думало заканчиваться в 1901 году. Общество в значительной части оставалось традиционным. Оно держалось за привычный уклад жизни. С каждым годом это становилось сложнее. Быт менялся на глазах, что сказывалось на всех сферах деятельности. Пока еще живая традиция стремительно устаревала, что само по себе способствовало возникновению конфликтов. В течение XIX века в европейской деревне вскипали волны возмущения: в Апулии и Калабрии – во имя святой веры и против местных якобинцев; в Кастилии и Арагоне, в Леоне и Наварре – против испанских либералов; в Тироле – во имя императора Священной Римской империи и церкви. В индустриализации видели угрозу привычному порядку и народной нравственности, что имело определенные основания. Бывший крестьянин, не всегда удачно приспосабливавшийся к городской жизни, нередко предавался пьянству. Так было и в Англии, и в Германии, и в России. Городской быт был сопряжен со многими рисками: например, массовыми эпидемиями. После частых неурожаев наступал голод. Этот мир не был стабильным. Он подразумевал постоянное напряжение, а значит, конфликты. Это было естественным и непременным – наподобие явлений природы. Крестьянские волнения, рабочие движения, выступления ремесленников происходили во Франции в течение всего XIX века. Европейская деревня периодически переживала голодовки, которые оборачивались волнениями и даже восстаниями. Волны сходили на нет, обращались в зыбь на воде, если правительство, уверенное в себе, а главное – в своем праве на власть, так или иначе восстанавливало прежний порядок. Трудно решаемые проблемы возникали тогда, когда происходил почти одномоментный распад управленческой вертикали.

С началом XX века на политических просторах России были все более различимы сполохи будущего 1905 года. Его ждали как плату за четверть столетия мнимого спокойствия, когда казалось, что история замерла, совершила свой последний оборот, достигнув предела возможного. Но земля дрожала под ногами… В январе 1903 года у военного министра А. Н. Куропаткина собралось совещание по вопросу о воинской повинности. Председательствовал министр внутренних дел В. К. Плеве. После заседания он сообщил Куропаткину, что ожидал аграрные беспорядки в Полтавской, Воронежской и, может быть, даже в Саратовской губерниях. По мысли министра внутренних дел, там следовало использовать войска. Он был настроен решительно и полагал необходимым прибегать к самым суровым репрессивным мерам. Также он просил направить воинские части в Вятку, ожидая беспорядки и там. В беседе с Куропаткиным 1 апреля 1903 года Плеве высказывал беспокойство о состоянии Ростова и Кубани. Кроме того, он полагал необходимым как можно скорее сформировать конную полицию на Урале. Плеве напоминал, что не так давно произошли беспорядки в Златоусте. Было много убитых и раненых. Министр спрашивал, можно ли обеспечить войска пулями менее «убийственными», чем сейчас. Плеве не был алармистом среди олимпийского спокойствия сановников-небожителей. Предчувствие скорой катастрофы было у многих. 24 июля 1903 года Куропаткин обедал у С. Ю. Витте. Компанию составил министр юстиции Н. В. Муравьев. И Муравьев, и Витте предсказывали скорые беспорядки и потоки крови. Обвиняли в этом Плеве, его цинизм и бестактность.

Полтора года спустя, уже после Кровавого воскресенья, сановники обсуждали недавние события, их причины и последствия. Не было сомнений, что произошедшее было следствием общественного брожения, начавшегося сразу после убийства В. К. Плеве 15 июля 1904 года. Масштаб событий был поразителен. Но что они собой представляли? Министр финансов В. Н. Коковцов попытался обобщить опыт последнего полугодия. Он выделял три проблемы: революционные погромы, рабочий вопрос и общественное движение, которое заявляло о себе в публикациях прессы и резолюциях дворянских собраний. Первая не вызывала колебаний. Революционные эксцессы следовало подавлять. Их участников – наказывать. Рабочий вопрос надо было решать системно, по мере возможности удовлетворяя чаяния фабричных. Как ни странно, Коковцов особо выделял третью проблему. Она казалась ему наиболее сложной. Земцы представлялись опаснее рабочих и даже профессиональных революционеров. Трудно угодить дворянским собраниям в условиях военного времени. С такой постановкой вопроса вполне соглашался товарищ министра внутренних дел П. Н. Дурново: «Смуту, как революцию, не делает толпа, а лишь образованный класс». Их рассуждения поддерживал С. Ю. Витте. Он воспроизводил заметно упрощенную славянофильскую логику. По его мысли, царь основывал свою власть на поддержке широких народных масс, чьи интересы он никак не мог игнорировать. Они, в свою очередь, были искренне преданы идеалам самодержавия. Если вдруг будет провозглашена конституция, настанет время белого террора, который учинят сами рабочие. Сановники описывали процесс, который только набирал ход. Они не представляли себе характер и масштаб явления. Могли только догадываться.

О событиях воскресенья 9 января 1905 года знали заранее, 7 и 8 января. Многие уезжали из города. На Финляндском вокзале было настоящее столпотворение. Ситуация усугублялась тем, что 7 января забастовала электрическая станция. В итоге не работали трамваи, театры и кино. Многие рестораны были закрыты. Петербург был погружен во тьму. 8‐го утром министр внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский был у военного министра, договаривался о переброске войск в столицу. В тот же день было совещание у министра внутренних дел, на котором присутствовал начальник штаба войск гвардии и Санкт-Петербургского военного округа генерал Н. Ф. Мешетич и градоначальник И. А. Фуллон. Обсуждался план дислокации войск. Чуть позже состоялось совещание министров, на котором, кроме Святополк-Мирского, присутствовали министр юстиции Н. В. Муравьев, министр финансов В. Н. Коковцов, товарищ министра финансов В. И. Тимирязев, товарищ министра внутренних дел К. Н. Рыдзевский и др. Стало известно, что к Мирскому отправилась делегация общественности, в том числе Максим Горький, историк Н. И. Кареев, юрист и литератор К. К. Арсеньев и др. Министр принять их не мог – вечером у него была назначена аудиенция у императора. Встретить делегацию поручалось Рыдзевскому. Министр вернулся около одиннадцати вечера. Он с трудом добрался до дома, так как у Царскосельского вокзала стояла большая толпа. Кто-то пустил слух, что император должен вернуться в столицу, и некоторые петербуржцы его поджидали. Святополк-Мирский сообщил своим сотрудникам, что вся ответственность за события предстоявшего дня ложилась на военное командование.

С утра по городу передвигались войска: кавалерия, пехота, казаки, походные лазареты, кухни. Рабочие двинулись к центру города с разных сторон. К 12 часам дня более 15 тысяч человек оказались в Невском районе. После некоторых пререканий по толпе был дан залп, и казаки с нагайками разогнали толпу. У Нарвских ворот рабочих было заметно больше: около 30 тысяч. Во главе демонстрации шел сам Гапон. Там тоже раздался залп. Были убитые и раненые. Гапон бросился через огороды к Воскресенскому женскому монастырю, на кладбище. Особенно много жертв было в самом центре города, в Александровском саду. Первый залп был дан поверх голов. Это были боевые заряды из ружей, предназначенных для стрельбы по дальним целям. В итоге пострадали горожане, случайно оказавшиеся рядом. Погиб швейцар Александровского лицея, ставший жертвой собственного любопытства. Ему хотелось посмотреть на происходящее. Убили женщину, переходившую с ребенком улицу. Это произошло в двух верстах от места стрельбы. Попал под обстрел С. Ю. Витте, вышедший на балкон своего дома. Пули пролетели прямо над ухом.

Стрельба была и на Васильевском острове у Николаевского моста. И там были раненые и убитые. На острове хозяйничали хулиганы, которые бесчинствовали весь день. На Четвертой линии были построены баррикады, развевались красные флаги. Был захвачен оружейный магазин. Его содержимое разошлось по городу. Здесь порядок приходилось наводить силой, а баррикады буквально брать штурмом.